елем,
да еще с Корнеем Чуковским. От напряжения  захотелось третьего пирожка,  и я
уже открыл рот, чтоб попросить его, но тут Корней Иванович сказал:
     -- Так дочитайте же про лилипутов. Самое время. Бульон. Пирожки.
     Я  начал  читать. Сбивался.  На аллее  читалось  легче. Выслушав  меня,
Корней Иванович доел бульон и сказал:
     -- Лучше быть юным поэтом, подающим надежды, чем старым, не оправдавшим
их.

     К  Корней Ивановичу  пришла медицинская  сестра. Она  должна была взять
кровь на анализ. Из пальца.
     Пока она  готовила пробирки и пальцеукалыватель, я показывал Чуковскому
свои  рисунки.  Корней Иванович  хмыкал, кивал, иногда говорил:  "Ах вот оно
что!"
     Медсестра прочистила пальцеукалыватель и всадила его тупую иглу в палец
Чуковского. Корней Иванович не поморщился,  а  я  слегка содрогнулся.  Это у
меня был жест сопереживания, инстинктивная помощь, дружеская поддержка.
     --  Вы,  кажется,  боитесь  крови?--  спросил  меня  Корней Иванович.--
По-моему, вы вздрогнули.
     -- Да  нет,--  сказал я.--  Просто не очень-то  приятно, когда в  палец
тупой иглой тычут.
     Медсестра выдавливала кровь и размазывала ее по стеклянным дощечкам.
     -- Нельзя бояться крови,--  продолжал Корней Иванович.--  Кровь --  это
естественно.  Смотрите,  как она выдавливает  мою  кровь,  поверьте, мне это
безразлично.
     --  Старики легче переносят боль,-- сказала вдруг  медсестра.-- Молодые
больше боятся крови.
     Вот тут Корней Иванович поморщился. Кажется, ему был не слишком приятен
этот намек на его возраст.
     -- А вы, оказывается, не только  берете кровь,-- сказал он сестре,-- вы
ее еще и портите... Так вот, насчет крови,-- продолжал  он,  повернувшись ко
мне.-- В некоторых ваших рисунках она есть, а в некоторых ее нет.

     Разбираться,  в каких  рисунках кровь есть, а  в  каких ее нет,  мы  не
стали.
     Корней Иванович снял со шкафа оранжевого льва, сделанного  скорей всего
из поролона или чего-нибудь в этом роде. На груди у льва висел шнурок.
     -- Вот смотрите какая штука,-- сказал Чуковский и тут же дернул льва за
шнурок, лев зарычал. И вдруг сказал по-английски:
     -- Ай эм э риал лайон. Ай эм зе кинг еф джанглз.
     -- Я настоящий лев! Я царь джунглей! -- перевел Корней Иванович.
     И тут  у Чуковского сделался такой вид,  как у  царя  джунглей, львиный
вид.
     И   я  окончательно  увидел,   с   кем  имею  дело.  Передо   мной  был
действительный Царь джунглей, и джунгли эти назывались Переделкино -- дачный
городок  писателей. Невиданные  сверхсплетения  времени  и  судьбы  окружали
Корнея Ивановича, а уж он-то был Царь этих джунглей, и если выходил пройтись
--  Лев в  валенках,-- ему приветливо махали палками. И я  возгордился,  что
однажды --  зимой 1966  года -- случайно  оказался  спутником льва  --  Царя
переделкинских джунглей.
     --  Царь  --  не  совсем точный перевод,--  заметил  я.--  Кинг  -- это
все-таки скорее "король". Король джунглей.
     Корней Иванович не  стал отвечать.  Он  одобрительно  осмотрел меня  и,
кажется, порадовался, что я  знаю по-английски хотя бы одно  слово. Он снова
дернул льва за шнурок, и лев проревел по-английски:
     -- Хотите со мной подраться? Я -- очень грозный лев!

     Из моих рисунков  Корней Иванович  выбрал  для себя  один. Рисунок  без
всякого сомнения был дурацким. Он назывался --  "Нюхатель цветков". Человек,
изображенный мною, имел в  жизни только один смысл: он жаждал  нюхать цветы.
Для этой цели я ему приспособил внушительный вдумчивый нос. Полный идиотизм!
     --  Я знаю  здесь  в Переделкине одного такого  нюхателя.  У  вас-то на
рисунке -- добродушный, а этот -- нюхатель с большой дороги. Награбит цветов
и нюхает.
     -- Извините, Корней  Иванович,-- некстати,  совершенно  некстати сказал
вдруг я,-- а нельзя ли мне сделать ваш портрет?
     -- Что-нибудь вроде  этого нюхателя?  --  спросил Чуковский, кивнув  на
рисунок.
     -- Что вы, нет, конечно. Серьезный портрет.
     --   Не   стоит,--  сказал   Корней  Иванович,--  не   нужно   вам  так
перенапрягаться.
     -- А помните, вы сделали мой портрет? Из снега. Теперь моя очередь.
     -- Ну что ж... око за око, понимаю...
     Волнуясь, принялся я за  набросок, и он неожиданно заладился. Чуковский
получался значительным, было сходство. Я  решил дома довести этот  портрет в
акварели  или  пастели  и  с  натуры  расписал цвет,  как  это делают иногда
художники. На лбу написал "охра", на носу -- "белила"  и т.  п. Рисунок этот
показывать Корнею  Ивановичу не  хотелось.  Ну какой  дурак-художник покажет
портрет, в котором на лбу написано "охра", а на носу -- "белила"?
     Время  оставалось,  и я  принялся  за  второй  набросок.  Второй  пошел
странно.  К  сожалению, Чуковский выходил на нем  каким-то "сердитым". Этого
эффекта я никак не добивался, эффект вылезал сам по себе. Показывать рисунок
тоже было нельзя.
     Я  принялся за третий,  который  пошел корявей всех, нервно пошел. И уж
очень он  был  "старательный".  Я  знал,  что  рисунок  обязательно придется
показать. Должна же модель в конце концов увидеть, что там чиркает художник.
А вдруг это что-нибудь вроде "нюхателя"?
     -- Все? -- спросил Корней Иванович.-- Покажите.
     Я  показал  третий  набросок.  Он  все-таки  получился,  и  мне  чем-то
нравился.
     --  Это  надо  уничтожить,--  твердо  сказал  Чуковский,  посмотрев  на
рисунок.
     Я  растерялся.  Такого могучего  подхода к делу  я от модели  никак  не
ожидал. Царь джунглей!
     -- Жалко,-- сказал я.
     -- А все-таки надо.
     -- Что -- не похож? Или в нем нет крови?
     -- Слишком много.
     -- Ладно,-- сказал я,-- я потом рисунок выброшу.
     -- Да ведь кто-нибудь подберет.
     -- Никто не подберет, я хорошенько выброшу.
     -- Обязательно кто-нибудь подберет.
     Я разорвал рисунок и осколки его выбросил в корзину для бумаг.
     -- Вот это правильно,-- сказал Чуковский.
     Он совершенно не заметил, что я уношу в клюве, то есть в папке, еще два
рисунка. Он-то думал, что я все  эти полчаса рисовал одну картинку. Конечно,
в 1966 году я был глуп  самым серьезным образом, но не до  такой же степени!
Нет,  у меня оставалось кое-что в запасе, и особенные надежды возлагал  я на
портрет, где на лбу было написано "охра", а на носу -- "белила".

     --  А  помните,  как  я сказал: "Слушай,  Дерево"?  Заметили, какое это
дерево?
     -- Сосна.
     --  Это  -- необыкновенная сосна. Это -- Переделкинская Сосна. Ее любят
все  писатели.  Не только  я,  а  вот и  Катаев.  Но от  Катаева она  только
принимает поклонение, а мне отвечает взаимностью.
     -- Еще бы, ведь вы -- Царь джунглей.
     --  Царь  джунглей  этот  лев,--  сказал  Корней  Иванович,  кивнув  на
английскую игрушку.
     -- Вряд ли, настоящий царь не скажет: "Я --  царь джунглей", он скажет:
"Слушай, Дерево".
     -- Вам не нравится мой лев?
     -- Хороший лев,  но  он слишком  из  двадцатого  века,  из поролонового
времени.
     --  Да это истинное чудо! Смотрите: он  движет челюстями, как двигал бы
ими живой лев, если бы он стал говорить.
     -- "Слушай, Дерево", небось, не скажет.
     -- Да что вы привязались к этому дереву?
     Корней  Иванович  слегка   на  меня  рассердился.  Львиные  возможности
обозначились в его взоре. Пора мне было откланяться.
     --  А  о  рисунке не  жалейте,-- сказал  Корней Иванович,  пожимая  мне
руку.-- Он не получился.
     --  У  меня есть еще два,--  сказал  все-таки я.  Чуковский  задумался.
Оглядел меня и мою папку.
     --  Запасливый,--  сказал наконец он,  но  не  стал требовать,  чтоб  я
раскрыл папку.--  Что ж... Художник должен что-то  иметь в папке, в записной
книжке,  а  главное,  здесь.--  И  он  стукнул  пальцем  в  поролоновый  лоб
английского льва.

     На этом  я хочу закончить рассказ о Корнее  Чуковском,  которого слушал
однажды вместе с деревом. Я рассказал, что мог. Есть, конечно, еще кое-что в
папке, да ведь глупо все из нее вынимать.


 * Веселье сердечное *

     Совсем  еще недавно  в  Москве  на Рождественском  бульваре  жил  Борис
Викторович Шергин.
     Белобородый, в  синем стареньком костюме,  сидел он  на  своей железной
кровати, закуривал папироску "Север" и ласково расспрашивал гостя:
     -- Где вы работаете? Как живете? В каких краях побывали?
     До того  хорошо было у Шергина, что мы порой забывали, зачем пришли,  а
ведь  пришли, чтоб  послушать  самого  хозяина. Борис  Викторович Шергин был
великий певец.
     За  окном громыхали  трамваи  и самосвалы, пыль  московская оседала  на
стеклах, и странно  было слушать музыку и слова  былины, пришедшие из давних
времен:

     А и ехал Илия путями дальными,
     Наехал три дороженьки нехоженых...

     Негромким  был его голос.  Порою  звучал  глуховато,  порой по-юношески
свежо.
     На  стене, над головой певца,  висел корабль, вернее модель корабля. Ее
построил  отец Бориса  Викторовича  -- архангельский  помор, корабел, певец,
художник. И сам  Борис Викторович был помор архангельский,  корабел, певец и
художник, и только одним отличался  он от отца: Борис Викторович  Шергин был
русский  писатель необыкновенной северной красоты, поморской  силы. Истории,
которые  рассказывает он в книгах, веселые и грустные,  случались во времена
давние и совсем  близкие, и на всех  лежит печать какого-то  величественного
спокойствия, вообще свойственного северным сказаниям.

     Поздней осенью 1969 года я вернулся из  путешествия по  северным рекам,
сестрам Белого озера -- Ковже и Шоле.
     В Москве  было  выпал снег, да тут же потаял. Не осенняя, не  весенняя,
пасмурная  и  жалкая показалась из-под него  земля. День за днем был темен и
тускл.
     Вдруг ударил мороз, начался гололед.
     На  Садовом  кольце  я  видел, как  перевернулся  на  всем  ходу пикап,
вышедший из  Орликова  переулка.  Он опрокинулся на  спину, обнажив  грязное
желтое брюхо, перевалился набок.
     Колесо  отделилось от  него, пересекло улицу  и, ударившись о бордюрный
камень, подпрыгнуло, улеглось у моих ног.
     Каким-то  образом  из  машины  вылетела  серая  кроличья  шапка.  Ветер
подхватил ее, и, размахивая ушами, покатился кролик по скользкому асфальту.
     Выбрался из  кабинки  шофер,  побежал  по улице за шапкой. Я поймал се,
отдал бедолаге. Задыхаюшийся  и полумертвый,  он долго стоял  рядом, смотрел
издали на перевернутую машину.
     -- Тоска-то какая,-- сказал он.-- Тоска... беспокойство.
     Мороз  держался несколько дней. Он  разогнал  пасмурность,  но  тоска и
беспокойство никак не проходили. Никакие дела у меня не ладились.
     В эти дни разыскивал  я Бориса Викторовича Шергина, которого не видел с
весны, да не мог разыскать. Звонил к нему на  квартиру, на Рождественский --
Б-1-36-39.  Соседи  по  коммунальной  квартире ничего  толкового  сказать не
могли.
     -- Где Борис Викторович -- не знаем, а Миша в больнице.
     Наконец из  больницы позвонил мне Михаил Андреевич Барыкин, племянник и
самый близкий в те годы друг Бориса Викторовича.
     -- А дядя  Боря в Хотькове с лета остался,-- сказал он.-- Захотел  жить
там дальше.  Одному ему плохо, а я-то ведь в больнице.  Живет у моей  матери
Анны Харитоновны. Дом голубой под шиферной крышей.
     20 декабря, в субботу, я приехал в Хотьково.
     Погода  сделалась  прекрасной.  Морозное мандариновое небо,  а снегу-то
почти  не  было -- иней да  ледок на пожухлых травах. Встретились школьники,
которые  тащили домой  елки.  На  них  было  приятно  смотреть -- новогодние
ласточки.
     На горке,  над речкой Пажей, стояли сосны, яркие, медовые. Иглы их были
тронуты инеем.
     Я  перешел Пажу по мостику, слабому, неверному. Поднялся на  бугор. Дом
голубой под шиферной  крышей стоял замечательно,  высоко  и  вольно. От дома
далеко  были  видны хотьковские крыши, сосновая горка названьем  Больничная,
тропинка  под  соснами,  узоры,  изгибы  реки,  а правее  --  мост  могучий,
железнодорожный, за ним -- чернокирпичный остов соборной церкви.
     --  Как  вы  речку  перешли?  --  спрашивала  меня,  встречая,   Лариса
Викторовна, сестра  писателя.-- Мостик  очень опасный. Мы его называем "мост
вздохов".  Ходит ходуном  под  ногами, подкидывает -- тут и вздыхаешь... Ах,
какая погода. Унылая пора, очей очарованье...-- Лариса Викторовна оглядывала
меня  добро. Седые букли  придавали  ей  вид  женщины  из  старого  забытого
альбома.-- Эта кошка --  настоящая муфта,-- рассказывала Лариса  Викторовна,
пока я раздевался, а кошка терлась у ног,-- залезет  в  форточку,  как будто
кто  муфтой заткнул. Коты орут,  а она смотрит из форточки -- кто там  есть,
стоит ли выходить?
     Появилась из кухни  и Анна  Харитоновна, хозяйка дома,  дородная  и  --
сразу видно -- добродушная тетушка.
     -- Так с лета у меня и  остался,-- рассказывала она.-- Не  хочет один в
Москве жить. А я говорю: живите, я и щей всегда наварю.
     -- Болеет Боря,-- поясняла Лариса Викторовна.--  Совсем не выходит.  Да
вот подите к нему в кабинет.

     Борис  Викторович сидел на  кровати  в  комнате за печкой. Сухонький, с
прекрасной белой бородой, он был все в том  же синем костюме, что и  прошлые
годы.
     Необыкновенного, мне кажется, строя была голова Бориса Шергина. Гладкий
лоб,  высоко восходящий, пристальные, увлажненные  слепотой  глаза,  и  уши,
которые смело можно назвать немалыми. Они стояли чуть  не под прямым углом к
голове,  и,  наверное,  в  детстве  архангельские  ребятишки  как-нибудь  уж
дразнили его за  такие  уши.  Описывая  портрет  человека дорогого,  неловко
писать про уши. Осмеливаюсь оттого, что они сообщали Шергину особый облик --
человека, чрезвычайно внимательно слушающего мир.
     Как-то  прошлым  летом  на  Рождественском  бульваре Лариса  Викторовна
показывала мне фото молодого Шергина.
     -- Боренька здесь похож на Гауптмана,-- сказала она.-- Верно ведь?
     Я  согласился, хотя толком  и не помнил, как выглядит  Гауптман, и  мне
вдруг очень захотелось  нарисовать  Шергина.  Я  тут  же  принялся за  дело,
набросал несколько портретов. Один из них попросил подписать на память.
     Борис Викторович  портрета  не мог увидеть,  но  взял лист, положил  на
стол,  подписал.  Соразмерить   подпись  с  изображением  не  удалось.   Она
получилась в левом верхнем углу и затерялась среди бурных разводов.
     -- Ну что, Ляля? -- спросил он сестру.-- Получился рисунок? Или опять я
на Гауптмана похож?
     -- Ты похож здесь на Николая-угодника.
     Лариса   Викторовна   ошиблась.   Облик   Бориса  Викторовича   Шергина
действительно напоминал о русских святых  и  отшельниках,  но более всего он
был похож на Сергия Радонежского.

     --  Сумерки!  Сумерки!  Сумерки!..  Времена темные.  Мы с  сестрой  все
вспоминаем, как в Архангельске уже готовились в это время ряженые...
     В  хотьковском  "кабинете",  в  комнате  за  печкой,  Борис  Викторович
рассказывал мне о  своей  нынешней жизни.  Я  рассказал о  поездке на  Белое
озеро. Борис  Викторович был прекрасный  слушатель, не пропускал  ни  слова,
заставлял  повторять, сокрушался,  что  реки  северные  замусорены  сплавом,
смеялся иногда, как ребенок.
     -- А я  вот сижу как приколоченный,--  печально говорил  он.-- Да и вот
Миша-то  не ходит, в больнице лежит... уж такой  мой душевный  собеседник...
Сумерки!  Сумерки! Не успевает  рассветать --  и темно.  А глаза  как  чужие
стали... только и вижу окна переплет. А о Москве и думать не хочу. Буду Мишу
ждать.  Ночь  не  сплю,  жду, пока  рассвет,  вот  рамы обозначатся! Сколько
вспоминается:  вдруг всплывают речи, вот женщина плачет, свои у  нее горечи,
досады, плачет:

     Под угор слезу на камушек,
     Погляжу на Двину...

     В  комнате чувствовалось  приближение Нового  года.  На  столе в  банке
стояла еловая  ветвь. А  кроме стола, кровати да  табурета  не  было мебели.
Главным героем  комнаты было,  пожалуй,  окно. И сумерки  уже туманили  его,
постукивали  под  ветром в  стекло облитые  ледяною  коркой  вишневые ветки,
замороженные золотые шары оплетали прозрачный заборчик.
     --  А   еще   я  по   ночам  петухов  слушаю.  Неверные  здесь  петухи,
инкубаторские. Они не понимают полуночи. Поют как попало.
     Тут  Борис Викторович стукнул кулаком по столу, сильно рассердившись на
хотьковских петухов.
     Внезапно  и  Анна  Харитоновна  ворвалась  к  нам  в  "кабинет".   Она,
оказывается, с кухни услыхала про петухов.
     --  А  ведь  кур надо вовремя загонять! --  возмущалась  она.--  Дурные
петухи! Инкубаторские!
     -- Поют -- ничего не понимают,-- вставила с кухни и Лариса Викторовна.
     -- Как попало бродят!-- завершил Шергин.
     Тут я тоже возмутился поведением хотьковских петухов, изругал их на все
корки, и  Анна  Харитоновна,  которая видела  меня  впервые, сделалась  мною
довольна. Если ругает петухов инкубаторских, значит, свой человек.
     --  Вы,  Борис  Викторович,  ему   еще   про   колдунов   расскажите,--
доброжелательно сказала она.
     -- Каких колдунов?
     -- Наших колдунов, хотьковских.
     -- А что, здесь колдунов, что ли, много?
     -- Ужас просто,-- сказала Анна Харитоновна.-- Колдуют с утра до вечера.
     -- Много, много колдунов,--  с кухни заметила  и Лариса Викторовна,-- и
очень  разные.  Могут болячку  наколдовать, на  корову порчу  напустить.  Но
Бореньку  колдуны уважают.  Один обещал даже с  глазами помочь,  да  вот  не
приходит.
     -- И на порог больше не пущу,-- сказала Анна Харитоновна.-- Болтун.
     --  Когда-то  еще  Сперанский  предполагал заняться колдунами,-- сказал
Шергин.-- У нас в Архангельске, помню, был суд над колдуном, у которого злая
сила  была. Я мальчишка был, гимназист, не вникал. А свидетелей  была  целая
волость... Я-то был глупее теперешнего.

     Настал вечер. На кухне хлопотала Анна Харитоновна. Заходили соседи, и я
все ожидал какого-нибудь колдуна, да они не являлись.
     Дружеский разговор  писателя; его речь была разнообразна, образна. Я не
хотел забыть  эти  промелькнувшие блики и жемчужины  шергинского разговора и
кое-какие  слова  его записал прямо  тогда  в  "кабинете".  Свои-то  реплики
позабыл  и  в дальнейшем  их  опускаю.  По  словам  Бориса Викторовича легко
восстановить нашу беседу.
     -- Старые  рассказчики  говорят,  что теперь  культура  слушанья упала.
Слушать не умеют... В Архангельске я выступал весной  сорок первого года  на
лесопильном заводе. Перед самой-то  войной... Меня не  отпускали рабочие.  Я
около трех часов рассказывал. Культура слушанья была высока.
     Здесь надо отметить, что Борис Викторович не называл себя писателем, во
всяким случае в разговорах  со  мной. Он считал себя артистом, рассказчиком.
Свои  вещи он  готовил как  устные  рассказы  и только через  много  лет  их
записал.
     -- Сейчас уже не рассказываю... Да уж и  очи потухли, и голос пропал...
Вот я теперь  иногда  начну  что-нибудь  сам  себе рассказывать  --  это  уж
привычка. Я раньше думал -- это свойство  артистов рассказывать самому себе,
а   сейчас  думаю   --  это  свойство  стариков.   Кривополенова  сама  себе
рассказывала.   "Я,--  говорит,--  стенам   рассказываю!"   И  рассказывает,
рассказывает  сама себе и хохочет, играет сама с собой... И сейчас в Москве,
на Рождественском бульваре, выйду на лавочку посидеть перед домом, а  ребята
московские, футболисты, как свечереет, соберутся вокруг меня -- рассказывай!
Радио  они  не  слушают,  телевизор надоел  всем.  Вот  я  слушал  по  радио
выдуманные  легенды о лопарях. Как будто немец какой написал! Там  Севером и
не пахнет!  А передача для детей,  для несчастных ребят.  Редакторы звезд  с
неба не хватают!..
     Интонации в Архангельске остались  старые, словарь изменился... Мне уже
не бывать  в Архангельске.  Меня ругают: "Ну уж ты, бросил родной город".  А
вот один человек, Третьяков его фамилия, мальчишкой еще прочел мои рассказы.
И вот с друзьями -- их было восемь