ем
на выдающие места, где быть живописи.
     Паволока пущай сохнет, а я творю левкас: ситом сеянной мел бью мутовкой
в теплой  и крепкой тресковой  ухе,  чтобы было  как  сметана.  Тем составом
выкроешь  паволоку,  просушивая  дважды,  чтобы  ногтя  в два  толщины. И по
просухе лощить зубом звериным, чтобы выказало, как скорлупка у яйца. Тогда и
письмо. Тут и  рисованье, тут  и  любованье. Тут  другой  кто не  тронь,  не
вороши, у которого руки нехороши..."
     Борис Викторович не  однажды читал нам "Жизнеописание Вопиящина", читал
строго и назидательно, но в некоторых местах мы  умирали  от смеха. Не  могу
отказать себе в удовольствии процитировать отрывок для тех, у кого нет книги
Шергина:
     "Самозваный художник, а по  существу малярешко  самое немудрое, Варнава
Гущин  не однажды костил Иону  Неупокоева в консистории,  якобы пьянственную
личность. Но  мастер призванный, а  не самозваный, Иона,  когда ему доверено
поновить художество предков, с негодованием отвергал, даже ежели бы поднесли
ему, кубок искрометной мальвазии, не  то что  простого. Но даже и принявши с
простуды  чашки две-три  и  не  могши держаться на подвязях, Иона  все же не
валялся  и не спал, но, нетвердо  стоя на ногах,  тем не менее твердою рукою
пробеливал сильные места  нижнего яруса;  причем нередко рыдал,  до  глубины
души переживая воображенные кистью события".
     Борис  Викторович работал  и  как  художник  книги.  "У  Архангельского
города, у корабельного  пристанища" и "Архангельские новеллы" вышли в свет с
его  иллюстрациями.  Первой  книги я так и не достал,  а вторая мне  кажется
замечательным памятником русского искусства.  Борис  Викторович сделал здесь
суперобложку, переплет,  форзац и двадцать четыре  иллюстрации.  На  обложке
сильными синими линиями условно нарисована река с надписью: "Северна Двина",
а  по ней корабли плывут  со спинки на обложку, на  титуле купидон  трубит в
трумпетку,  бежит  прямо  на зрителя.  Купидон  нарисован  кистью,  тушью, в
сложнейшем  ракурсе.  Иллюстрации Борис Викторовича в  этой книге напоминают
работы Н. Тырсы, Н. Кузьмина.
     Знание  живописи,  истинная  любовь к  художеству  светится  во  многих
рассказах Шергина. Меня же, признаюсь, по молодости бесконечно веселило, как
Борис Викторович переделывает  названия красок:  "кобель  синий" или  "нутро
маринино". Художники догадаются, что это кобальт и ультрамарин. А еще у него
были не только белила, но и "желтила".
     Борис Викторович знал, что я всерьез занимаюсь живописью. Бывало, что я
жаловался: дескать, меня ругают,  зачем я  разбрасываюсь -- или уж  пиши или
рисуй.
     -- Что  уж дураков-то  слушать? --  успокаивал  меня Шергин.--  Мне  бы
сейчас в руки кисть... Как душа просит. Живопись -- это как еда, питье, нет,
это -- жизнь живая...

     "А дни, как гуси, пролетали".
     Он очень  любил  эту  фразу.  Во  многих,  многих  его рассказах  снова
встречаемся мы с  ней  --  и тронет  душу печаль,  которую  Борис Викторович
называл "весельем сердечным".
     Был однажды день. Осенний, сентябрьский.
     Солнце пронизало редеющую листву. Легко опускались на бульвар листья, и
долго, как  в путешествие, шли мы с Борисом Викторовичем к лавочке. Наметили
третью, да не добрались, сели передохнуть на вторую.
     Борис  Викторович  всегда-то  был  светлый,  а  в этот день,  наверное,
светлейший.
     -- Скоро гуси полетят,-- говорил он,-- с гусиной земли,  а уж мне-то --
на гусиную землю.
     Я засмеялся, стараясь не понять, что  такое гусиная земля, сказал,  что
это он в мечтаниях полетит на родной Север. А он называл землю, где покоятся
души поморов.
     Он  совсем  уже  ничего  не видел, кроме  света,  и я рассказывал,  что
происходит вокруг.
     -- Это с дерева лист упал. Это дама с бульдогом. Взаимно очень схожи.
     Борис  Викторович  смеялся моим незамысловатым шуткам,  попросил подать
ему опавший лист и долго держал его, сухонького, в руках.
     Он  часто  доставал  папироску,  да  не   позволял  подносить   спичку,
прикуривал  сам.  Тогда глаза  его  необыкновенно  оживали,  устремлялись  к
точечному огоньку, и медленно приближал он огонек к лицу своему.
     --  Я  вас  никогда  не  видел,--  сказал  он. Я  наклонился,  и  Борис
Викторович легко коснулся перстами моего лба и щек.
     -- Малые корабли строились без единого гвоздя,-- рассказывал он.--  Они
были  шиты  корнями березы или  вереска и были  очень крепки.  Тишина, белые
ночи, когда  что полдень, что полночь. Безмолвие. Паруса ветерок надувает, и
судно тихонько бежит вдоль берега... А дни, как гуси, пролетают.

     В те пролетевшие дни я подготовил для издательства "Детская литература"
книжку под названием "Чистый Дор". Название Борису Викторовичу нравилось.
     -- Только надо шутников опасаться,-- посмеивался он.--  Скажут еще, что
все написанное -- чистый вздор!
     Некоторые короткие рассказы  я  читал  Борису  Викторовичу.  Он  слушал
ласково,  смеялся,  никогда не  делал  никаких замечаний. Иногда  глаза  его
делались  не  такими внимательными, и я это  место в рассказе подчеркивал  и
спрашивал потом:
     -- Здесь переделать?
     -- Укатать.
     Он редко  говорил  "обкатываю"  про  свои рассказы. Он их "укатывал" на
слушателе, или "улаживал".
     -- Мне кажется, в море литературы,-- говорил он,-- как и в море вообще,
текут реки. Много  чистых  родников и много мутных  потоков. В Архангельске,
где  я   родился,  провел  молодость,  юность,  живо  было  устное  народное
творчество.  Кругом  там пели  еще былины и рассказывали сказы,  предания. В
молодости я при  случае где-нибудь  в знакомой  семье  пел былины, передавал
так, как сам  слышал. Но  вообще молодые не пели былины, это считалось делом
стариков. Мы рассказывали сказки. Говорят, что в детстве усвоил, то остается
на всю  жизнь.  А я  усвоил  в детстве подлинное  былинное  звучание,  сказы
северные,  подлинные.  Вот так  в  самом начале я  передавал  услышанное  от
старшего поколения устное слово...
     Борис Викторович, конечно, знал, что я иногда записываю наши разговоры.
Он  относился  к  этому  одобрительно, считал, что и  они  в Архангельске, в
детстве, так  относились к рассказам  своих стариков. Речь  его  старался  я
записывать  дословно, точно, даже с  повторами. Он помогал в этом, замолкал,
задумывался.
     Ему  было очень  одиноко  в последние годы, он  радовался любому гостю,
слушателю. И все-таки, беседуя со мной -- сейчас я понимаю,-- он все говорил
не просто так, он меня немного зачем-то воспитывал.
     -- Сколько писателей --  столько рассказов. Если  уж писатель  пожелает
что-то отписать -- обязательно  отпишет и скажет: взято из  жизни. А ведь не
разберешься:  искренне  это  или  нет? Как  же разобраться? Выдает  неверное
слово.
     Журналисты, полагаю, должны уж честно брать сюжет из жизни. Да где они,
такие  журналисты? А так  -- откуда  взят  сюжет?  Что-то  прочитано, что-то
учтено. Вот мы  пустим анкету.  Пускай писатели  скажут,  что  такое  сюжет.
Обязательно спутают  с  фабулой. Писатели  всегда  путают  сюжет с  фабулой.
Думают, это одно и то же.
     -- Я тоже путаю,-- признался я.
     -- А вы про это вообще не думайте.
     О том, как сам он работает и работал, говорили много, часто,  подробно.
Из моих записей вполне можно составить рассказ, который надо считать устным,
а назвать можно:

Рассказ о рассказах

     Лет двадцать  пять назад я стал  интересоваться рассказчиком, личностью
рассказчика.   Люди  попадались   очень   интересные,   но  немного  хороших
рассказчиков на моем пути встречалось, всего несколько десятков человек.
     Большинство  моих  рассказов --  и устных и печатных -- идут от первого
лица -- "я". Но это  не я, Борис Шергин, это -- и  молодой моряк, и портниха
архангельская, и  старуха,  которую немцы заставили  копать  себе могилу.  В
большинстве случаев я передаю рассказ, слышанный мною от какого-то человека.
     Я  запоминаю  тему  рассказа, а  потом  сам  с  собою  наедине  начинаю
вспоминать  услышанное вслух, а когда  улягусь  спать, вспоминаю  на память,
чтобы не забыть сюжет. Стараюсь встретиться с рассказчиком и в другой раз, а
если не удается, я по памяти изображаю этого человека, изображаю словом.
     Вначале рассказ  получается эскизно, сыровато,  а  потом уже начинается
обработка. Я только  тогда  выношу  вещь  к  слушателям, когда  она зазвучит
свободно,   импровизировать   считаю   недопустимым.   Рассказ  должен  быть
художественным, должен быть готов в интонациях.
     Вот  рассказ "Митина  любовь".  В нем молодой  человек говорит о  своей
любви.  Кстати,  звали его  Дмитрий  Иванович  Селютин,  он жил  в пригороде
Архангельска  и был бригадиром на  кораблестроительной верфи. Я  слышал  его
рассказ  целиком  всего один  раз. Он  рассказывал подробно,  искренне, тихо
повествовал  свою   историю.  Я  запомнил  этого  очень  скромного  молодого
человека.
     "Ты сам-то прекрасный,-- говорила ему старуха-гадалка.--  Только ума-то
у тебя нет, а ты, как тетеря лесная, не понимаешь..."
     У него в лице была детская простота, но рассказывал он страстно:
     "У меня годов до двадцати пяти к дамам настоящего раденья не было..."
     Не знаю, жив ли Селютин или нет, я его тридцать лет не видел.
     Никто, конечно, не станет в  большой аудитории  говорить о своей любви.
Мне же  потом  приходилось в  более  помпезной обстановке  рассказывать,  да
ничего не поделаешь.
     Очень много  лет я свои рассказы  носил  только устно.  Когда рассказ у
меня  укатывался, улаживался, я выносил его на сцену -- школьную или клубную
-- и он продолжал совершенствоваться. Я тогда его пускал в  печать, когда он
оказывался обкатанным и уложенным. Записывал не  сразу. Большие-то повести я
не писал, тем более романы.
     Конечно, не каждый рассказ  вводил я в свой репертуар и в литературу. У
меня многое осталось нереализованным.  Иногда я пытался сделать рассказ,  но
малое знакомство с рассказчиком не давало такой возможности.
     Я  всегда старался колоритной  северной речью одеть сюжет. Тут мне один
написал, что героя нельзя передавать  языком поморов. А у меня как раз самым
искренним стремлением было именно этим языком донести рассказ до слушателя.
     Вот "Мимолетное виденье" -- рассказ портнихи. Я слышал  эту историю  от
нашей родственницы  несколько раз. Звали ее  Мария Ивановна Зенкович. Мух ее
был  польский  помещик, высланный в Архангельск,  служил  чиновником  особых
поручений   при   губернаторе.   Мария   Ивановна,  портниха,   была  модная
архангельская  дама,   я  записал  ее  рассказ,  стараясь  изобразить   речь
архангельских   обывателей:  "Корытину   Хионью  Егоровну,  наверно,  знали?
Горлопаниха,  на пристани  пасть дерет  --  по  всему  Архангельскому городу
слышно.  И  дом ее  небось помните:  двоепередный, крашеный?  Дак от  Хионьи
Егоровны  через  дорогу  и  наша с  сестрицей  скромная  обитель  --  модная
мастерская..." Мне  кажется, я точно передаю ее речь. Может, это не  так, да
переспросить уже не у кого.
     "Простодушно  беседуя с заказчицей,  расставляю я  свои  коварные  сети
насчет  новоприезжей  особы, что-де  умна  и  прекрасна,  как  мечта,  и  на
двунадесяти языках воет  и  говорит.  А Федька, молодой-то  Маляхин,  ужасти
какой был бабеляр. Закатался, будто кот, на бархатных-то диванах.
     --  Папенька,  какой  сюрприз  для  нашей  фирмы! При  наших  связях  с
заграницей!..
     А папенька, медведь такой:
     -- Хм... Какая-нибудь на велосаледе приехала".
     Мария Ивановна говорила с некоторым жеманством,  и  надо было  передать
это  в слове. Тут помогли мне  особенности портновского  разговора: "У  моей
сестрицы новой выдумки нарядное фуро, у меня прозаический чепец а-ля Фигаро,
а  Катя  всегда  комильфо  и  бьен  ганте..."  Рядом  с этим сильно  звучали
простецкие речи: "Настенька-голубушка! Назвала бы ты нас суками да своднями.
Через нас твой благоверный в рассужденьи Катерины изумился".
     Северные рассказчики не "играют",  они преподносят рассказ  без жестов,
одной только модуляцией речи и трагические и лирические места передают.

     Предлагаю  еще три устных  рассказа  Борис  Викторовича,  записанных  и
скомпонованных мною в разное время.

Былина в Москве

     Моим постоянным вдохновителем был великий мастер --  Владимир Андреевич
Фаворский. Он любил классику, древние языки. Больше всего он любил былины.
     А  публика  больше всего любила сюжетные  живые рассказы, потому что  в
современной  обстановке  былины   рассказывать  очень  трудно.  Их  пели  на
кораблях, когда шло  спокойное плаванье, или в долгие северные вечера, когда
торопиться  некуда...  Зима,  моряки  дома,  по стенам --  модели  кораблей,
древние иконы.  Так и три часа можно рассказывать. Северные сказители  целый
вечер могли говорить, когда в домах собирались люди, например, на святках. В
рождественский  пост веселых  рассказов  не было,  только былины. На  Севере
тысячелетние былинные напевы звучали всегда к месту.
     Теперь я часто ощущаю,  что обстановка мешает. В московский быт  былина
не  влезает.  Обстановка  и  темпы столичной  жизни  не  дают  петь  долгое,
медленное, давнее:

     Заводилась непогода у синя моря,
     Доносило непогоду до святой Руси.
     На святой Руси, в каменной Москве,
     В каменной Москве, в Кремле-городе
     У царя у Ивана у Васильевича
     Было пированье, почестей стол.
     Все на пиру пьяны-веселы,
     Все на пиру стали хвастати.
     Прирасхвастался Иван Грозный царь:
     -- Я взял Казань, взял и Астрахань.
     Я повывел измену изо Пскова,
     Я повывел измену из Новагорода,
     Я повыведу измену из каменной Москвы!

     Тут  бы  и  слушать,  что  дальше-то   будет,  а  некогда  вслушиваться
москвичам-горожанам, им бежать  надо.  Фаворский же  был классик,  он  любил
былины. В этом месте он особенно оживал и, хоть слушал меня много раз, а все
переживал заново.

     И все палачи приустрашились,
     И все палачи приужаснулись!..
     Один Малюта не ужаснулся,
     Один Скуратов не устрашился.
     Хватал царевича за белы руки,
     Поволок его за Москву-реку,
     На то на Болото на Торговое.
     Кладет его на плаху на дубовую,
     Ладит сечь буйну голову.

     В подмосковных деревнях  в  десять  часов  уже  темно,  и тут  поневоле
собираются  женщины  и  что-нибудь  рассказывают. Теперь  в  моде  уголовная
хроника. И литература детективная нарасхват. Потом, конечно, ее бросают, ибо
она не дает ни уму ни сердцу. Здесь, в Подмосковье, былину слушают хорошо.
     Вот что  интересно! Под  Москвой есть  деревни, где говорят  на  "о"! В
Хотькове,  я  знаю, живет  одна  старуха лет восьмидесяти, говорит,  как  на
родине, на "о".
     Московская речь -- образец речи русской, это прекрасная речь.

Речь московска

     У нас на Севере над москвичами подшучивали:

     Была-то в Москве,
     Шла по доске.
     Доска-то -- хресь!
     Я лицом-то в грезь!

     И  вот изображали  тех, кто  в  Москве  побывал,  и  старались говорить
по-московски: "Речь московска, походка господска..." Вот вы говорите: Ванька
добрый. Москвичи скажут: Ванька добрай. А северяне скажут: Ванька доброй.
     В типографиях, когда печатали мои книги, затруднялись все это передать,
еще и не хватало знаков с ударениями. И все печатается без  ударения, и все,
конечно,  страшно  врут. Помните,  как  Мартынко  из  сказки  поел  "рогатых
яблоков"? Нелегко это печатно передать, так, чтобы прочесть правильно:
     "Сорвал пару и съел. И заболела голова. За лоб схватился, под рукой два
волдыря. И поднялись от этих волдырей два рога самосильных.
     Вот дак приужахнулся  бедной парень! Скакал, скакал, обломить рогов  не
может. Дале заплакал:
     -- Что на меня за беды, что за напасти! Та шкура разорила, пристрамила,
разболокла, яблоком объелся, рога явились, как у вепря дикого. О, задавиться
ле утопиться?! Разве я  кому надоел?  Уйду от вас навеки,  буду жить лучче с
хичными хехенами и со львами".
     Вот есть такой  Омский северный русский  народный  государственный хор.
Очень колоритно пели, по-омски. Раньше ими везде интересовались, а теперь их
всюду  гонят.  "Спим,--  говорят,-- только в  вагонах, сидя. Слушают  только
веселенькое,   а   как  запоем  северную   классику,  кричат:   "Веселенькое
что-нибудь!".
     И приходится им размениваться.
     Я  уж не знаю, кто тут виноват,  да только  стали им  речь  выправлять.
Верно, в Министерстве культуры это указывают. Кое-кому из хористок это стало
нравиться. Не  хочется  нынешним дамам древними бабками слыть, стали петь на
"а".
     Лет  двадцать  назад   приходили  ко  мне  многие  артисты-рассказчики,
Лекционное  бюро посылало их сеанса  на два учиться  северной речи.  Ну,  за
два-то сеанса я их выучивал, за один бы ни в жисть не выучить. Так-то.

Старина о Варламии Керетском

     В  дни  юности слышал я  от  отца поморскую  балладу  --  мы  говорили:
стари'ну -- о Варламии Керетском:

     -- Иерею Варламие,
     Где твоя молодая жена?
     -- Она ушла в гости к татеньке,
     Ко родителю-маменьке.
     -- Нет, иерею Варламие,
     Твоя жена за гульбой ушла:
     Ночью в город Фарлаф на лодье прибежал.
     По твою госпожу в божью церковь послал.
     Она, боса и пьяна,
     С корабельщики целуется,
     Со фарлафами валяется...

     Всех стихов  не помнили уже  ни мать, ни  отец,  забытое  пересказывали
простой речью.  О  том,  как  поп Варламий  убил свою  молодую  жену,  занес
гроб-колоду на варяжский корабль, перебил варяжскую  дружину, открыл паруса,
ушел на лодье в море...
     И вот приехал ко мне Владимир Иванович  Воронин --  знаменитый северный
капитан. Он знал свой  вариант этой стари'ны. Он прочитал его мне  и сказал,
что всю жизнь собирался записать, скомпоновать свой вариант, я-то  и не стал
записывать. Вот беда. Что я не записал? Капитан Воронин с острова Диксона не
вернулся.  Там он  умер.  Доблестный  был  герой-полярник. Он вел на буксире
баржу.  Взял канат, которым  была прикреплена баржа, намотал себе на руку  и
надорвался. Удивительный был человек,  артист, рассказчик,  каких не бывало.
Он любую сценку так умел изобразить  в лицах. Теперь и  не  знаю, кто скажет
полную старину о Варламии Керетском...
     С  Маршаком мы  спорили,  он говорил, что  в России  не  было  баллады,
дескать,  только в Шотландии. А вот ведь  попу Варламию во  искупление греха
определено было вечно плавать во льдах:

     Не устал Варламий
     У руля сидеть,
     Не уснул Варламий
     На жену глядеть,
     Не умолк Варламий
     Колыбельну петь:
     -- Спи, жена иереева,
     Спи, краса несказанная!..

     У Бориса Викторовича в  комнате висел на стене небольшой этюд, писанный
маслом: берег Белого моря. Этюд скромный, в серых и охристых тонах.
     --  Степан  мне подарил,-- пояснял  Борис  Викторович.-- Он ведь кончил
Академию святого  Луки в  Париже. Мастер.  Живописец. А художников не любил.
"Я,-- говорит,-- пейзажист, а вы-то кто такие?"
     О  Степане  Григорьевиче Писахове  --  необыкновенном нашем сказочнике,
истинной  жемчужине  русской  литературы,  Борис Викторович  говорил  всегда
ласково,  с большой любовью,  но вспоминал о нем с улыбкой.  Шергина смешила
эта писаховская фраза: "Я -- пейзажист, а вы-то кто такие?"
     --  И действительно, кто они такие? --  продолжал  Борис  Викторович.--
Иногда и не поймешь. А Степан Григорьевич -- живая душа Архангельска. Знал о
нашем городе всю  подноготную, каждый дом. Живая душа Архаигельска -- так  о
нем я думал всегда. Сейчас про Степана  да и про меня говорят: говор, говор,
северный говор. Мысль живая, живая душа дороже всякого говора...
     Не так давно  мне  попалась в  руки  книга  Степана  Писахова  "Сказки,
очерки, письма",  изданная в Архангельске в 1985 году. Приятно было прочесть
в   его  письмах  ответные  отклики  Борису  Викторовичу:  "...староверы  за
разреше