ес, кого хочет  встретить,  с  кем  посчитаться.  Но,  говорят,  он  лаял
по-собачьи.  Кто-то проследил и подслушал, как лает Туголуков. Такая уж была
ерунда и ерундой бы осталась, бог с ними, с коровенками, но  был  и  Николай
Могилев с разодранным горлом.

     14

     Яблоко по-прежнему лежало у него в кармане.
     Зачем он говорит? Сгрыз бы яблоко. Не люблю, когда люди в лесу говорят.
Говорить они должны в деревне, а в лесу -- кричать. Они всегда в лесу кричат
или шепчутся.
     Он говорил недолго и скоро замолчал, и я вдруг вспомнил тот крик. Тогда
кричал  случайныи  челокст,  кк которого прыгнула Сосновая Собака. Тогда был
такой крик, что все разбежались, а кое-кто пошел на крик. И я пошел.  Близко
я  не  подходил,  но  знал,  что  случилось.  Сосновая  Собака  прыгнула  на
случайного.  Она  оказалась  тогда  у  нас,  она  приходит  редко,  а  тогда
оказалась.
     Она  лежала  над  тропой  на сосновой ветке и поджидала когонибудь. Все
знали, что она там лежит, и никто не пошел по тропе.  Она  лежала  несколько
дней и думала, что все позабыли, что она ждет. Но все помнили.
     Тогда и появился случайный, и Собака и" выдержала. Прыгнула.
     На  меня-то не прыгнет, но я все равно никогда не пойду туда, где лежит
Сосновая Собака.
     Сосновая Собака прыгнула на случайного и потом  сразу  ушла.  Он  долго
лежал  в лесу, и туда никто не подходил. На всякий случай и я ушел на Цыпину
Гору, а когда вернулся -- его уже не было.

     15

     Но был и Николай Могилев с разодранным горлом.
     Говорили, говорили, что  ходит  Сухолапый  за  людьми,  что  за  следом
одиночным  не  раз  видели  и  след  Сухолапого.  Ходит  за  спиной и вперед
забегает. А зачем?
     Ладно, хватит мне 6егать. Теперь уж я не сдвинусь с места. Буду ждать у
костра.
     Сухолапый шел за мной и вперед зобегал. Он ненавидел  меня.  Не  только
Туголукова, а всех вообще, любого человека. И меня. Он вперед забегал и ждал
темноты.
     Прижавшись  к елке спиной, я глядел на костер. Он горел мелко, жалобно.
Синие и желтенькие язычки лизали мокрые сучья, и несуразный дым стелился над
маленьким огнем.
     -- Яблоко! -- вспомнил я. -- Что ж я его таскаю целый день2

     Я достал из кармана яблоко. Это была  крепкая  скуластая  антоновка,  с
зеленцой.
     Никогда  в  жизни  я  не  был  особенным любителем яблок. Я знаю людей,
которые только и думают, как бы яблочка куснуть,  а  я  к  ним  спокоен.  По
случаю  купил  полмешка  и  день за днем -- яблоко по яблоку -- выбирал свои
полмешка.  Говорят,  если  каждый  день  съедать  по  яблоку,  будешь  потом
когданибудь очень здоров.
     Я  куснул  яблоко  и  услышал  невдалеке  --  скрлллл... -- так скрипит
надломленное дерево -- скрлллл...
     Скрип заглох, и я задумался  --  куснуть  ли  еще  разок,  и  снова  --
скрлллллл...

     Бог мой, неужели скрллл?..
     Скирлы, скирлы? На липовой ноге?
     Скрипи, моя нога,
     Скрипи, липовая.
     И вода-то спит,
     И земля-то спит,
     И по селам спят,
     По деревням спят...

     -- Сходи, старик, сходи по дрова.
     И пошел старик по дрова.
     А навстречу -- меднедь.
     -- Давай, старик, бороться.
     Стал  медведь  старика  ломать,  а старик взял да и отрубил ему топором
лапу.
     Напугался медведь, что старик его всего порубит, и убежал в лес.
     А старик принес медвежью лапу домой.
     -- Сварим, старуха, суп.
     Содрали они с лапы кожу и сварили суп.
     А медведь надумался и сделал себе липовую ногу.
     Пошел в деревню.
     Скрипи, моя нога, скрипи, липовая...
     Напугались старик и старуха и спрятались под черные рубахи.
     Спрятались под черные рубахи.

     16

     ... А когда вернулся -- его уже не было.
     На дне оврага снова послышался треск, и я увидел, как человек с яблоком
в клрмане сквозь кусты продирается ко мне. Я отошел, а он вдруг начал ломать
ветки, резать ножом березу. Потом появился дым.
     Ветра не было, и дым передавался по каплям, мельчайшим каплям,  которые
пронизали воздух. Не люблю мокрый воздух. Вроде и дышишь и пьешь.
     Снова  заныла  лапа,  не  от  дыма,  конечно, а сама по себе, и все это
вместе -- мокрый снег и сырой дым, боль в лапе -- раздразнили меня.
     Не ожидал я этого дыма. Человек с яблоком в кармане  редко  раскладывал
костер  --  и то на опушке или у реки, а в глубине-то леса кому нужен огонь?
Наверно, это огонь против меня.
     А я не боюсь огня. Конечно, неприятно, если тебе в морду сунут  горящую
головешку.  Но  попробуй-ка  сунь.  Это  еще  надо успеть сунуть мне в морду
горящую головешку.
     В несколько прыжков приблизился я к костру, да  зацепился  случайно  за
скрипящую осину. Давно уже упала она и держалась на ветках сосны. Под ветром
они  раскачивались  вдвоем  --  сосна  и  осина  -- мертвая и живая, терлись
боками, и нудный такой, тоскливый звук раздавался в лесу.
     Мне этот звук приятен. Я бы давно вывернул и сосну и осину, если бы мне
не нравился звук. И лапа ноет, и осина скрипит -- это как-то связано.
     Я зацепился -- и заскрипела осина. Раньше я не  думал,  что  можно  так
дернуть ствол -- и осина заскрипит. Я думал, это может только ветер.
     Я попробовал еще раз, дернул -- и она заскрипела.
     Зря  я  так  скрипел  --  ясно  ведь,  что  ветра нет, и все-таки я еще
поскрипел немного.
     Потом осторожно пошел к огню.
     Огонь был слабый, а дым огромный. йногда за  дымом  уа-жъ  не  мелькало
пламени.
     Человек  с яблоком в кармане стоял, прижавшись спиной к елке. Он достал
из кармана яблоко и жевал его. Ружье стояло у елки стволами вверх.
     Сейчас ни ружья схватить, ни головешки сунуть он не успеет.

     17

     Спрятались под черные рубахи.
     А медведь нашел их, взял да и съел.
     Скрлллл... осина скрипит. Это не липовая нога,  это  --  осина,  гнилая
дуплистая  осина,  которая  упала,  но не достигла земли, зависла в сосновых
ветках. Я видел ее раньше и слыхал, как скрипит она под ветром.
     Только сейчас-то к чему осине скрипеть? Ветра-то нет. Неужто Сухолапый7

     Скирлы, скирлы на липовой ноге и, главное, черные рубахи, под  которыми
надо прятаться. Да ведь не спрячешься- от ужаса под черную рубаху.
     Костер  разгорался  туго,  но  жар  его  охватил мое лицо, пар пошел от
мокрой телогрейки.
     Я отставил в сторону ружье и стал доедать яблоко. Из  головы  никак  не
выходила  осина,  скрипящая  без  ветра. Что-то еще в этой осине было, кроме
скрипа, а что, я не мог понять или вспомнить.
     Боже мой, да ведь я давно знаю эту осину. Где же я заблудился? От осины
с полкилометра до опаленных бугров, а там рядом и кишемская тропа.
     Я даже засмеялся. Заблудился! Где я заблудился? Осина-то вот она. Пошел
обратно по своим следам! Это, конечно, зима такая -- тупая голова.
     Если б я не  поворотил  с  гривки  назад  --  и  не  увидел  бы  следов
Сухолапого.
     Постой,  как  же  так?  Как  Сухолапый догадался, что я блуждаю? Как он
узнал, что я пойду обратно по сйоему следу7 Нет, ан не  знал,  он  никак  не
знал,  что  я  поверну  назад.  А  может, он вовсе и не преследовал меня, а,
напротив, от меня убегал?
     Я его стронул, поднял, и он пошел туда, откуда я пришел. Там было тише,
спокойней.
     Шагов через двести он снова случайно попал на мой старый след, и в этот
момент я уже шел обратно. Не шел -- бежал!
     Он услышал, как хрустят сучья у меня под ногами, -- и  сам  побежал  от
меня. Неужели он побежал от меня?
     В  овраг  он скатился на полном ходу -- иначе не йыло бы таких глубоких
борозд. Зачем ему спешить? С тремя лапами овраги надо пересекать  осторожно.
Убегал!
     Хорошо,  что  я  положил  костер,  теперь-то  Сухолапый  понял,  что  я
успокоился. Сейчас он, наверное,  спокойно  возвращается  на  гривку,  туда,
поближе к берлоге.
     Костер? А зачем мне костер? Мне он теперь не нужен.
     Я быстро разбросал дымящиеся ветки, затоптал, завалил снегом головешки.
     Закинув за плечо ружье, отошел от костра.

     18

     Сейчас уж ни ружья схватить, ни головешки сунуть он не успеет.
     Он  стоял  по-прежнему  у  елки  и протягивйл к костру то одну руку, то
другую. Вдруг он засмеялся и замахал руками. Схватил горящую ветку, отбросил
в сторону, потом другую схватил ветку, сунул в сиег. Пар  и  дым  смешались,
запахло мокрой гарью. Ногами разбрасывал он костер.
     Схватив ружье, он отошел от костра. Он шел быстро, спокойно и уверенно,
и шел прямо на меня. Я бы мог отойти в сторону, успел бы, но я не отошел.
     Я встал на задние ланы, выпрямился.
     Он увидел меня и должен был сейчас стрелять.
     А  яблоко-то свое он все-таки успел сгрызть. Глупо это -- таскать целый
день яблоко в кармане и ни разу не откусить.

     19

     Закинув за плечо ружье, я отошел от костра.
     Я шел прямо к скрипящей сосне и вдруг  увидел  Сухолапого.  Кажется,  я
заметил его первым.
     Нет,  не  багровой  в  сумерках  была  его  голова.  Мне она показалась
темно-зеленой, а глаза светлымм. Желтенькие, что ли?
     Сухолапый вздрогнул и поднялсм на дыбы.
     Я тут же оборотился к нему спиной и  похиел  к  скрипящей  осине.  Было
всего  несколько  шагов.  Раз, даа, три, четыре... я дашагал, до осины. Я не
знал, остановиться мне или нет. Я остановился. Тронул осину рукой.  Нет,  не
скрипит. Привалился к ней плечом, и слабо, слабо скрипнула где-то наверху ее
макушка.
     От осины я пошел дальше к опаленным буграм. Я не оглядывался.
     Сумерки  все  тякулись,  когда  я оказался на кишемской тропе, и только
когда вышел из леса, в поле настигла меня ночь.
     Я уже перешел поле, когда услыхал далекий осиновый скрип.

     20

     Глупо это -- таскать целый день яблоко в кармане и ни разу не откусить.



   Юрий Коваль.
   Расказы (из книги "Опасайтесь лысых и усатых")


     *  Подготовка  электронного текста -- Сергей Виницкий, 1999.
     * В книгу Ю. Коваля "Опасайтесь лысых и усатых" (М., "Книжная палата", 1993)
вошли повесть "Самая л„гкая лодка в мире" и рассказы "Чайник", "Картофельная
собака",  "Капитан  Клюквин",  "Белозубка",   "Нулевой  класс",   "Ножевик",
"Когда-то  я скотину пас...", "Солнечное пятно", "Четвертый венец", "Красная
сосна",  "Сиротская зима",  "От Красных  ворот", "Слушай,  дерево", "Веселье
сердечное", "На барсучьих правах",  "Клеенка", "Нюрка", "Стожок", "Выстрел",
"Чистый  дор",  "Вода  с  закрытыми  глазами",   "Сэр  Суер-Выер  (Фрагменты
пергамента)", а также рисунки автора.-- С. В.

     ---

     * Предисловие к книге "Опасайтесь лысых и усатых":

О книге друга

     Вам предстоит сейчас увлекательное чтение.
     Перу  Юрия Коваля принадлежит  одна из моих любимых книг -- "Недоп„сок"
-- история молодого песца,  убежавшего со зверофермы  "Мшага" ранним утром 2
ноября.
     Другой его  роман, "Пять  похищенных  монахов", также занимает почетное
место на наших книжных полках.
     Новая  книга  Юрия  Коваля  проникнута  свойственным  писателю  светлым
юмором.  Я   читал  ее,  испытывая  восхищение  перед  ярким  и  своеобычным
дарованием автора.
     "Самая легкая лодка в мире" -- вещь необычного жанра.
     В ней есть мечта, в ней есть сказка.
     А сказка, которая живет в нас с детства, никогда не умирает.
     Спасибо  писателю  за  новый подарок,  который  он преподносит и  юному
читателю, и тому, кто, читая эту книгу, снова переживает свою молодость.

     Арсений Тарковский


 * Слушай, дерево *

     Корней Иванович был  в огромных  валенках. Я  таких никогда не видывал.
Валенки, наверно, валяли на заказ, специально для него.
     --  У  вас,  Корней Иванович,  валенки сотого  размера,-- сказал я.-- Я
таких никогда не видывал.
     -- Восемьдесят  четвертого,-- сказал  Чуковский.-- Мне  сейчас  как раз
восемьдесят четыре года, а я на валенки в год по размеру набавляю.
     Была зима 1966 года.
     Корней  Иванович  шагал  впереди  меня  по  узкой  тропинке, пробитой в
глубоком снегу. Я семенил  за ним. Вдвоем на тропинке уместиться мы никак не
могли.
     -- Прочитайте же свои стихи,-- сказал Корней Иванович, не оборачиваясь.
     Положение для чтения стихов было не самым выгодным, даже незавидным. Но
другого случая почитать Чуковскому свои стихи могло и не представиться, и  я
начал:

     Жили-были лилипуты,
     Лилипуты-чудаки!

     -- Что-что? -- оборотился Чуковский.
     -- Лилипуты!
     -- Ага, лилипуты. Ну и что они делали?
     -- Жили.
     -- Хорошо,--  сказал Корней Иванович, шагая вперед.-- Давайте дальше. И
погромче.

     Ели, пили лилипуты,
     Примеряли пиджаки,--

     продолжал я, стараясь угнаться за Чуковским,--

     Лили, лили лилипуты,
     Лили, лили лимонад!

     -- Лимонад? А вы знаете, какой хороший лимонад пил я в Тбилиси?
     Чтение стихов несколько прервалось. Я слушал  про  тбилисский  лимонад,
по-прежнему семеня за Корней Ивановичем. Наконец, он сказал:
     -- Продолжайте.
     -- Может, начать сначала?
     -- Зачем же. Я все помню. Жили лилипуты, пили лимонад.
     -- Все-таки начну сначала, чтоб ритм не прерывался.
     -- Ну, пожалуйста,-- сказал Чуковский. По узкой снежной тропинке Корней
Иванович уходил от меня, и я, догоняя, кричал ему в спину:

     Жили-были лилипуты.

     Почему-то меня это смешило, что я читаю в спину огромному Чуковскому, и
я  орал весело. Но дальше лимонада все-таки  не двинулся  -- Чуковский вдруг
остановился.  Перед  нами  стоял  на  тропе человек.  Это  был  изумительный
писатель  Борис  Владимирович  Заходер.  Он  поклонился  Чуковскому.  Корней
Иванович  поклонился  в  ответ.  Они   разговорились.   Я  стоял  за  спиной
Чуковского, не зная, что делать с лилипутами.
     -- А вот смотрите-ка,-- сказал Корней  Иванович, оборачиваясь ко мне.--
Вот -- юный поэт. Он про лилипутов написал.
     -- Знаю,  знаю,--  сказал  Борис Владимирович.--  Добрый  день,  читал,
читал.
     К чести Бориса Владимировича надо сказать, что в те времена он не читал
ни одной моей строчки. Не печатали.

     Прогулка обрастала людьми.
     Вышли с тропы на широкую  расчищенную дорогу. Здесь оказалось несколько
бородатых  литераторов с палками в  руках.  Среди них самым бородатым и, так
сказать,  самым палкастым был Лев Зиновьевич  Копелев. Копелев приветственно
замахал палкой, Корней Иванович махнул своей палкой в ответ.
     Скоро уже  небольшая толпа ходила вокруг Корней Ивановича, а сам Корней
Иванович двигался то к  своему дому,  то к дому творчества писателей.  Я шел
чуть сбоку, чуть сзади. Лилипуты откипели во мне.
     -- Ташкент!  --  громко  рассказывал  Корней  Иванович.--  Там  в  баню
рвались,  как  на  концерт Шаляпина. Вставали  в очередь  за  семь часов  до
открытия...
     -- Корней Иванович,-- прервал его кто-то,-- сегодня мороз. А ведь врачи
вам запретили много говорить на морозе.
     -- Ну и что? -- сказал Чуковский.-- Я не вижу здесь врачей.
     -- Но все-таки... надо поберечься!
     --  Да ведь  и рассказать  кому-нибудь  надо!  Ну вас,  лучше я  дереву
расскажу.
     Он  остановился и,  слегка поклонившись заваленной  снегом сосне, густо
сказал:
     -- Слушай, Дерево!
     Сосна дрогнула. С веток ее посыпался сухой снег.

     Литераторы с палками отсеялись, разошлись, отпрощались.
     Мы  с Корней  Ивановичем остановились  у  крыльца  его дома. Здесь,  на
деревянных столбах, наросли пуховые шапки снега.
     --  Вот смотрите,-- сказал он и поднял  палку.  Мне показалось,  что он
сейчас ударит по снежной шапке, но он неожиданно ловко ткнул палкою в шапку.
     -- Это глаз,-- сказал он.-- А  вот и второй.--  И ткнул второй раз.-- А
уж это рот, нос, ухо.
     Корней Иванович рисовал палкою и одновременно  палкою же лепил из снега
неведомую рожу.  Все это напоминало  детскую  работу в  стиле "точка, точка,
огуречик...", пока Корней Иванович не сказал:
     -- Это ваш портрет.
     -- Как, то есть, мой?
     -- А  так  --  вылитый вы! Ну ладно, не хотите -- не  надо. Вот  сейчас
усечем немножко этот снежный череп и добавим лукавства.
     Лакированная   черная   палка   легко   рассекала  ком,   и   откуда-то
действительно явились лукавство в снежной роже и сказочность.
     Мы вернулись в дом.
     В  прихожей Корней Иванович  снял  пальто, шапку-пирожок,  вернее целый
островерхий  каракулевый пирог, уселся в кресло и,  кряхтя, попытался  снять
валенки. Валенки не снимались. Корней Иванович  и так и сяк подцеплял носком
пятку, но носок с пятки соскальзывал.
     -- Позвольте, помогу.
     -- Не выйдет. Тут сноровка нужна. Есть у вас сноровка?
     -- Сноровки нету. Но позвольте попробовать.
     -- Извольте, пожалуйста, пробуйте.
     Я схватился за валенок, дернул и чуть не свалил Чуковского на пол.
     -- Нет сноровки,-- поморщился Корней Иванович.-- Да вы полегче.
     Чтобы половчей ухватить валенок, мне пришлось встать на колено.
     -- Вам не противно? -- спросил Корней Иванович.
     -- Что такое?
     -- Да ведь вы стоите передо мной на коленях.
     --  На одном,-- уточнил я.--  И  не  перед  вами, а  перед валенками. -
Валенки слезали туго.
     -- Спасибо,-- сказал, наконец, Чуковский.-- А все-таки не  каждый может
похвастаться, что валенки с Чуковского снимал.

     В  доме Корней  Ивановича  всюду на  стенах  висели рисунки  и  картины
знаменитых и замечательных художников. И  я рассматривал их, иногда угадывал
автора, иногда -- нет. Заприметил я и лубочную картину на тему стихотворения
Н. А. Некрасова. "Что ты жадно глядишь на дорогу...".
     -- Откуда у вас лубок, Корней Иванович?
     -- Это --  Всеволод  Иванов. Добрейший  был человек.  Он и  подарил мне
лубок. Он  принадлежал  к числу  усердных коллекционеров и оставил бы  после
себя замечательную  коллекцию, если бы не раздаривал все  друзьям. Он всегда
говорил мне:
     "Заходите  почаще. За каждый  ваш визит  я  подарю  либо  книжку,  либо
картину". И я стал ходить к нему ежедневно.
     Корней Иванович засмеялся.
     Я уже понял, что Корней Иванович любит подсмеиваться и над собой, и над
окружающими, и поэтому очень его стеснялся, разговаривал с ним невпопад.
     -- Извините,-- сказал я.-- Вы странно смеетесь -- и зло, и добродушно.
     Корней Иванович нахмурился. Оглядел  меня,  сомневаясь,  что  перед ним
такой уж великий знаток разных видов смеха. Потом улыбнулся.
     -- Говорят, что у  меня  резкий  ум критика и доброе сердце сказочника.
Понимаете?
     Я не знал, понимаю ли я, но кивнул,  что  понимаю.  К словам Чуковского
надо прислушиваться внимательно. В них всегда скрыта ирония. Кажется, хвалит
кого-то, ан нет -- ругает, вот поругал, ан нет -- похвалил.
     -- Пойдемте-ка обедать. Хотите есть?
     Есть я не хотел, но сказал:
     -- Хочу.
     Конечно, мне было не до еды.
     Но -- обед! Обед у Чуковского! Только дурак,  наверное, откажется. Но и
трудно, неимоверно трудно мне было, друзья,  обедать у Чуковского, стеснялся
я страшно.
     А дело, в сущности, простое -- бульон с пирожком.
     Не помню, к сожалению, ни вкуса бульона, ни начинку пирожка. Помню, что
только и думал за столом -- на втором этаже,-- как бы тарелку не опрокинуть.
Бульон   и  пирожок   съел   я  мгновенно,  чтоб   ликвидировать   опасность
опрокидывания и спокойно посидеть, поглядеть на Корнея Ивановича.
     --  Наснимался валенков --  проголодался,-- заметил  Чуковский.-- Клара
Израэлевна, дайте ему еще пирожок.
     Мне дали пирожок N 2. Я быстро его съел.
     --  Все  правильно,--  сказал  Корней  Иванович,-- два  валенка --  два
пирожка. Может, хотите третий?
     -- Валенок, что ли?
     Корней  Иванович глянул  на меня.  Глянул  странно.  Можно  бы  сказать
"зорко", но не совсем так. Он глядел на меня, как будто уже точно, наверняка
знал, на что я способен и даже предвидел всю мою будущую судьбу, даже вот до
этого момента, когда я через 20 лет напишу эти строчки.
     Я был чрезвычайно напряжен. Никогда в жизни я не ел бульон с писат