а  полу.  Оно
ему  явно  понравилось.  Кажется,  у меня в пятне ему было неплохо. Никто не
трогал, не приставал. Так и  повелось  у  нас.  Каждое  утро  кот  приходил,
ложился  на  пол,  дремал  и  мурлыкал,  а когда пятно солнечное залезало на
стенку, отправлялся пиратствовать.
     Однажды он  не  нашел  на  полу  солнечного  пятна.  Весьма  недовольно
поглядел на меня.
     --  Помилуйте, батенька, -- сказал я. -- Дождь на дворе. Пасмур. Откуда
же взяться солнечному пятну? Переждем, лезьте на печку.  Кот  вслушивался  в
мои слова, но не желал понять и постукивал когтями в пол, требуя пятна.
     -- Не могу, -- разводил я ру-ками. -- Не в силах... Пасмур! Неожиданное
слово  подействовало.  Кот  перестал  метаться в поисках пятна, глянул мне в
глаза.
     "И у вас пасмур? --  задумался  он.  --  Нехорошо".  Изумруд  и  лазурь
потускнели в его глазах. Не прощаясь, кот вышел.
     "Да что же это такое! -- возмущенно подумал я. -- Разве я виноват? Ведь
не я же  укладываю  на  пол  солнечные пятна! " Начались долгие дожди. Серые
капли колотились в тусклые стекла. Пасмур! Пасмур!  Проходили  ночи,  полные
дождя.
     Но  вот  дождь  рассеялся,  вчера  выглянуло  и солнце. Скоро, наверно,
объявится рыжий пират. Во всяком случае, солнечное  пятно  у  меня  ка  полу
опять наготове.

     СИРОТСКАЯ ЗИМА

                        Посвящается М. К.

     1

     Был  серый, тусклый, был пасмурный, был вялый день. С утра шел снег. Он
ложился на землю и лежал кое-как, с трудом сдерживаясь, чтоб не растаять.
     Еловые ветки были для него слишком живыми и теплыми. На них снег  таял,
падал  на землю мутными хвойными каплями. Скоро после обеда снег перестал, и
я подумал, что пора возвращаться  домой.  Огляделся  --  и  не  узнал  леса,
окружавшего меня. Всегда узнавал, а тут растерялся. Забрел, видно, далеко, в
чужие места.
     Передо  мной была заснеженная поляна, которая подымалась пригорком или,
вернее, гривкой. Я решил взойти на нее, еще раз оглядеться и, если не  узнаю
леса, -- возвращаться к дому по собственным следам.
     Перейдя  поляну,  я  поднялся  на  гривку, огляделся. Нет, никогда я не
видел этих елок и вывернутых пней, этой травы с пышными седыми метелками.
     -- Белоус, -- вспомнил я. Так называется трава... А местечко-то гиблое.
Не хочется лезть в чащу, в эти перепутанные елки. Надо  возвращаться  назад,
по своим следам. Я оглянулся назад, на поляну, и обмер.
     Прямо  через  поляну  --  поперек  --  был отпечатан мой след, след, по
которому я собирался возвращаться. Он пробил снег  до  земли.  А  сбоку  его
пересек другой след, такой же черный и четкий.
     Кто-то прошел у меня за спиной, пока я стоял на гривке.

     2

     Человека  с  яблоком  в  кармане я почуял издалека. Я надеялся, что его
пронесет мимо, но он шел прямо на меня.
     В нескольких прыжках он вдруг круто  свернул  в  сторону,  поднялся  на
гривку и встал.
     Этого  человека  я  знаю  давно.  Сейчас немногие ходят по лесу, жмутся
ближе к деревням. В общем-то, ходят трое.
     Тот, первый, который гоняет зайцев.
     Тот, второй, кто лает по-собачьи.
     И этот -- с яблоком в кармане.

     3

     Кто-то прошел у меня за спиной,  пока  я  стоял  на  гривке...  И  елки
черные,  и  серое  меж  елок  --  все  посветлело  у  меня  в  глазах  и все
обесцветилось -- только след чужой черным и четким остался в глазах.
     Как же так? Почему я не слышал? Кто это прошел только что  бесшумно  за
спиной?  Я  еще  не знал, кто это прошел, и уже точно знал, кто это. Знал, а
про себя как-то не мог назвать, не решался.
     Готовый попятиться, спустился я с гривки  и  осторожно  пошел  к  месту
пересечения следов. Для чего-то и пот полил с меня.
     Я посмотрел на следы. На свои, на чужие и на их пересечение.
     Чужой след был много больше моего, шире, мощней, и спереди отпечатались
кривые когти. Когти эти не были распластаны по снегу, они были подобраны.
     В  том  месте, где следы наши пересеклись, он -- прошедший за спиной --
остановился. Он постоял, подумал и вдруг поставил  свою  лапу  на  отпечаток
моей ноги. Он как бы проверил -- у кого больше?

     4

     ... И этот, с яблоком в кармане.
     Никогда он не подходил ко мне так близко. Раньше, когда он приближался,
я всегда отходил в сторону. Не хочу, чтоб меня видели, неприятно. И на людей
нападает ужас.
     Человек  с  яблоком  в кармане подошел ко мне слишком близко. Надо было
вставать.
     Поднявшись, я вышел на поляну и увидел его спину, наверху, на гривке, в
шуршащей траве. И хотя я знал, кто это, --  все-таки  подошел  понюхать  его
след.
     От  следа  пахло  тяжело -- порохом, табаком, мокрой резиной, коровой и
мышами. В деревне у них есть и крысы. А яблоко точно было в кармане.
     Не удержавшись, я наступил на оттиск сапога. Я и прежде делал  это,  да
он  не  замечал  -- на мху, на траве, на мокрой глине. Уж на мокрой-то глине
мог бы и заметить.
     Он все не оборачивался, и я ушел с поляны. Из елочек глядел я,  что  он
делает.

     5

     Он как бы проверил, у кого -- больше?
     Его   след   был  значительно  больше  --  шире  и  мощней.  И  спереди
отпечатались кривые когти.
     Судорожно озираясь, я ковырялся в патронташе  --  есть  ли  пули?  Пули
были.   Две.   Круглые.  Подкалиберные.  Шестнадцатого  калибра.  А  у  меня
двенадцатый, но оба  ствола  --  чеки.  Шестнадцатый  подходит  как  раз.  Я
перезарядил ружье. Прислушался.
     Ни  вздоха,  ни  треска  сучка не слышал я, но слышал: он -- пересекший
след -- рядом.
     Я как-то все позабыл. Что-то надо было вспомнить. Что? Ах вон что --  я
ведь  заблудился,  я  ведь заблудился и взошел на гривку, чтоб оглядеться. Я
ведь решил возвращаться обратно по своим следам.
     Расхотелось. Возвращаться обратно по своим следам расхотелось.
     Но и подниматься на гривку к шуршащей траве, искать дорогу в незнакомом
лесу казалось безнадежным. Я стоял на месте  пересечения  следов  и  пытался
сообразить, что делать.
     "Все это случайность, -- торопливо думал я. -- Случайно я его поднял, и
он вышел  на  поляну  за  моей  спиной.  Он  лег  здесь  в  буреломе,  среди
выворотней-корней, но крепко еще не заснул. Куда уж  тут  заснуть!  Господи,
какая  зима! Мокрая, вялая, тепловатая... Сиротская зима... Сиротская... так
говорят, потому что тепло в такую зиму сироте. Не так жутко, не так  холодно
в  старом  дырявом  пальто.  Но  что-то еще есть в этих словах -- "сиротская
зима"... Случайно я его стронул, и  он  вышел  на  поляну  за  моей  спиной,
постоял, примерил лапу к моему следу. Зачем? Может, пошутил? Вон, мол, какая
у меня лапа. Пошутил и пошел своей дорогой. А я мог идти своей, возвращаться
домой по старому следу. Не на гривку же снова лезть! "
     Немного  успокоившись,  я перешел поляну и точно по старым своим следам
ступил под густые елки. Здесь было мрачно, и  я  пошел  скорее,  чтоб  сразу
подальше уйти от опасного места.
     Я  не глядел по сторонам, но видел все. Все кусты, все стволы деревьев,
вса капли, падающие с веток, и свой черный след.
     В темных, древних, обомшелых стволах чудилась угроза, хотелось поскорее
выбраться из-под елок -- я ускорил шаг и даже побежал.
     Я выбежал в осинник на светлое место. Перевел  дыхание  и  тут  же  его
затаил.
     Теперь  уже  не  справа, а слева пересекали мой след когтиСтые оттиски.
Как в первый раз, на поляне, он снова наступил на  отпечаток  моего  сапога,
словно проверяя -- у кого же всетаки больше?

     б

     Из елочек глядел я, что он делает.
     Он обернулся и сразу заметил мой след. Я думал -- не заметит.
     Человек  с яблоком в кармане долго стоял у моего следа и все удивлялся,
что моч лапа больше. Я видел, как он то подымал ногу, то опускал и ставил ее
на мой след. Он даже не понимал, какую ногу примеривать -- правую или левую?
     Щелкнув ружьем, он вдруг пошел прямо на меня. Еще  бы  два  шага,  и  я
поднялся бы навстречу, но он вдруг свернул в сторону и побежал.
     Человек  с  яблоком  в  кармане  бежал,  цепляясь  за  ветки. Иногда он
останавливался, хотел спрятаться, затаивался. Спрятаться от меня невозможно.
Даже если б он стоял, прижавшись  к  елке  спиной,  стоял,  чуть  дыша,  мне
хватило бы яблока у него в кармане.
     В  осиннике  я снова наткнулся на его старый след. Много он напетлял по
лесу. Чего искал?
     Тот, кто гоняет зайцев, в такую глушь не забирается.  Зайца  больше  на
опушках.
     А  тот, другой, кто лает по-собачьи, по лесу ходит смело. Иногда только
охватывает его ужас. Когда он чувствует, что я рядом.
     -- Дамка! -- кричит он. -- Дамка! Ко мне!
     И лает по-собачьи.
     Нарочно, чтоб я подумал, что он не один в лес-у. Боится, что я на  него
нападу.  А  ведь  и  вправду  как-то  неловко  нападать  на  того,  кто лает
по-собачьи.

     7

     -- У кого же все-таки больш? Господи, ясно у кого... Но на человека они
нападают очень редко. В крайнем случае. Только скотинники или инвалиды.  Но,
может, это и есть крайний случай? Ведь я его стронул, разбудил... Кажется, я
и раньше видел эти следы на мокрой глине.
     Я  стоял  у  второго  пересечения  следов  и  думал,  что  же ждет меня
впереди...
     Дважды пересек он мой след  и  теперь  бродил  рядом,  забегал  вперед,
подстерегал.  Рядом  он,  совсем  близко,  я  это чувствовал. А зяпах? Какой
странный запах! От влажных слок будто от собачьей шерсти. И еще что-то... Да
ведь не осина же... Вроде валенки... Черт, что еще за валенки?..
     Чужим и равнодушным стал окружающий лес. Всегда терпеливый ко  мне,  он
вдруг  отдалился,  распался на отдельные деревья, охолодел. Мертво стоял лес
вокруг меня.
     Старый мой след, хотя бы и дважды пересеченный,  был  теплее.  За  него
можно было держаться.
     "Нельзя стоять, -- почему-то подумал я. -- На месте стоять нельзя. Надо
двигаться".
     Я  пошел  вперед, придерживаясь старого следа. Вот-вот ожидал я увидеть
багровую башку, а сбоку и сзади вздрагивали красные и серые ветки, двигались
деревья, дрожали кусты. Рыхлый зеленоватый снег шуршал под сапогами, я пошел
быстрее, быстрее -- и побежал.
     Скоро я оказался у лесного оврага, заросшего  дудником  и  бересклетом.
Старый след вел вниз, на дно.
     "Гнилой  овраг,  --  думал я. -- Хиблый. Уж если ему нападать -- здесь.
Придется спускаться. Выбора  нет  --  надо  держаться  старого  следа.  Если
нападет спереди -- это бы еще и ничего... "
     Хватаясь  за ветки и мелкие деревца, не таясь, с треском спустился я на
дно оврага.
     Ветка бересклета хлестнула в глаз.  Стало  так  6ольно  и  горько,  что
хлынули слезы. На какой-то миг я полуослеп, а когда проморгался, потер глаза
--  сразу увидел на склоне оврага черные борозды, разодравшие и снег и землю
под снегом.
     На дне оврага борозды превратились  в  огромные  следы,  в  третий  раз
пересекающие  мой  путь.  На  этот  раз он не мерил, у кого больше. Это было
вроде бы уже ясно.

     8

     Л ведь и вправду как-то неловко нападать на того, кто лает по-собачьи.
     Но этот не лаял. Только всегда яблоко носил в кармане.
     Можно или нельзя?
     Можно нападать на того, у кого яблоко в кармане? Наверное, можно.
     Я стоял на краю оврага,  прислушивался.  С  треском,  ломая  ветки,  он
скатился в овраг и сразу затих. Спрятался.
     И вдруг спереди, из глухариных болот, потянуло яблоком. Что такое?

     Этот в овраге не шевелился, а из болот тянуло яблоком. Неужели их двое?
Два человека с яблоком в кармане? Один спереди? Другой сзади?
     Нет, он один -- с яблоком в кармане. Он напетлял по лесу, и мне кажется
-- их  двое.  А  может,  он взял с собой того, кто лает по-собачьи? И просто
второе яблоко положил в чужой карман?
     Нет, это  совсем  разные  люди,  они  не  могут  сговориться.  А  вдруг
сговорились? Однажды они сидели вместе на берегу реки и варили уху.

     9

     На этот раз он не мерил, у кого больше. Это было ясно.
     Господи, какая зима! Вялая, серая, тепловатая1
     Зимние  дни  поздней  осени,  когда  так  длинйй  ночь, когда мало дано
человеку небесного света, я  живу  плохо.  Хвораю,  тоскую,  места  себе  не
нахожу.
     Особенно тяжело бывает в городах -- стеклянных и электрических.
     А в деревне-то ночи еще длинней, еще бесконечней.
     Конечно,  и  ему  плохо сегодня, и ему тяжелы глухие дни, беспросветные
беззвездные ночи. Но я-то тут при чем? Не я управляю светом небесным,  не  я
гоню в лес ночь и мокрый снег.
     А  свету  сегодня  осталось  совсем  немного -- полтора-два часа, а там
стремительные сумерки и сразу -- ночь. Надо выбираться из оврага и бегом  --
домой.
     Я  глядел  на  черные  борозды, разодравшие снег на склонах оврага. Он,
видно, спешил  забежать  вперед,  перехватить  меня,  кое-как  ставил  лапу,
вспарывал снег, выворачивал землю и опавшие листья.
     Я  смотрел  на  его  следы  и  вдруг неожиданно пересчитал их: шесть на
склоне, шесть на дне, шесть на другом склоне.
     Шесть, шесть и шесть!
     Шесть на склоне, шесть на дне, шесть на другом склоне!
     Боже мой! Как же я раньше не заметил! Шесть, шесть и шесть! А  надо  --
восемь, восемь и восемь!
     Сухолапый!

     10

     Однажды они сидели вместе на берегу реки и варили уху.
     Тот,  что  лает  по-собачьи,  размахивал  руками и кричал. Он показывал
рукой на то место, где его подобрали.  А  этот,  с  яблоком  в  кармане,  не
двигался. Потом он достал из сумки много яблок.
     Я отошел от них, не люблю того места.
     Сейчас-то уж яблок нигде не найти.

     11

     Сухолапый!
     Речка Муньга -- утлый ручеек летом, разливается веснами широко и бурно.
Сверху, из дальних мест, еловых боров, сплавляют по ней строевой лес.
     Хорошему  плоту  по Муньге и весной не пройти, и бревна, не связанные в
плоты, тупо плывут по течению, тычутся рылом в крутые берега, застревают  на
перекатах, гроыоздятся на отмелях. Молевой сплав.
     Мужики  из  окрестных деревень, когда ндчинается сплав, занимаются этим
отхожим делом -- "ловят хлыста", приворовывают бревно-другое, кто на баньку,
кто избу подрубить.
     Туголуков подрядился срубить баньку и целую неделю "ловил хлыста".
     Как-то утром с багром и топором он отплыл. на лодке и только  вышел  на
плес, увидел, что по реке плывет ком земли.
     -- Торф, что ли? -- подумал Туголуков, -- Торф плавучий?
     Он  подплыл  поближе, вглядываясь в тумане в черную и багровую глыбу на
воде. На плеск весла глыба разворотилась, и Туголуков  увидел,  что  это  не
торф, а горболобая голова с прищуренными глазками.
     То  ли  слишком  сильно  махнул  Туголуков веслом, то ли течение Муньги
хитро извернулось, но только голова и лодка сблизились.
     И Туголукову показалось, что голова плавучая лезет  по  воде  прямо  на
него.
     --  Ты  куда,  холера!  --  крикнул  Туголуков  и  ткнул голову багром.
Оттолкнуться, что ли, хотел?
     Дальше все произошло просто.
     Багор отлетел в сторону. И летел, как копье, и еще не успел вонзиться в
воду -- а страшная торфяная голова оказалась у борта лодки.  Пятипалая  лапа
легла на борт.
     Туголуков  ударил  по ней топором и вылетел из лодки, и лодка встала на
дыбы.
     Течение Муньги дотащило Туголукова до отмели, на  которой  громоздились
бревна. Разбитую лодку нашли далеко внизу.
     Туголуков  долго  болел,  у  него  были  сломаны  рука и два ребра, а в
окрестных лесах явился Сухолапый.

     12

     Сейчас уж яблок нигде не найти.
     В заброшенных деревнях есть несколько одичавших яблонь, да они  морозом
побиты,  черные  стоят  и летом, кривые. Редкая ветка зазеленеет, сбросит на
землю два-три яблока.
     Есть хорошие дички на  овсяном  поле.  Когда  поспевает  овес,  люди  с
ружьями  делают  на  тех  дичках  тайники,  прячутся в ветках. Мелкие яблоки
дички, а сладкие.
     А те яблони, что за заборами в деревнях, до тех мне не добраться.
     Интересно, когда же он съест свое яблоко? Где бросит огрызок?
     Я помню, один раз он даже и не съел его, так и протаскал весь  день  по
лесу  и  домой унес. Неужели забыл про яблоко? Я в тот день близко к нему не
подходил.
     Теперь-то я понял, что он в лесу один.
     Старый запах мешал мне. Старый запах был спереди, а он-то  был  с'зади.
Он  сам шел навстречу себе, раньше прошедшему. А мне показалось, что их двое
-- два человека с яблоком в кармане.
     Я вернулся немного назад и увидел, как он стоит на дне оврага.
     Он стоял неподвижно и рассматривал мои следы. Если б поднял  голову  --
увидел бы меня и, конечно, сразу бы выстрелил.
     Я  видел, что он готов стрелять сразу, и на всякий случай убрал голову.
Скоро стемнеет, совсем скоро.
     Я решил пройти по его старому следу и тут  услышал  его  голос.  Раньше
никогда не слыхал.
     Тот,  кто  лает  по-собачьи,  частенько кричит. Тот, что гоняет зайцев,
кричит и трубит собаке, а этот не говорит ни слова. А тут -- "заговорил.
     Яблоко по-прежнему лежало у него в кармане.

     13

     ... Явился Сухолапый.
     Конечно, это он. В одном прыжке --  три  следа,  а  нужно  четыре.  Два
прыжка -- шесть, а надо восемь.
     --  Восемь  надо,  --  сказал  вдруг  я.  --  Не три надо, а четыре, не
восемнадцать, а двадцать четыре.
     Меня поразила эта неожиданная арифметика, и некоторое  время  я  как-то
тупо и вслух повторял эти числа: три, четыре, шесть, восемь...
     Быстро темнело, неумолимо быстро, стремительно.

     Собравшись  с  духом,  я  вылез  из  гиблого  оврага и сразу же положил
костер.
     Я не выбирал сушняка, а валил в кучу все  --  мокрые  сучья,  гнилушки,
все,  что попадало под руку. Только нижние бесхвойные ветки елок положил под
гнилье. Они-то, вечно сухие, выручали. Помогала  и  береста.  Я  драл  ее  с
березок, и тяжелый дегтярный дым охватывал мокрые сучки и коряги, вспыхивала
живая  хвоя,  наваленная  в костер. Дым нехотя поднимался к небу, но неба не
достигал, здесь оставался, в еловых верхушках.
     -- Сухолапый... Правая передняя у него перебита. Усохла. Сколько же лет
прошло с тех пор? Четыре года.  Четыре  года  с  сухой  лапой.  Сохатого  не
взять... Ягоды да овес.
     То,  что  Сухолапый  скотинничает,  заметили  давно.  Корову взять куда
легче, чем сохатого. Но где корова-то? Где ее найдешь? А в стаде два пастуха
да четыре быка. Редкую заблудшую дуру-коровенку Сухолапый брал сразу.
     Исчезали шавки и шарики, но и волков развелось  много.  Десять  лет  не
видали  волчьего  следа,  и  вдруг  волк  объявился.  И  много  сразу  -- не
одиночные, стаей.
     Шавки и шарики -- волчья, видимо, совесть, а  вот  Николай  Могилев  --
неизвестно чья.
     Мертвого, с разодранным горлом, с перебитым хребтом нашли его грибники.
Натоптали  вокруг  грибники,  всюду понамяли траву, наследили, а там и дожди
начались, и неизвестно было, на чьей совести Николай Могилев, только  метрах
в  трехстах  заметили  и  след  Сухолапого. То, что это зверь, а не человек,
решили все и разом. Я-то не видел, ничего сказать не могу, но думал -- рысь.
     Родственники Николая Могилева накинулись на Туголукова.
     Тогда,  вынесенный  с  переломанными  ребрами   на   берег,   Туголуков
рассказал,  как ударил топором по корявой лапе, и с тех пор всякая заблудшая
коровенка шла Туголукову в зачет. Встал за его спиной и Николай Могилев.
     Били бедолагу Туголукова, деньги с него брали за  коров,  и  он  давал.
Говорили  про  него,  что  он  хотел эдак запросто добыть в воде гору мяса и
накинулся с топором. Туголуков оправдывался, дескать, он думал, что это торф
плавучий, и только оттолкнулся багром. Молчать бы ему, дураку, про торф, про
багор,  про  башку  плавучую.  Никогда,  ни  в  коем  случае  никому  нельзя
рассказывать про то, как плавает по воде торфяная башка.
     Совсем  плохо  стало Туголукову после Николая Могилева. Тогда он затеял
ходить в лес, искать Сухолапого. Он громко кричал на всю деревню, зачем идет
в л