Боря  как  бы  в  военном  лагере  на
переподготовке.
     А Боря жил теперь у Ляли. И это было далеко от Красных  ворот.  Он  жил
теперь на Смоленском бульваре.
     И  если  долго-долго,  полдня,  идти по Садовому кольцу налево -- можно
дойти пешком до Смоленского бульвара, А если долго-долго,  полдня,  идти  по
Садовому кольцу направо -- тоже можно дойти до Смоленского бульвара.
     В  метро  и  в  троллейбус  с  Милордом меня нс пускали, и мы ходили по
Садовому -- то налево, то направо --  и  всегда  добирались  до  Смоленского
бульвара.
     Самое  удивительное,  что  никакого  бульвара на Смоленском бульваре не
было. Там, на Садовом кольце, стояли только серые и желтые дома. И  все-таки
он  был,  был там бульвар. Были и деревья и листья, только не было их видно,
как не было видно и наших Красных ворот.
     Боря меня ласково встречал, и Ляля кормила воздушным обедом, а мне  уже
пора было домой, на обратную дорогу оставалось полдня.
     От  Смоленского  бульвара я шел по Садовому кольцу к Красным воротам, и
мне казалось, что я потерял  брата.  Тогда  я  еще  не  понимал,  что  брата
потерять невозможно.
     Милорд -- вот кто меня веселил.
     Он  был  умен, а следовательно, интеллигентен. Ни о чем я не просил его
дважды, и он меня ни о чем не просил и никуда не  просился.  Он  просто  жил
рядом со мной, как небольшая тень у правого ботинка.
     Рано  утром,  вставая  с кровати, я опускал на пол босые ноги, и тут же
из-под кровати вылезал Милорд и лизал меня в пятку. Он не  бегал  бешено  по
комнате,  радуясь  моему  пробуждению,  он просто сидел рядом с босою ногой,
которая постепенно становилась обутой.
     Далее мы двигались вместе -- я и Милорд у моего ботинка. Раньше я и сам
двигался возле ботинка старшего брата, а теперь, когда Боря уехал,  у  моего
ботинка появился Милорд.
     Произошла  замена,  и  я пока не понимал, что лучше: самому двигаться у
некоторого ботинка или двигать своим ботинком, у которого некто двигается.
     Я все-таки желал двигаться у Бориного ботинка, и одновременно пускай бы
у моего ботинка двигался Милорд.
     Но  этого  мне  не  было  дано,  и  спасала  только  мысль  о   военной
переподготовке.
     После завтрака мы с Милордом отправлялись во двор.
     Утром во дворе совершенно не было никакой шпаны, и мы с Милордом вдвоем
гуляли у фонтана.
     От нечего делать я учил Милорда стоять у меня на голове.
     Дело  это  было  сложным.  Прыгнуть  прямо  ко мне на голову Милорду не
удавалось -- не допрыгивал, и в конце концов я  подсаживал  его  на  верхнюю
гипсовую  розу  фонтана,  и  Милорд перебирался с нее ко мне на голову. В те
голы я носил довольно-таки крепкую кепку, которая помогала в наших опытах.
     С Милордом на голове гулял я у  фонтана.  поджидая  хоть  какой-нибудь,
хотя бы мелкой шпаны.
     Но  тут  с третьего этажа моя тетушка начинала громко через форточку на
весь двор называть по имени мое имя. Она  всячески  намекала  на  те  важные
дела, которые мне предстояли и которые в будущем должны были провести резкую
грань между мной и уличной шпаной.
     Голова  и  ботинок  --  вот предметы, которые я предоставил Милорду, но
частично голова  моя  была  занята  и  другими  предметами.  Я  готовился  в
институт.
     Все  в  нашем  дворе,  конечно, понимали, что в институт мне в жизни не
поступить. Понимал это я, понимал. это и брат мой  Боря,  понимали  школьные
учителя,  разве  только  Милорд  ничего  не  понимал. Но, пожалуй, даже и он
догадывался,  что  человек,  который   носит   на   голове   гладкошерстного
фокстерьера, вряд ли поступит в педагогический институт.
     Но  жил  на  свете Владимир Николаевич Протопопов,, который не понимал,
что я не поступлю. Он понимал, что я поступлю, и мне было неловко знать, что
я провалюсь и подведу Владимира Николаевича Протопопова.
     Владимир  Николаевич  был  великий  учитель.  Преврлтить  двоечника   в
троечника для него было пара пустяков. Один только вид Владимира Николаевича
--  его  яростная  борода  и  пронзительный  взгляд  --  мгновенно превращал
двоечника в троечника.
     Когда же Протопопов  открывал  рот  и  слышались  неумолимые.  раскаты,
новообретенному  троечнику  ничего  в  жизни  не оставалось, кроме последней
мучительиой попытки превращения в четверочника.
     -- А дальше уже от бога, -- решал обычно Владимир Николаевич.
     Брат  мой  Боря,   тяжелейший   в   те   времена   двоечник-рецидивист,
рассказывал,  как Владимир Николаевич Протопопов впервые вошел к ним в класс
поздней осенью сорок шестого года.
     Дверь их класса вначале сама по себе затряслась.
     Она тряслась от волнения и невроза. Она чувствовала, что к  ней  кто-то
приближается,  а  кто  -- не понимала. У нее дрожали зубы, ее бил озноб, и с
грохотом наконец дверь распахнулась.
     Мохнатейшая шапка-ушанка, надвинутая на  самые  брови,  из-под  которых
блистали  пронзительные  стальные  глаза,  возникла  в  двери  --  и  явился
Протопопов.
     Он был, как я уже подчеркивал, в шапке, а на  правом  его  плече  висел
рюкзак.  Кроме того, он был в черном костюме и в галстуке, но именно шапка и
рюкзак вспоминались впоследствии, а галстук и костюм позабылись.
     Стремительным и  благородным  каким-то  полушагом-полупрыжком  Владимир
Николаевич достиг учительского стола и грозно провещился:

     Как с древа сорвался предатель ученик...

     Ученики,   которые   успели   встать,  что6  поприветствовать  учителя,
остолбенели у парт своих, те же, что встать не  успели,  так  и.  замерли  в
полусидячем-полустоячем положении.
     Владимир  Николаевич  между  тем  впал в тяжелейшую паузу. В глазах его
было предельное внимание. Он явно следил, как срывается  ученик-предатель  с
воображаемого древа и летит в бездну.
     Бездна  эта  была  бездонна,  и  поэтому  пауза  могла тянуться сколько
угодно.  И  всем  ясно  было,  что,  пока  летящий  предатель  не  достигнет
чего-нибудь,  обо  что можно вдребезги расшибиться, Протопопов будет следить
за его полетом.
     И тут послышался страшный удар. Это Протопопов обрушил с плеча на  стол
свой рюкзак.
     И  всем  ясно стало, что предатель достиг чего-то и расшибся вдребезги.
Это была мгновенная и страшная смерть.
     Протопопов протянул  было  руку  к  шапке,  хотел  было  снять  ее,  но
раздумал.
     После смерти образовалась пустота.
     В  пустоте  же  этой  медленно  начинало  что-то  копошиться, зашуршало
что-то, а что -- было непонятно.
     -- Диавол прилетел, -- прошеитал Протопопов. -- К лицу его приник.
     И Владимир Николаевич отвернулся от этой картины,  ему  неприятно  было
видеть  все  это.  Но  объяснить происходящее было все-таки необходимо, и он
слелал это крутыми и сильными словами:

     ... Дхнул жизнь в него, взвился с своей
     добычей смрадной
     И бросил труп живой в гортань геенны
     гладной...

     Владимир Николаевич пошарил многозначительно в  рюкзаке  и  вытащил  из
него  австрийский  обоюдоострый  штык,  потом  достал  буханку хлеба и снял,
наконец, шапку. Взрезал штыком буханку и начал есть хлеб.
     Ученики окончательно окоченели.
     Они не поняли ничего, кроме того, что столь знакомое им слово  "ученик"
неприятно  сочетается  со  словом  "предатель". А некоторые ребята попроще и
дело поняли просто: если они будут плохо учиться --  "диавол"  будет  в  них
"жизнь  дхать".  Борода  же Владимира Николаевича, в которой исчезала краюха
хлеба, всем без исключения представилась вратами, ведущими в егортань геенны
гладной".
     Владимир Николаевич, поедая  хлеб,  лукаво  поглядывал  на  учеников  и
бормотал, кивая кое на кого из класса:

     Им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни...

     Окоченевшие  ученики  немедленно  почувствовали себя гагарами, и многим
мучительно захотелось, чтоб наслажденье битвой жизни сделалось им доступно.
     Владимир Николаевич разглядывал класс и кое-кому неожиданно подмигивал.
Подмигнул он и моему брату  Боре.  И  Боря  тогда  понял,  что  еще  не  все
потеряно, что ему, может быть, удастся вырваться из семейства гагар.
     Некоторые  же  ученики,  наверно, из тех, кому Протопопов не подмигнул,
сделались недовольны, что учитель на  уроках  хлеб  ест.  И  тогда  Владимир
Николаевич встал и ыощно раздробил недовольство:

     А судьи кто? -- За древностию лет
     К свободиой жизни их вражда непримирима...

     Владимир Николаевич совершил чудо.
     Он  вырвал  моего брата Борю из семейства гагар-рецидивистов и направил
Борины стопы в  более  высохие  отряды  пернатых,  туда,  поближе  к  уровню
вальдшнепов и лебедей.
     Он  совершил  чудо,  а  сам ушел из щколы, в которой учился ыой дорогой
Боря, а затем я.
     Радость моих родителей по поводу того,  что  Боря  выбрался  из  гагар,
омрачалась тем, что я еще болтался в гагарах. Считалось, что только Владимир
Николаевич  может  поставить  меня  на  крыло, и он взялся за это тяжелейшее
дело.
     Поздним вечаром, часов в одиннадцать,  я  выходил  из  дому.  Я  шел  к
Владимиру Николаевичу Протопопову.
     От  Красных ворот, которые стояли над метро и над нашим домом, я шел по
Садовой-Черногрязской к Земляному валу, там сворачивал  налево,  и  вот  уже
школа  в  Гороховом переулке. Здесь-то и дробил Владимир Николаевич твердыню
моего гагарства, приобщал меня к уровню полета вальдшнепов.
     Делал он это ночью. Днем у него не  было  никакого  времени,  и,  кроме
того, он считал, что ночью гагарство мое дает слабину.
     Когда  я  приходил,  Владимир  Николаевич  сидел  обыкновенно  в пустой
учительской и проверял тетради.
     Заприметив меня, он смеялся весело, от всей души и  бил  меня  в  грудь
кулаками. И я смеялся, уворачиваясь от довольнотаки тяжелых ударов, которыми
приветствовал меня мой учитель.
     Настучавшись  в  мою грудь и раскрыв таким образом душу мою для знаний,
Протопопов заваривал сверхкрепчайший чай и набивал трубку "Золотым руном"  в
смеси с табаком ""Флотским".
     И мы начинали пить чай.
     Владимир  Николаевич  учил  меня,  как набивать трубку и как заваривать
сверхкрепчайший чай, и ему нравилось, как я справлялся с  этой  человеческой
наукой.
     Потом  Владимир Николаевич снова начинал проверять тет-. ради, а я ему,
как мог, помогал.
     В  этом  и  был  главный  смысл  ночного  пратопоповского  урока:  мне,
потенциальному  двоечнику  и  другу  гагар, великий учитель доверял проверку
сочинений, авторы которых, возможно, бывали и старше, и грамотней меня.
     Одним махом Иротопвпов. убивал многих зайцев.
     Он не только выжимал до предела скудные мои знания, не только  напрягал
внимательность,  обострял  ответственность  и  возбуждал решительность, но и
внедрял в меня некоторые сведения из проверяемых мною же тетрадей. А когда я
поднаторел, Владимир Николаевич убил еще одного  зайца:  я  немного  всетаки
облегчал гору его тетрадей.
     Он  доверял  мне  даже  ставить  отметки -- двойки и четверки. Тройки и
пятерки он ставить не велел. И в этом заключалась любопытная его мысль.
     Он, конечно, понимал, что мне, как другу гагар, двойки несимпатичны.  Я
и  вправду  их  очень  не  любил и всегда старался "натянуть на тройку". Мне
казалось преступным ставить двойки бедным гагарам из другой школы. Если уж я
ставил  двойку  --  это  был  трагический,  но,  увы,  6есповоротный   факт.
Оставалось только снять шапку.
     Тройки  Протопопов  за мною перепроверял, а пятерки всегда считались от
Бога, и тут Владимир Николаевич должен был глянуть сам.
     Ну а четверка -- пожалуйста. Четверку он мне доверял, тут  наши  мнения
никогда не расходились, и я гордился этим.
     Проверив  тетрадки, я раскладывал их на четыре кучки -- двойки, тройки,
четверки и пятерки. -- Учитель! -- шутил тогда  Владимир  Николаевич  и  бил
меня  в  грудь  кулаком.  --  Перед именем твоим позволь смиренно преклонить
колени... И тут он перепроверял за мной тройки  и  пятерки.  Наткнувшись  на
какую-нибудь  мою  глупость  или  недоразумение,  он  недовольно  бурчал: --
Гагарство... -- И ногтем подчеркивал то место в тетради, где находилась  моя
глупость или недоразумение.
     Глупость моя или недоразумение никогда не сопровождались протопоповским
кулаком.  Кулак  был от радости, от счастья, а тут вступал в силу ноготь. Он
упирался в то место тетради, где я допустил гагарство, а если  я  ничего  не
понимал, сопровождался жесткими ногтеобразными словами.
     Потом  я  засыпал  наконец  на кожаном учительском диване и, просыпаясь
иногда, видел, как сидит мой учитель за столом, пьет чай, курит трубку и все
проверяет, проверяет бесконечные тетради, и сверкают его добрейшие  стальные
глаза. Владимир Николаевич Протопопов не спал никогда.
     Как-то  зимней  метельною  ночью  и  на  меня  напала  бессонница,  а в
бессоннице пришло вдруг некоторое озарение, и я написал стихи:

     Метели летели,
     Метели мели,
     Метели свистели
     У самой земли...

     Владимир  Николаевич  смеялея,  как  ребенок,  колотил  меня  в   грудь
кулаками,  а  потом  вдруг  вскочал,  в каком-то чудовищном мгновенном плясе
пронесся по учительской, напевая:

     Летели метели
     В розовом трико!

     Я был потрясен.  Меня  поразило,  как  Владимир  Николаевич  неожиданно
восплясал.  Удивляло  и  то,  что  кто-то  уже  написал  про метели, значит,
озарение мое было не в счет и все это пахло недопустимым гагарством.
     Были однажды поздние дни мая.
     Владимир Николаевич под утро разбудил меня. Полусонного подвел к  окну.
В  сизом школьном окне виднелись пасмурные в утренних сумерках ветки тополя,
скользкие от росы листья.
     Мы смотрели в окно.
     Владимир Николаевич задумался и даже немного обнял меня,  чего  никогда
раньше не делал. Потом спохватился и ударил кулаком в грудь.
     --  Был  утренник,  --  сказал  он.  Помолчал.  Продолжил:  --  Сводило
челюсти...
     Я уже ожидал удара в челюсть, но снова получил в грудь.

     ... И шелест листьев был как бред.
     Синее оперенья селезня
     Сверкал за Камою рассвет.

     Крепкий удар, завершающий строфу.

     Так Владимир Миколаевич Протопопов вколачивал в меня поэзию.
     Итак, в  наюем  дворе  все  понимали,  что  в  институт  мне  сроду  не
поступить.
     Понимал это я, понимал это мой брлт Боря, понимали школьные учителя. Не
понимал только Владимир Николаевич Протопопов. Он понимал, что я поступлю, и
я поступил.
     Шквал и шторм обрушилиеь тогда на меня. Сердце мое трещало от семейного
счастья, грудь гудела от протопоповских кулаков, шпана свистела в окна, брат
мой Боря   ласково   улыбался,   гитарист-хулиган  играл  "чесом",  у  рояля
безумствовал маэстро Соломон Мироныч, а на голову мне то и  дело  вспрыгивал
Милорд, который к этому моменту научился летать.
     Надо сказать, что проблема полета домашних животных никогда особенно не
занимала меня, а в период подготовки к экзаменам я не мог уделять этому делу
никакого времени.
     Просто-напросто, отбросив учебники, я выходил с Милордом к фонтану.
     К нам присоединмлось и некоторое третье лицо -- тонкий кожаный поводок,
которий  я  при.  стегнвал  к  оыейнику  собаки. Дома пристегивал поводок, у
фонтана отстегивал.
     Поводок был необязателен. Милорд сам по себе ходил у моего ботинка.  Но
все приличные владельцы собак имели поводки. Поводок считался важным звеном,
связывающим человека с собакой, и я это звено имел.
     Это коианое тоненькое, но крепкое звено Милорд ненавидел. Он не понимал
его смысла. Он считал, что нас свюывает нечто большее.
     Как только я отстегивал поводок у фонтана, Милорд немедленно принимался
его грызть.
     Это  сердило. Я не мог каждый день покупать связывающие нос звенья. И я
стапаося отнять у Милорда кожаное изделие.
     Уступчивый обычно Милорд оказался здесь на редкость  упрям.  Я  не  мог
выдрать поводок из его зубов. Фокстерьеры вообще славятся мертвой хваткой, и
Милорд поддерживал эту славу изо всех сил.
     С мертвой хватки и начались нсобыкновенные полеты Милорда.
     Однажды  у  фонтана  он  вцепился  в поводок особенно мертво. Так и сяк
старался я расцепить его зубы и снасти поводок. Многие жители  нашего  двора
повысовывались  в окна, потому что у фонтана слышалось грозное рычанье и мои
крики в стиле: "Отдай! Отцепись! "
     Оконные зрители раздразнили меня, я дергал поводок все сильнее.  Милорд
же все сильнее упирался и сквозь зубы рычал.
     Я  затоптался  на  месте,  туго  натянув поводок, закружился, и Милорду
пришлось бегать вокруг меня. Я  затоптался  быстрее  --  Милорд  не  успевал
переставлять ноги, они уже волочились и вдруг оторвались от земли.
     Низко,  над самой землею летал вокруг меня Милорд. Он рычал, но поводок
изо рта не выпускал.
     Я кружился все быстрее, Милорд подымался в воздухе  все  выше  и  скоро
достиг уровня моей груди.
     Голова  у  меня  у самого уже закружилась, но я поднял его в воздух еще
выше, и вот он летал на поводке в воздухе высоко у меня над головой.
     Зрители остекленели в окнах.
     Никогда в жизни ни одна собака не  летала  еще  в  нашем  дворе  вокруг
фонтана.
     Наконец  чудовищная  центробежная  сила  разжала мертвую хватку, Милорд
отпустил поводок и, подобно лохматому и рычащему булыжнику,  выпущенному  из
пращи, полетел от меня над фонтаном.
     Он врезался задом в окно первого этажа, которое, впрочем, 6ыло затянуто
крепквю стальною противофутбольной сеткой.
     Отпружинив   от   сетки,  Милорд  снова  ринулся  ко  мне,  вцепился  в
ненавистный поводок, и я снова закрутил его над фонтаном.
     Необыкноаенные полеты  гладкошерстного  фокстерьера  сделались  любимым
зрелищем  мелких  жителей  нашего  двора  и  крупной уличной шпаны. Когда мы
гуляли у фонтана,  вокруг  нас  всегда  топтались  темные  типы  с  просьбою
"повертеть  Милорда".  Я  же,  отупевший  от  собственных успехов, частенько
уступал их просьбам.
     Я раздразнивал  Милордп  поводком,  давал  ему  покрепче  ухватиться  и
начинал, как волчок, крутиться на месте, постепенно отрывая собаку от земли.
     Иногда мне удавалось угадать момент, когда чудовищная центробежная сила
должна  была  вот-вот победить мертвую хватку, и я постепенно опускал собаку
на землю. Большей  же  частыо  этот  момент  угадать  мне  не  удавалось,  и
чудовищная центробежная сила побеждала мертвую хватку, и, подобно булыжнику,
выпущенному  из  пращи, Милорд улетал от меня над фонтаном и попадал задом в
окно первого этажа, затянутое крепкою стальною сеткой.
     А там, за этим окном, всегда, и даже летом,  готовила  уроки  отличница
Эллочка,  и  многие  считали,  что я нарочно целюсь в ее окно своей летающей
собакой.
     Но, хотя Эллочка всегда внутренне притягивала меня, я никогда в ее окно
Милордом не прицеливался. Глубокий внутренний интерес, который я  чувствовал
к  Эллочке,  как-то  сам  по  себе  воплощался  в собачьем полете, и как же,
наверно, удивлялась Эллочка, когда, оторвав свои очи от бледных  ученических
тетрадей,  вдруг видела, как в окно ее летит по воздуху задом гладкошерстный
фокстерьер.
     Летающий Милорд не всегда попадал в это чудесное окно. Иногда улетая от
меня, он врезался в  прохожих,  опрокидывал  урны.  Голубчик,  он  вовсе  не
обращал  внимания  на  то,  во  что  врезался. Ему явно нривилось летать, и,
врезавшись во что-то, он тут же вскакивыл на ноги и мчался ко  мне,  готовый
вступить в мертвую схватку с чудовищной центробежной силой.
     Пришел   месяц   сентябрь,   и   я   вступил   под   своды  Московского
государственного педагогического института.
     "Под своды" -- это сказано правильно. Институт наш имел как-то особенно
много сводов, куда больше,  чем  все  другие  московские  вузы.  И  главный,
стеклянный  его  свод  увенчивал  огромнейший  Главный зал. А в Главном зале
нашего  института  свободно  мог  бы  уместиться  шестиэтажный   дом   эпохи
модернизма.
     Прохлада  и  простор  --  вот  какие  слова приходят мне