человек -- стали они  копить деньги, чтоб
поехать на Север. И поехали. Он до сих пор ездит. "Я,-- говорит,-- на Север,
а жена  на  курорт". Так  она  на  курорте  там и  осталась... Рассказы  так
подействовали, что люди деньги копили. Мне приятно...
     Работаю  сейчас мало, диктую кое-что сестре... Ляля! Сестра! --  Лариса
Викторовна  на этот раз не отозвалась, была где-то  в глубине дома,  и Борис
Викторович  продолжал:  --  Диктую  книгу "Слово о  друзьях". Там  жизненные
резюме  о  людях...  Ляля! Принеси, что вчера писали!  Ляля! Сестра!  Ух ты,
глушня!..  Давно эту книгу пишу,  много лет уже. Это  моя московская  жизнь,
опыт моих бесед  с московскими рабочими, учащейся молодежью. Там  я упоминаю
разных  своих  старинных друзей, пишу  и  о том,  как  сейчас  идет работа с
молодежью,  борьба с  пьянством, с  хулиганством. Вспоминаю  в  этой книге и
отцовых друзей -- моих  учителей. Это были кораблестроители и  мореходцы, но
какие воспитатели! Они ведь  имели дело с  дружинами,  с бригадами молодежи.
Сборные дружины, сбродные, а умели обходиться без боя, без драки.
     Второушин Конон  Иванович, по прозвищу  Тевтон,-- вот  был воспитатель!
Директор технического училища  в Архангельске  спрашивает Конона  Ивановича:
"Какие  у  тебя  педагогические приемы!  Какие методы?" А  Тевтон  отвечает:
"Какие методы? Когда я их воспитываю? За день ребята наработаются, а вечером
повалом  лягут  в  избе,  а я  лягу  на лавке, и тогда начинается беседа.  Я
говорю, а они  один за другим начинают засыпать. Я  соберу  портянки, мокрые
валенки и рукавицы, все это положу на печку сушить, а сам писать сяду. Так и
воспитываю... Душевное слово -- главное в воспитании".

     Из "кабинета" за печкой мы постепенно перебрались  в гостиную, где  был
накрыт стол.  Собрались  и  друзья -- хотьковские соседи,  среди  них  были,
назову точно. Надежда Сергеевна Козлова  и Зинаида Яковлевна Ракова, которые
здравствуют и поныне и живут все там же, над речкой Пажей.
     Анна Харитоновна была подлинной хозяйкой стола. Самые  разные грибочки,
пироги  да варенья украшали  стол,  только  не было на  нем ничего  редкого,
магазинного. Руки  у Анны Харитоновны были добрые, округлые, те  самые руки,
которые вспоминаются каждому из нас, ведь у каждого в жизни, хоть ненадолго,
была своя Анна Харитоновна.
     --  Анна Харитоновна прекрасно плакать  умеет,-- вполголоса рассказывал
мне Борис  Викторович.-- Вот о моем покойном брате плакала... Сейчас-то уж у
нее сил нет...
     В  этот  вечер  Анна  Харитоновна плакать  не  собиралась, она сияла, и
хлопотала, меня закормила пирогами и студнями, и сил у нее много было, я это
видел и радовался.
     -- Спели бы, что ли,-- попросил я.
     --  Да не знаю -- что?  -- засомневалась Анна Харитоновна.  Лицо  у нее
было удивительно доброе и будто вытесано, прошу прощенья, топором.
     -- У Анны  Харитоновны  сейчас не  поймешь  и  какой голос,--  заметила
Лариса Викторовна,-- то ли "бас профундо", то ли "меццо кухаркино".
     -- У нас девушки такими голосами поют: высоко-высоко, до неба доходит.
     --  Наших девок,--  горделиво  сказал  Борис  Викторович,--  никому  не
перевизжать.
     Анна Харитоновна  запела "Меж высоких хлебов  затерялось...", и соседки
подхватили,  только мы  с Борисом Викторовичем  слушали.  Начались  и другие
песни, мне неизвестные, пела одна Анна Харитоновна. К глубокому сожалению, я
не записал ни слова,  все  внимание  мое было  с Борисом  Викторовичем.  Так
хорошо было сидеть рядом с ним.
     Иногда он наклонялся ко мне, шептал на ухо:
     --  Мало  кто  остался, кроме семьи  Барыкиных, кто  помнит  старину...
Фольклористы прозевали  Подмосковье. Сколько здесь было интересного. И очень
много общего с северным...
     Стали  просить  и Бориса Викторовича  спеть былину.  В  шутку предложил
подыграть на гитаре. Посмеялись, уж очень несовместимы казались Борис Шергин
и современная гитара.
     --  Под  гитару  можно  частушки  петь   зубоскальные,--  сказал  Борис
Викторович,--  а былину?.. В недавние времена был такой певец --  Северский.
Это  был  модный  человек  --  вельветовая  рубашка,  брючки,  такой  модный
джентльмен.  У него  были очень неуклюжие гусли на коленях. Он говорил,  что
невозможно,  как северные  сказители, сидеть идолом  и дудеть в одну дуду. И
вот  он очень  изящно, со сделанным  маникюром,  начинал: "Не сырой-то дуб к
земле клонится..." Одной рукой аккомпанирует,  а другой изображает  жестами,
что поет.  А  у нас былины пелись всегда без аккомпанемента. Я  видел только
одного кареляка, который сопровождал пение игрой на кантеле. А уж тот карел,
от которого записана "Калевала", пел без аккомпанемента.
     Борис Викторович, помолчал, вспоминая, и запел про Авдотью-рязаночку:

     Дунули буйные ветры,
     Цветы на Руси увяли,
     Орлы на дубах закричали,
     Змеи на горах засвистели.
     Деялось в стародавние годы.
     Не от ветра плачет сине море,
     Русская земля застонала.
     Подымался царище татарский
     Со своею синею ордою...

     Вдруг почему-то я вспомнил о медведях.
     Рассказал,  как  напугался  однажды  медведя,   который  "мне  на  ногу
наступил" -- отпечатал свой след  на моем следу.  Говорил я взволнованно, и,
наверное, в рассказе моем прозвучали нотки пережитой опасности.
     -- Людей, чистых душой, звери не  трогают,-- сказал Борис Викторович.--
Медведь,  если  человека встретит,  в сторону уйдет.  Медведицы  бедовы.  Не
съест,  а  уж  выпугат.  Вот знакомая моя,  Соломонида  Ивановна,  пошла  по
чернику. Вычесывает  ягоду  гребнем,  глядь -- медведица!  И два медвежонка.
Идет  на  Соломониду  с  распахнутыми  лапами.  А   спички  были!  Прижалась
Соломонида к березе старой, дерет  кору, подожжет -- в медведицу  бросит.  А
медведица мох  роет.  Нароет  моху -- бросает  в Соломониду,  всю  ее  мохом
залепила. Долго так бросали-то, после уж разошлись, когда спички кончились.
     Борис  Викторович тут засмеялся, а  я  записал рассказ  на листочке, не
зная, что это  фрагмент из его вещи  "Соломонида  Золотоволосая". Моя запись
отличается от принятой. Да у Шергина всегда бывают варианты.
     С медвежьей темы  в  тот  вечер  мы  долго  не  могли  слезть,  и Борис
Викторович много рассказывал. Это  не был такой правильный, связный рассказ.
Он вдруг вспоминал что-то, оттуда брал, отсюда черпал...
     -- А  вот  Борис Иванович  Ерохин спал  в  обнимку  с  белым  медведем.
"Есть,-- говорит,-- у меня медведь. Мы с ним спим в охапку".
     Борис Викторович засмеялся. Кажется, его  смешило  это "в охапку", и он
повторил:
     -- "Я с  ним,--  говорит,-- в море хожу да сплю с ним в охапку!" Все-то
они с  медведями, что Сергий  Радонежский, что Серафим Саровский... А волков
нет  у нас на Севере... Покровителем волков считается  великомученик Егорий.
Что у волка в зубах, то Егорий дал...
     Про  медведя,  что  мне "на ногу наступил",  я думал написать охотничий
рассказ и сказал об этом Шергину.
     -- У нас  не говорят: охотник,-- заметил Борис Викторович.-- Охотник --
это  по  гостям ходить  или еще до  чего. У  нас  говорят: --  промышленник,
промышлять... А ведь  надо  написать про  того  медведя.  Слово --  ветр,  а
письмо-то -- век.
     Я  думал,  что мы кончили о  медведях,  но Борис Викторович  сделал мне
все-таки  еще один  подарок. Не  знаю,  что  он  вспомнил,  да сказал  вдруг
задумчиво:
     -- А у нас у старосты в бороде медведь зиму спал...

     Прощаться  с  Борисом  Викторовичем  никогда  не  хотелось. Да была уже
полночь, и гости разошлись. Надо было спешить на поздний поезд.
     -- Покурим последнюю,-- сказал  Борис Викторович,  и  мы  снова пошли в
"кабинет".
     Он  курил всегда папиросы "Север", а недокуренные  бычки клал на пенек.
Это был такой серебряный пенек-пепельница.
     -- Будто в северном лесу под Архангельском,--  подшучивал он  над своим
курением.-- Папиросы "Север", пенек...
     Тут я рассказал, что встретил в Москве человека, который составлял  для
издательства сборник автобиографий советских писателей. Готовился уже третий
том таких автобиографий. Не худо бы,  толковал  я, и  Шергину попасть в этот
том.
     -- Третий том? -- иронично размышлял Борис Викторович.-- Я уж, наверно,
в  четвертый или в пятый.  Нет, не стану писать.  Кому это нужно?  Я  твердо
сказал, что нужно многим, и мне в частности. Писать для него в то время было
делом  не  совсем простым.  Сам писать не  мог,  диктовал  сестре. Раньше-то
бывало не так.
     -- А как бывало? Бывало, пол мету, веник в сторону -- и пишу! Ладно, не
для третьего тома, для вас напишу. Вдруг и сгодится.
     Мы распрощались, а недели через две я снова поехал в Хотьково. Никак уж
я  не  ждал,  но  Борис Викторович передал мне  пять  рукописных  страничек,
записанных рукою Ларисы Викторовны. К моему изумлению и  счастью,  на каждой
странице  в левом верхнем углу было написано: "Для Юры  Коваля",  посредине,
тоже  на  каждой  странице, заголовок  "Б. Шергин" и на каждой же странице в
правом углу дата: "3.1.70 г.".
     Рукопись  эта хранится сейчас  у меня. Она действительно не попала пока
ни в третий том, ни в пятый. Вот ее текст.

     "Богатство северорусской речи известно. Не только  беседная речь,  но и
домашний обыденный  разговор  изобилует  оригинальностью  речевых  оборотов.
Бесконечно богат и речевой словарь, при этом чисто русский. Но уважали книги
с содержанием героическим. Юмористических книг и журналов не читали.
     Однажды  я дал  старику, моему  дяде,  комплект юмористического журнала
"Будильник". Он вернул мне журнал со словами: "Что же отсюда можно вынести?"
     В  Архангельске  почти  в  каждом  доме  была  и  русская  классическая
литература.   Но   романы  русские  и   западноевропейские   пересказывались
богатейшей северорусской речью.
     Северные люди -- мореходцы, много видевшие и слышавшие, не имели обычая
записывать  свои  приключения.  Интереснейшие  свои  встречи  и  приключения
излагали они зимою в семейном кругу.
     Я,  Б.  Шергин, напечатал свой первый  рассказ в одной из архангельских
газет, когда мне было девятнадцать лет. Но мастерство устного рассказывания,
по силам моим, я воспринял много раньше.
     Первым  моим  серьезным  рассказом я  считаю  легенду  "Любовь  сильнее
смерти", напечатанную в 1919 году.
     Здесь надобно подчеркнуть, что  с детских  лет меня  прельщали  кисти и
краски. Я  расписывал  двери,  шкафы,  сундуки, посуду. Поэтому,  приехав  в
Москву,   я    был   зачислен    в   ученики    московского   Строгановского
художественно-промышленного училища. Это был важный этап в моей жизни.
     Но  как раз в это  же  время Москва и  Петроград  переживали  увлечение
русским народным словом. Усвоенный мною с детства северный фольклор оказался
как нельзя  более кстати.  Я  выступал в вузах,  средних  школах,  собраниях
художников. Наиболее культурная аудитория  особенно оценила исполнение былин
в  их  подлинном звучании. Учащиеся  особенно  любили рассказы с  интересной
отчетливой фабулой. Младший возраст любил сказки и прибаутки.
     В 1924 году издан  был в Москве сборник былин с моими иллюстрациями под
названием "У Архангельского города, у корабельного пристанища".
     В 1936 году выходят "Архангельские  новеллы" (М.: "Советский писатель")
--  сборник новелл  и  сказок, бытовавших  на  Севере,  слышанных от бывалых
людей.
     В  1939 году вышла книга "У песенных рек" с моими рассказами-новеллами.
Половину материала этой  книги представляют собою  мысли, афоризмы, суждения
народные о замечательных людях и деяниях нашего времени.
     В  1947  году  вышла  книга  "Поморщина-корабелыцина"  (М.:  "Советский
писатель") -- это также запись устных моих рассказов о Севере.
     Отдельные сказки, рассказы, новеллы печатались в "Литературной газете",
"Известиях", "Ленинградской правде", в газетах, издаваемых в Архангельске, в
журналах "30  дней",  "Октябрь", "Смена", "Пионер",  "Вокруг света", "Нева",
"Колхозник".
     В этом цикле А. М. Горький считал лучшим сказ "Рождение корабля".
     В  1957 году Детгиз издал большую книгу  "Поморские  были и  сказания",
оформленную В. А. Фаворским. *(1)

     * 1. Опускаю несколько строк, в которых  Борис Викторович называет ряд своих
изданий, да не помнит дат.-- Ю. К.

     ...И  в устных моих рассказах и  в книгах  моих сохраняю  я особенности
северной речи, и слушатели и читатели мои ценили и ценят этот мой стиль.
     В  богатстве русского языка  можно  убедиться, не  только слушая  живую
речь.
     Приведу такой  факт: из Соловков  привезены  были  сундуки с церковными
облачениями. На одном  из сундуков  была позднейшая наклейка "Белые одежды".
На первый взгляд  все  одежды были белые.  Но был к сундукам приложен старый
инвентарь,  и у  составителя, человека XVIII века,  вкус и взгляд были более
тонкие  и острые, чем  у нас. Наше поверхностное понятие "белый" он заменяет
словами:  цвет  сахарный,  цвет  бумажный,  цвет  водяной,  цвет  облакитный
(облачный). Мы бы сказали -- муаровый.
     На другом сундуке  тоже новейшая  наклейка "Красный цвет". Но старинный
составитель инвентаря  вместо слова "красный" употребляет слова: цвет жаркий
(алый), цвет брусничный, цвет румяный.
     Таково же определение тонов желто-зеленых: цвет светло-соломенный, цвет
травяной, цвет светло-осиновый.
     Слово  "красный"  употреблялось  в  смысле  красивый.  Народ  и  сейчас
говорит: красная девица, Красная площадь".

     На  этом  текст автобиографии прерывался.  Или  оканчивался? Шергин был
мастером  финала, а тут,  мне казалось,  финала  нет, и я высказался  в этом
роде.
     --   Какой  будет   финал  --  это   ясно,--  печально   пошутил  Борис
Викторович.-- Да что еще говорить? Хватит...
     Мне стало  неловко.  Действительно, что же еще было говорить? Что, мол,
еще жив, ослеп, почти забыт, почти не печатают?
     -- Хорошо и необычно, что в автобиографии много о русском языке.
     --  Биография писателя--  его  отношение  к  слову,-- подтвердил  Борис
Викторович.-- Остальное --  факты жизни. Первая моя книжка "У Архангельского
города, у корабельного  пристанища" -- это  ведь запись  устного  репертуара
моей  матери... Анна Ивановна Шергина, хранительница слова...  Мать умерла в
том году, когда вышла книжка...
     О матери  своей и об отце  в беседах наших Борис  Викторович  вспоминал
часто, видно было, что никогда с ними в душе не расставался.
     --  Мой отец  был  и кораблестроителем  и  мореходцем.  Его посылали  в
ответственные  плавания и на Новую Землю и дальше. Он сорок пять лет ходил в
море. Он всегда носил с собой записную книжку и заносил туда что увидел. Вот
откуда я знаю берега Белого моря. В рассказе "Поклон сына отцу" Шергин писал
про отца: "Зимой в свободный час  он мастерил модели фрегатов, бригов, шхун.
Сделает  корпус  как  есть по-корабельному -- и мачты,  и  реи,  и паруса, и
якоря,  и  весь такелаж.  Бывало, мать только руками всплеснет,  когда он на
паруса хорошую салфетку изрежет".
     На  той  модели,  с  которой Борис  Викторович никогда не  расставался,
которая всегда висела над его головой в квартире на Рождественском,  парусов
уже не было, потерялись  остатки изрезанной салфетки.  Наверно, они особенно
украшали корабль, но  и без них видна  была подлинность  пропорций,  красота
работы.  Отчего-то ясно было,  что модель построена той самой рукой, которая
создавала поморские корабли и ладьи.
     Рядом с кораблем висела на стене окантованная в рамочку фотография, для
него  чрезвычайно  дорогая.  На  ней  он  сфотографирован  вместе  с  Марьей
Дмитриевной Кривополеновой.
     --  Марья Дмитриевна  --  вот уж была  артистка! В  Москву  ее привезла
Озаровская --  громадный  знаток  северного устного  творчества. Нашла ее  в
верховьях Пинеги и привезла  в  Москву. И эта  старуха,  которая  всю  жизнь
провела  в дремучих  лесах Пинеги, ничуть не растерялась перед многотысячной
аудиторией  и прекрасно говорила. Дети, старшеклассники, студенты слушали ее
затаив дыхание  -- настолько она была артистична.  Дикция изумительная. А ей
было тогда семьдесят два года. Ее репертуар -- древний северный эпос.
     Я с  нею  тоже  раз выступал, но неудачно, потому что мелодии у  нас не
совпадали. Один был сюжет, а напев другой. И я со стыдом  слез с эстрады. Мы
с нею не спелись.
     У  Марфы  Семеновны  Крюковой  такого   таланта  не   было,   а  память
колоссальная. Фольклористы всегда ее одолевали.  Она была  очень интересный,
по-своему одаренный  человек, но вот писатели ее  не оценили. Говорили,  что
такая память, какой она обладала,-- патологический случай.

     В  большой  коммунальной квартире  на Рождественском бульваре  у Бориса
Викторовича   были  две   комнаты:  темная   прихожая-столовая   и   вторая,
посветлее,-- кабинет в два окна. В прихожей висели  четыре  картины, которые
поначалу трудно было рассмотреть.
     Это  были  филенки  шкафа,  расписанные  Шергиным.  Расписывал-то   он,
конечно,  цельный  шкаф, да  когда  переезжал с Мало-Успенского переулка  на
Рождественский  бульвар,  шкаф  не сумели вытащить на улицу, взяли  с  собой
только филенки.
     К тому моменту, когда я подружился с Борисом Викторовичем, филенки были
уже   сильно  замыты.  Кто-то,  не  знаю,  сестра  или  племянник,  когда-то
постарались  промыть  их от  пыли да  смыли  часть живописи.  Надо  было  им
прочесть   вовремя  у  Шергина   "Устюжского  мещанина  Василия  Феоктистова
Вопиящина краткое жизнеописание":  "Но  молодые бабы суть лютой враг писаной
утвари.  Они  где  увидят  живописный  стол,  сундук   или  ставень,  тотчас
набрасываются с кипящим щелоком, с железной мочалкой, с дресвой, с песком. И
драят наше  письмо  лютее,  нежели матрос пароходную  палубу.  Но  любее нам
толковать о художествах, а не о молодых бабах".
     Единым взмахом  кисти, смело,  артистично  были написаны эти  волшебные
филенки. На одной изображен был корабль под парусами, плывущий в волнах и  в
цветах. Матросы в красных кафтанах, румяные да усатые,  браво глядели вдаль,
правили "в  голомя",  в  открытое  море.  А  на  другой филенке  -- любезная
парочка,  франт и франтиха,  окруженные дивными  цветами. Он  -- в  шляпе, в
зеленом  сюртуке  и  в  парике  времен Моцарта протягивает  ей  запечатанный
конверт с любовным  посланием. Она -- в розовом  платье, на плечах  какие-то
сногсшибательные пуфы вроде фонарей и юбка, возможно, а-ля помпадур.
     Понимаю,  что  пересказ живописного  сюжета не великая похвала картине,
смею, однако, сказать,  что  Борис Викторович живописец был настоящий. В его
росписях видна драгоценная школа народной северной русской живописи.
     Филенок было четыре, я описал две. Эти две хранятся сейчас у меня. Хочу
сказать здесь, что  готов передать  эти филенки  в любой  музей, который  не
станет держать  их  в подвалах,  а покажет  зрителю. Лучше бы всего в  музей
Шергина, все равно где -- в Москве, в Архангельске или в Хотькове.
     Конечно,  Борис Викторович  расписывал не только  шкафы, печи,  прялки,
блюда, ложки, туеса. Писал он изредка  иконы, как правило, в подарок дорогим
друзьям. Одна  из таких икон -- "Новгородские чудотворцы" -- хранится сейчас
в собрании художника Иллариона Голицына.
     Нынешние   художники-профессионалы,   как   правило,   к  "писательской
живописи"  относятся  снисходительно,  считают  нас,  грешных,  "малярешками
самыми  немудрыми". А вот ведь, друзья, Борис-то Викторович Шергин не только
кистью владел,  а  и технику живописи  знал так  глубоко, как  и  сейчас  не
каждому ведомо.  Надеюсь, кому-то из художников попадут в  руки эти записки.
Им любопытно будет прочесть такой  рецепт  приготовления доски  под живопись
яичной  темперой,  взятый  из  того же  "Вопиящина": "У стоящей работы сухое
дерево проклеивали клеем, который выварен из кожаных обрезков. Как высохнет,
всякую ямуринку загладим. Тогда холщовую настилку, вымочив в клею, притира