на ум, когда я
вспоминаю Главный зал нашего  института.  Луч  солнца  никогда  не  проникал
сквозь  его  стеклянный  потолок,  здесь  всегда  было  немного пасмурно, но
пасмурный  свет  этот  был  ясен  и  трезв.  Что-то  древнеримское,   что-то
древнегреческое  чудилось  в  самом  воздухе  этого зала, и толька особенный
пасмурносеребряный свет, заливающий его пространство, подчеркивал северность
этого храма науки.
     А на галереях, усложненных пилястрами и  балюстрадами,  на  галереях  с
элементами колоннад было еще много сводов, а под сводами этими... боже! Чего
только  не  бывало  под  этими  сводами!  Какие  вдохновенные лица горели на
галереях и блистали на кафедрах, какие диковинные типы толкались у колонн  и
толпились  у  ног  двух важнейших скульптур нашего времени. Только лишь один
простой перечень славных имен занял бы сотню самых убористых страниц, и  нет
никаких сил составить такой перечень, но и удержаться безумно трудно.
     Ну  вот хотя бы -- Юрий Визбор. Ну Юлий Ким. Ну Петр, хотя бы, Фоменко,
ну Юрка Ряшенцев, ну Лешка Мезинов, ну  Эрик  Красновский...  Нет,  не  буду
продолжать,  иначе мне никогда не вырватьсч из-под магического знака великих
и родных имен, так и буду вспоминать, так и буду перечислять до  конца  дней
своих,  забросив к чертовой матери детскую и юношескую литературу. да ведь и
как забыть эти лица, освещенные вечным пасмурным светом,  льющимся  с  наших
северных  небес  в глубину Главного зала?! Вот, скажем, Алик Ненароков? И не
только он! А Гришка-то Фельдблюм? А Валерка Агриколянский?
     А какие же ходили здесь девушки! Да что же это за чудесато бегали тогда
по бесконечным нашим лестницам и галереям?! Бог мой, да не я ли отдал в свое
время всю жизнь за Розу Харитонову? Невозможно и невыносимо просто так,  без
сердечного  трепета  называть  имена, которые вспыхивали тогда под пасмурным
серебряным и  стеклянным  нашим  потолком.  И  я  трепещу,  и  вспоминаю,  и
буквально  со  слезами полными глаз думаю... Впрочем, хватит слез и глаз, но
вот еще одно имя -- Марина Кацаурова.
     Именно из-за нее притащил я в институт Милорда.
     Посреди Главного зала,  под  северным  и  серебряным  нашим  стеклянным
потолком,  раскрутил  я Милорда. Чудовищная центробежная сила взяла верх над
мертвою фокстерьерской хваткой -- и  рычащий  Милорд  полетел  над  головами
доцентов  и врезался в почетнейшую доску, на которой было написано: "Славные
сталинские соколы-стипендиаты".
     Запахло отчислением.
     Дня через два  меня  пригласил  в  кабинет  наш  именитый  декан  Федор
Михайлович  Головенченко.  На  его  имя подали докладной конапект, в котором
описывалось мое поведение. Среди прочих оборотов были в нем и  такие  слова:
"... и тогда этот студент кинулся собакой в доску".
     --   "И   тогда   этот   студент,   --   читал  мне  Федор  Михайлович,
многозначительно шевеля бровями, -- кинулся собакой в доску".
     И Федор Михайлович развел величаво философские брови свои.
     -- Что же это такое-то? -- сказал он. -- "Кинулся собакой". Вы  что  же
это  --  грызли доску? Тогда почему "кинулся собакой в доску? Надо бы -- "на
доску". Или студент был "в доску" Что вы на это скажете?
     Я панически молчал.  Я  не  мог  подобрать  ответ,  достойный  великого
профессора.
     --  Впрочем,  --  размышлял  Федор  Михайлович.  --  Следов погрыза или
другого ущерба на  доске  не  обнаружили.  Доска,  слава  Богу,  цела...  Но
поражает  словесная  фигура:  "...  и  тогда  этот студент кинулся собакой в
доску". Что же это такое2
     -- Извините, мне кажется, что это -- хорей, -- нашелся наконец я.
     -- Хо-рэй? Какой хо-рэй?
     -- Четырехстопный.
     -- В чем дело? 0 каком вы хо-рэе?
     -- "И тогда этот студент кинулся собакой в доску"...
     Я полагаю, что это хорей, Федор Михайлович, но с пиррихием.
     Федор Михайлович воздел длани к сводам и захохотал.
     -- Божественный хо-рэй! -- воскликнул он. -- Божественный хорэй!  И  он
еще  рассуждает о хо-рэе! Подите вон, знаток хорэя, я не желаю больше думать
о собаке и доске!
     Я попятился,  наткнулся  на  какое-то  кресло,  замялся  в  дверях,  не
понимая, прощен ли я.
     --  0, закрой свои бледные ноги! -- воскликнул тогда декан, и, бледный,
закрыл я дверь деканата.
     Оказалось  все-таки,  что  я  прощен,  но  потом   не   раз   вспоминал
заключительную  фразу  профессора.  Я  не  мог понять, почему великий декан,
грозно прощая меня, привел классический пример одностишия -- "О, закрой саеи
бледные ноги". Наверно, мой жалкий вид не мог возбудить в его памяти никаких
стихов, кроме этих.
     Больше я Милорда в институт, конечно, не водил.  Но  кдк  же  плакал  и
рыдал  он,  когда  я  уходид из дому, он забивался под кровать и лежал там в
тоске, нежцо прижавшись к старому моему ботинку. Сердце  разрыаалось,  но  я
ничего не мог поделать -- собака есть собека, а студент есть студент.
     К  концу  сентября  Милорд  совершенно  зачах.  Огромное  разочарование
наступило в его жизни. Ему казалось, что он нашел  ботинок,  возле  которого
можно   двигаться  всю  жизнь,  а  ботинок  этот  удвигался  каждое  утро  в
педагогический институт.
     В первое воскресенье октября я повез его в лес, на охоту.
     Была тогда странная осень.
     Золото, которое давно должно было охватить лес, отчего-то запоздало  --
ни  золотинки  не виднелось в березняках, ни красной крапинки в осинах. Сами
березовые листья как-то неправ@льно и стыдливо  шевелились  под  ветром.  Им
неловко  было,  что  они еще такие зеленые, такие молодые, а давно уж должнн
были озолотеть.
     Я шел вдоль болотистого ручья, медленко постигая берега его.
     Я ждал уток, и они взлетали  порой,  и  первым  подымался  селезень,  а
следом  -- утка, и только потом, в небе, они перестраивались иначе -- перрой
шла уткв, а за нею -- селезень. Впрочем, осенью  всегда  трудно  рамбраться,
где  утка,  где  селезень,  не  видно  немыслимо-зеленой весенней еелезневой
головы, только по взлету и полету можно догадаться.
     Странная была тогда осень. Утки отчего-то разбились  на  пары,  а  надо
было им собираться в стаи и улетать на юг.
     Утки,  разбившиеся  на  пары, и листья, которые не желали золотеть, изо
всех сил затягивали лето.
     Я иногда стрелял. Милорд при  звуках  выстрелов  выскакивал  высоко  из
травы,  выглядывая  ултающую  добычу.  Он  не  понимал меня и моей стрельбы,
потому что в душе не был, конечно, утятником.  Его  тянуло  в  лес.  Мне  же
хотелось  подбить  утку,  чтоб  Милорд  понял  в  конце  концов,  что не зря
поклонялся моим сапогам и ботинкам.
     Было любопытно, как он поведет себя, когда я подобыо  утку.  Сообразит.
что ее нужно подать из воды. или нет? Я был уверен, что сообоазит.
     Наконец  какой-то  селезень  зазевался.  Он  только  еще  начал хлойать
крыльями, чтоб подняться с воды, как я врезал дробью ему  под  крыло.  Утка,
скрежеща крыльями, ушла.
     Селезень  бил  крылом по воде совсем неподалеку, надо было йерепрыгнуть
ручей, чтобы достать его. В азарте я позабыл, что решил  поручить  это  дело
Милорду, и прыгнул.
     Я  прыгнул  с  трясинистого  берега,  и  нога,  которой  я оттолкнулся,
призавязла немного, трясина прихватила сапог, сняла его с ноги наполовину, и
пока я перелетал с берега на берег,  сапог  отпал  с  моей  ноги  и  упал  в
неприятную ржавую жижу.
     Очутивыись  на другом берегу, я не сразу сообразил, что делать: спасать
сапог или бежать к селезню, который все еще бил крылом по воде.
     Милорд сообразил сразу.  Он  кинулся  в  ржавую  жижу,  схватил  сапог,
вытащил  на берег и уложил точно у правой ноги, на которую сапог приходился.
Потом пробежал по берегу, быстро достал селезня и  положил  к  левой  обутой
ноге.
     А к полудню попали мы в лес -- настоящий матерый сосняк. Сосны росли на
буграх,  и  не  было  6ольше никаких деревьев -- сосны, сосны, а на открытых
солнцу песчаных откосах восходил к  небу  необыкновенный,  унизанный  синими
морозными ягодами можжевельник.
     Я  разложил  костер.  Мне  хотелось накормить Милорда утиным супом, но,
пока я возился да раздувал огонь, Милорд исчез.
     Этого не бывало никогда. Милорд всегда  кружился  у  моего  ботинка.  Я
вдруг  сильно напугался, свистел и кричал, бегал по лесу и, когда вернулся к
костру, услыхал далекий собачий лай.
     Это был голос Милорда, и шел он из-под земли.
     И только тут я увидел под сосновыми песчаными корнями -- нора,  ведущая
в глубь бугра.
     Я  пал  на  землю,  покрытую  сосновь"ми  иголками, разбросал маслята и
рыжики, которые мешали слушать, и приник ухом  к  бугру.  Так  странно  было
слышать собачий лай из глубины земли.
     Лай вдруг прервался, послышалось рычанье. Так точно рычал Милорд, когда
вцеплялся  в поводок, и я понял, что он отдался мертвой хватке, вцепился под
землей в кого-то и  не  отпустит  ни  за  что,  пока  в  дело  не  вмешается
чудовищная  центробежная сила. Несколько часов лежал я на земле и слушал его
голос, а сделать ничего не мог. Не было у меня, конечно, никакой  лопаты,  а
если б и была, то какого черта и где копать7 -- Милорд! -- кричал я иногда в
отчаянии. - Кончай эту ерунду!
     Конечио,  он  меня  слыхал,  но 6росать барсука, а скорее всего это был
6арсук, не собирался. -- Ухожу! Ухожу на злектричку! -- в отчаянии кричал я,
но он понимал, что я никуда нс уйду, так и буду торчать на  барсучьем  бугре
до  вечера,  а потом и всю ночь, и весь следующий день, в общем, пока в дело
не вмешается чудовищная центробежная сила.
     И я решил уйти. Милорд услышит из-под земли мои шаги, поймет, что  я  и
вправду ухожу. Пусть выбирает: я или мертвая хватка.
     Я  затоптал  с яростью костер. Громко топая, пошел я к ручыо. Боже, как
же я топал и проклинал песок за то, что он гудит под каблуком не так  гулко,
как надо бы.
     Милорд  появился  внезапно  и  как  ни  в  чем  не бывало, просто вдруг
выпрыгнул сбоку из травы. Ухо у него было разорвано, вся морда в  крови.  Но
он  не  обращал на это никакого внимания и только лишь веселился, что догнал
меня.
     Я все-таки подтащил его к ручыо, слегка омыл морду, раскупорил  патрон,
присыпал раны порохом.
     Уже вечерело, и мы пошли к станции через болото, напрямик.
     В  одном  особенном  каком-то зеленом и сыром месте Милорд вдруг высоко
подпрыгнул. Опустился в траву и снова прыгнул, как-то странно, боком. Пока я
бежал к нему, он все прыгал на месте.
     Это 6ыла гадюка. Черная, аспидная. Я выстрелил и перешиб ей шею.
     На следующее утро, как всегда, опустил я на пол босые  ноги,  и  Милорд
тут же лизнул меня в пятку.
     "Слава Богу, -- подумал я. -- Не успела укусить".
     Я  пошел  умываться,  и  Милорд  двинулся  за  мной.  Он  полз по полу,
перебирая передними лапами. Задние отнялись.
     От Красных ворот, которые стояли над нашим домом, я бежал по Садовой  к
Земляному валу. Милорда я держал на руках, он лизал меня в подбородок.
     -- Держите его крепче, -- сказал ветеринар. -- Зажмите пасть.
     Я  прижал  Милорда к клеенчатому столу, сжал изо всех сил пасть, и врач
всадил ему в живот тупую иглу.
     А мама моя названивала в ветеринарную академию, но никак не могла найти
человека, который знал бы, как лечить фокстерьеров от укусов гадюк. Наконец,
нашелся человек, который рекомендовал марганцевые ванны.
     Каждое утро Милорд выползал из-под моей кровати и отправлялся на поиски
мамы. Он жалобно скулил, умоляя сделать ему очередную марганцевую ванну.
     А я двадцать дней подряд бегал с ним по Садовой к ветеринару. Уколы эти
были ужасны, игла тупа. С трудом удерживлл я Милорда.
     Ванны и уколы  помогли.  Лапы  постепенно  начинали  двигаться.  Вскоре
Милорд  уже  кое-как  ковылял,  потом  скованно припрыгивал и в конце концов
бегал нормально. Все вроде бы пошло по-старому, изменилось одно: он не лизал
меня утром в пятку, перестал двигаться рядом с моим ботинком.
     Я превратился просто в хозяина собаки, в человека, у которого проживает
гладкошерстный фокстерьер.
     Я переживал ужасно. Я понимал, что все  пройдет  и  когданибудь  Милорд
позабудет  ту чудовищную боль от ветеринарной иглы. А Милорд боялся меня. Он
думпл, что я вдруг схвачу его и снова потащу на укол.
     Да, странная была тогда осень. Деревья в Москве облетели только в конце
октября. Двор наш весь был засыпан  листьями  ясеня,  тополя,  американского
клена.
     Дворничиха тетя Наташа сметала листья метлой в огромные кучи, и Милорду
нравилось залезать в эти кучи листьев. Ему казалось, что там кто-то шуршит.
     Он  разгребал листья лапами, фыркал, рычал, кидался в охристую глубину.
Но листья, конечно, шуршали от старости, никого в себе не тая.
     Я тоже делал вид, что там кто-то есть, и вместе с Милордом  накидывался
на кучи листьев, разгребал их, разбрасывал в разные стороны.
     Иногда  я  нарочно  запрятывал  в  листья кусок сахару или сухарик, и в
полном восторге мы находили его.
     Не знаю уж, что помогло --  время  или  листья,  но,  кажется,  листья.
Однажды  я  опустил  с кровати на пол босые ноги и почувствовал -- пятку мою
лизнули. Я так радовался в этот день, что хотел даже прогулять  институт,  и
надо  было  бы  прогулять  и  уехать  с  Милордом  куда-нибудь  за город, на
Москвуреку, в Уборы, надо было бы  перерыть  там  и  перебрать  все  опавшие
листья.
     Но  я  --  по  глупости -- пошел в институт, а когда вернулся -- Милорд
встретил меня во дворе.
     Вместе мы обшарили все кучи  листьев,  нашли  куска  два  сахару,  и  я
побежал наверх, на третий этаж, обедать. Милорда я спокойно оставил погулять
во  дворе.  Его  ведь все знали во дворе и все любили, а на улицу Милорд без
меня никогда не выходил.
     Я обедал еще, когда услыхал, что со двора мелкая шпана громко  называет
по имени мое имя.
     Я выбежал во двор.
     --  Мужик! -- кричала мелкая шпана. -- Мужик в серых брюках! Пристегнул
его на поводок! Пристегнул и потащил! -- Туда, туда по Садовой!  От  Красных
ворот,  которые  стояли  над нашим домом, я бежал по Садовой-Черногрязской к
Земляному валу. Передо мной и за мной вслед бежала мелкая дворовая шпана. --
Вон он! Вон он! Вон он! -- кричали они. Я бежал и не видел нигде  Милорда  и
мужика  в  серых  брюках.  Меня  обгоняли  троллейбусы  и  машины,  движение
огромного города обгоняло меня,  тысячи  и  сотни  мужиков  в  серых  брюках
разлетались в стороны. Я понимал, что все кончено и я больше никогда в жизни
не  увижу Милорда, и все-таки бежал, а навстречу мне летела в глаза холодная
серая пыль, и я не понимал, что это уже снег. Я бежал по Садовой к Земляному
валу. От Красных ворот.

     "КОГДА-ТО Я СКОТИНУ ПАС... "

     Завернутая в крафт, натертая  крупной  желтой  солью,  в  рюкзаке  моем
лежала нельма.
     Было жарко, и я часто развязывал рюкзак, принюхивался -- жива ли?
     Кроме  нельмы  в  рюкзак вполне вмещался небольшой корабельный штурвал.
Нельма и штурвал да несколько этюдов -- достойные  приметы  путешественника,
возвращающегося домой из плаванья по северным озерам.
     Билет  на  поезд  до  дома  был куплен заранее, оставалась ночь в чужом
полупортовом городе. Денег не осталось. Я наскреб мелочи,  купил  полбуханки
хлеба   и  пошел  в  инспекцию  рыбоохраны.  Рабочий  день  кончился,  но  в
условленном месте мне припрятали ключ.
     В инспекции было пыльно. В  углу,  как  жучок,  скрежетал  репродуктор.
Пристроившись под графиком отлова судака, я вынул из рюкзака штурвал.
     Старой он был работы, шоколадного с зеленцой дуба и в медных заклепках.
Одна рукоятка  обломалась,  вероятно, от напряга капитана, и штурвал списали
на берег. А я как раз стоял тогда на берегу и обогрел старого морехода.
     Я  ел  хлеб  и  смотрел  на  штурвал.  Пробовать  нельму  мне  пока  не
полагалось. Я хотел привезти ее в Москву и показать друзьям, которые в глаза
не видывали нельм. Я заранее веселился, представляя нельму в кругу друзей, и
сочинял стихи про штурвал.

     Когда-то я скотину пас,
     Сажал в садах фасоль.
     Теперь держу в руках компас,
     Держу в руках буссоль...

     Пожалуй, с "буссолью" я поторопился. В ней было мало корабельного, да и
желаемый  штурвал  не  попадал  в  балладу.  Сомневаясь,  промеряя варианты,
одиноко усмехаясь над своей поэзией, я коротал скучнейший вечер в конторе.

     Когда-то я скотину пас,
     В лугах ромашку рвал...

     Почему-то никак не мог я отделаться от этой  "скотины",  которую  якобы
пас.
     Скрипнула  дверь, вошла уборщица -- белобрысая девка с ведром и тряпкой
в руках. Поставила ведро, бросила тряпку и  стала  подтягивать  и  подтыкать
платье, прямо надо сказать, довольно-таки высоко.
     Я  пока не ввязываться в дело и тихо ел хлеб. Она ворчала и бурчала про
себя, осматривая пол конторы, заляпанный глиной с рыбацких сапог.
     -- Скотный двор -- сказала она и тут заметила меня.
     Туповатое напряжение сковало ее лицо. Она, видно, соображала, откуда  я
мог  взяться.  Напряжение  не  приносило  плода,  взяться я ниоткуда не мог.
Полноватая светлоглазка, она была, как говорят,  немноЮ  сырая,  что  вполне
соответствовало профессии.
     Я  ел  хлеб,  не  собираясь  особо  разговаривать.  В конторе я ночевал
незаконно, и меня легко было выставить на улицу.
     Скромно и незаметно, без натуги, двумя пальцами она опустила подол.
     -- Хочешь огурчика малосольного? -- спросила она.
     Эти  слова  звучали,  кажется,  неплохо.  Открывать,  однако,  рот   не
захотелось, и я кивнул: дескать, давай. Почему-то я решил быть строгим.
     Она  вышлр  в  коридор  и тут же вернулась. Огурцы в трехлитровой банке
ожидали ее, оказывается, за дверью.
     -- Сама солила? -- спросил я. Толково  спросил  и  строго.  Для  начала
разговора это был нужный вопрос.
     -- Сама, -- кивнула она и присела к столу.
     Я выудил огурей
     Посол   оказался  умеренным.  Какой-то  тихий  посол,  женский.  В  нем
чувствовалась близость северных озер и влияние девятнадцатого века.
     -- У тебя что -- денег нет? -- спросила она.
     Завязался все-таки разговорчик, и она продолжила его остро.  Надо  было
ответить со строгостью хотя бы средней силы. Я долго думал, игррая огурцом.
     -- Есть, но не здесь и мало.
     Некоторое время она молчала, переваривая предложенную мною кашу.
     -- Дать трешку?
     Я  отвлекся  от  огурца.  Она улыбалась. Кажется, она простирала ко мне
нечто материнское. В серебряных ее глазах заключалась и  печаль  с  оттенком
лукавства.   Хотя   в  серебре  ни  лукавства,  ни  печали  прежде  нами  не
наблюдалось. Она ожидала, клюну ли я на трешку, как клюнул на огурец.
     -- А ты что, кому попало даешь? -- грубовато нашелся я.
     -- Кому попало, -- вздохнула она.
     -- Тогда не надо °
     Разговор забрел в кривое русло, которое  могло  свернуть  и  в  сторону
неудачной  семейной  жизни.  Она  могла  свободно  начать  рассказ, как были
неправы те, кому она давала трешки. А они, конечно, были неправы. И  я  буду
неправ. Надо было поворачивать штурвал разговора на несколько румбов правее.
     --  Вот!  Посмотри,  что  я везу! -- сказал я, поворачивая разгово. р в
сторону штурвала и указывая на него.
     -- Руль?
     -- Лурь, -- передразнил я. --  Это  штурвал.  С  Белого  озера.  А  вот
послушай песню.
     Я взял штурвал, завертел его перед собой и слегка принел:

     Когда-то я скотину пас... и т. д.

     Пел  я  весело,  полагая,  что  она вполне достойна моей новоиспеченной
мореходно-пастушьей песни. Это было как бы наградой за  возможную  трешку  и
реальные  огурцы.  Во всяком случае, когда поешь песню и не берешь трешку --
это большая человеческая правота.
     -- Я бывала на Белом озере,  --  сказала  она,  не  замечая  правоты  и
пасомой мною скотины. -- Плавала там с детьми на теплоходе.

     -- А я прошел Белое озеро вдоль и поперек. Понюхал белозерского снетка.
     --  И  знаешь,  что  я там видела? Затопленную церковь... Дети бе