льга словно спилась с комдивом, с его длинной кавалерийской,
прикрывшей даже сапоги шинелью, и я понял: ничего не случится, потому что
дядя Август уже подъехал к последней колонне, поздравил ее с праздником,
на что ему откричали:
  - ...а! ...а! ...а!
  И Хельга даже не вздрогнула, лишь картинно, как в цирке Шапито, мотнула
мордой. Но тут комдив круто повернул кобылу, и, хотя минуло тридцать шесть
лет, я до сих пор помню, как Хельга, словно по льду, всеми четырьмя
копытами проехалась по брусчатке и завалилась на бок как раз против нашей
скамьи.
  Я обмер и тотчас пожалел комдива. Неловко подпрыгивая, как привязанная
птица, он выпрастывал ногу из стремени. Два красноармейца бросились
поднимать Хельгу. Дядя Август небрежно им кивнул, взобрался в седло и,
поддерживая у козырька перчатку, подъехал к трибуне.
  Юз решил, что мне дурно (очевидно, я позеленел) , и вывел меня через толпу
зрителей в примыкавший к площади сад.
  Спустя месяц комдив был отозван в Москву и расстрелян вместе с
Тухачевским. Да и стихотворец Юз оставался на свободе недолго..."
"Что же здесь такого талантливого? - недоумевал старик Челышев. - Нет,
зря, зря она надрывается. Стучит без роздыху, словно молодая".
  Он приподнял очки и с жалостью посмотрел на Женины пальцы с коротко
обрезанными ненакрашенными ногтями. "Рабочая женщина, - подумал с обидой.
  - И не стыдно Гришке ее загружать? Добро бы сочинил стоящее..."
И все же старика разбередили мемуары зятя, и он сам стал потихоньку
ворошить пережитое.

  Ему вдруг вспомнился один осенний день девятьсот четырнадцатого года.
  Воротясь из училища, Пашка Челышев быстро сжевал оставленный мамашей
нехитрый обед, в миг приготовил еще по-божески заданные уроки, и короткий
сентябрьский день показался мальчишке бесконечным. Никто не дергал за уши,
не гонял в лавочку за папиросами, с запиской к барышне или на соседний
двор занимать у докторши Токарь трешницу. А все потому, что брат Артем (от
лишнего ума, как считала мамаша!) подался из Горного института в
вольноопределяющиеся. Теперь, небось, в учебной команде горланит на мотив
цыганской "Белой акации":

  Мы смело в бой пойдем
За Русь святую
И за нее прольем
Кровь молодую!..

  Полтора месяца идет германская война, и мальчишки подбивают Пашку махнуть
на позиции. Его, мол, не скоро хватятся. Отца у Пашки нету - утонул, брат
в армии, а мать служит в городской управе и вечерами тоже занята. Крутится
возле нее помощник нотариуса. Наверное, поженятся скоро. Конечно, неплохо
бы удрать из этого хоть и губернского, а все ж таки скучного города на
фронт, но, честно говоря, война отсюда далекая-далекая, как все равно
Америка, куда, сколько ни грозились, так никто с их улицы не убежал.
  - Эй, Ч„лый! - увидев приятеля, закричал гимназист Дрозд. Он был еще
замухрышистей Пашки и, оправдывая фамилию, сидел, как птица, на заборе. -
К еврею-доктору беженцев понаехало! Чмара и пацанка. Чмара - во!.. -
Коська расставил руки и чуть не свалился на землю.
  Соседний двор выглядел побогаче: дом был каменный и даже имелась
песочница. Бездетный доктор Арон Соломонович заказал ее дворнику, чтобы
малыши не простужались на голой земле. Все мамаши Полицейской улицы
умильно благодарили врача, но за глаза высказывались: мол, нечего жиду
втирать очки православным. Известно, что мацу без дитячей крови не пекут,
а хитрюга выгадывает: у больных-то младенчиков кровь жиже...
  В семье Челышевых на подобную тему тоже вспыхивали споры. Артем утверждал:
вранье, давний оговор... Мать, напуганная недавним делом Бейлиса, с сыном
не соглашалась. Приезжавший с левого берега брат матери, молодой священник
отец Клим, посмеиваясь, держал сторону племянника. Но Любовь Симоновна не
слушала брата.
  - Да ты, Климка, разве поп? - ворчала она. - Все батюшки - серьезные
мужчины. А у тебя на уме вечные хаханьки. Тебе бы не в храме гудеть, а по
ярмаркам скоморошничать.
  Перескочив на соседний двор, Пашка никаких "понаехавших беженцев" не
увидел. Только в песочнице копошилась пухлая незнакомая девчушка в
батистовом, но уже намокшем платьице.
  - Ты кто? - спросил Челышев.
  - Воня... - пропищала девочка.
  - Вправду воня. У тебя что, мамки нету? Вся обдулась. Зассыха.
  - Воня! Воня!.. - пролепетала девочка и замахнулась совком.
  - Злющая, - сказал Коська Дрозд. - Эй, Воня-Боня, мамку покличь.
Простынешь.
  - Ну ее. Идем, - скривился Пашка.
  Он сразу потерял интерес к беженцам. У доктора в доме ванна на фигурных
лапах, а ребенка не выкупают. Челышевы носят воду из колонки, но попробуй
походи у мамаши с грязной шеей...
  - Матка, матка... - захныкала девочка.
  Дверь черного хода приоткрылась и на небольшом, аккуратно оструганном
крыльце выросла... девушка? - не девушка; женщина? - не женщина, а скорее
ангел женского роду. Продолговатое лицо мадонны, зеленые глаза, высокая
грудь, тонкая талия и крутые бедра. Выглядела она не старше гимназисток
последних классов, но было в ней такое, что гимназисткам не снилось. Пашка
с Коськой разинулы рты.
  Юная, осененная сентябрьским солнцем, запоминаясь мальчишкам на всю их
жизнь, беженка осторожно ступила с крыльца на землю.
  "Будто воду ногой пробует", - подумал Пашка.
  Все в пятнах шелковое платье женщины, кроме духов, пахло еще чем-то
греховным.
  - Матка! матка! - верещала девочка, но беженка, подбирая подол, кралась по
двору, надеясь, что ее не заметят.
  - Матка!.. - ревела девчушка, словно догадывалась, что женщина торопится
куда-то, где девочка будет ей помехой.
  - Но... Цо с тобон, дзецко мое? - все-таки подплыла к ней беженка. - Не
мам часу... Пше-пше... Матка Бозка...
  Она подняла девчушку за шиворот, подтащила к крыльцу и, сморщась, хлопнула
по мокрому задику. Но девочка почему-то не заплакала, а ползком
вскарабкалась по ступенькам.
  - Они не евреи, - сказал Коська Дрозд.
  "Пожалуй..." - молча согласился Челышев. Евреи и вправду не лупцуют своих
детей и не признают Божьей Матери, хотя Дева Мария - их племени.
  - Ни-ни... Жиды, хлопчик, жиды... - вкрадчиво пропела беженка.
  "Боится, что докторша выгонит", - подумал Пашка.
  И вдруг, словно взрослому, красавица обещающе улыбнулась:
  - Довидзеня, хлопчику!
  Мимолетным виденьем она исчезла за воротами, а облако странного,
смешанного с духами запаха унесло осенним ветром.

  В тот вечер Пашка лег рано. Мать не возвращалась. Наверное, опять со своим
нотариусом сидела в кинематографе. Пашка начал клевать носом, и вдруг
беженка взяла его за руку и при всех подростках спросила, может ли он
перевезти ее на другой берег. Для чего это ей, Пашка не понял (ведь есть
каменный мост!), но сказал: "Могу", хотя после гибели отца на реку ходить
боялся.
  И вот он выводит беженку на Полицейскую улицу, а все мальчишки и Коська,
как заколдованные, глядят им вслед. Лодки у Пашки нету. Лодка есть у
Клима. Но Клим живет на другой стороне, ниже версты на четыре. Все-таки
Пашка и женщина оказываются в лодке. Он - у весел, она - на корме, и
молчат, потому что Пашка не знает, как начинают разговоры. Но вдруг
красавица признается, что на тот берег ей вовсе не надо. Просто ей хочется
побыть наедине с Пашкой. Здесь, на осенней воде, никто их не тронет. А на
правом и левом берегу много нехороших людей.
  Вот что она говорит Пашке по-русски, но ему боязно бросить весла и
перебраться к ней на корму. На реке сильный ветер. Лодка того гляди
перевернется. Холод пробирает так, что ноют зубы, и, очнувшись, мальчишка
замечает, что не закрыл ставни.
  Кряхтя, как не кряхтит сегодня, Челышев накидывает поверх ночной рубахи
черную реалюшную шинель и в незашнурованных башмаках выползает из дому. В
их дворе все спят, а из докторской кухни выбилась полоска света. На
крылечке, рядом с худым длинным доктором, стоит городовой.
  - Так вы, пожалуйста, ее разыщите. Мы с женой вас поблагодарим, - говорит
доктор.
  - Где ж теперь искать? Поезда каждый час проходят станцию. А еще сколько
воинских эшелонов помимо расписания. Вам надлежало раньше побеспокоиться.
  - Жена звонила в участок.
  У доктора дома такой же телефон, как в управе у матери. И у Челышевых был
свой аппарат, пока отец, не прогорев на строительных подрядах, снимал
большую, в семь комнат, квартиру.
  - Телефон - не бумага. Подпись не поставишь. Надо было прошение подать и
карточку приложить.
  - Фотографий нет. Она впопыхах бежала.
  - А кем, извините, пропавшая вам доводится?
  - Дальняя родня... - неуверенно отвечает доктор.
  - А, случаем, не аферистка какая? Дите подкинула, а сама - шасть... и ищи
ее по всем вокзалам империи. Я вам так посоветую, господин доктор:
отнесите девочку в приют. Мало вам своей родни? А эту пусть окрестят, и
никаких вам неудобств с ней не будет...

  Но через день выясняется, что беженка бросать ребенка вовсе не помышляла.
Просто торопилась на свидание. В номерах ее ждал офицер. Должно быть,
познакомились в поезде или на узловой станции, куда она добралась из
пограничного местечка. То ли была из влюбчивых, то ли офицер заморочил ей
голову, но в гостиницу она пришла сама. Коридорный ее запомнил, но разве
запрещено девице посетить военного?
  А утром другой коридорный, проходя по второму этажу, почуял, что из-под
двери двадцать третьего номера дует. С ночи погода переменилась, пошел
дождь; постоялец же, видимо, во хмелю окна не закрыл и, смотришь,
простудится.
  Коридорный постучал. Ему не ответили. Тогда он спустился к конторщику, и
они вдвоем вышли во внутренний дворик. Окно двадцать третьего оказалось
распахнутым на обе створки, а в увядшую клумбу вбиты не съеденные дождем
следы сапог.
  - Зови, - вздохнул конторщик, и коридорный побежал за полицией. Дверь
взломали. На железной койке лежала обнаженная красавица с чулком на шее.
Ее живот и бедра были залиты кровью. Следствие установило, что маньяк
исковырял несчастную шашкой и вытер клинок о валявшееся на коврике
обтерханное платье.
  Так писали местные "Ведомости", и Пашке долго снилась беженка, правда, не
голая, но всегда окровавленная. Он даже решил, что красоте непременно
сопутствует жуть убийства и тайны. Этот страх сохранился в Челышеве
надолго, пожалуй, навечно, и спустя тридцать, сорок, даже пятьдесят лет он
опасался, что кто-нибудь прирежет его дочь.
  ... Меж тем Артема производят в прапорщики. Он получает одного Георгия,
второго, а мать все не выходит замуж. И вдруг батальонный командир
собственноручно уведомляет Любовь Симоновну, что ее сын Артем Родионов
Челышев пал смертью храбрых. Мать молчит, ходит в свою управу, но нотариус
больше у них не засиживается. И однажды Пашка видит, что его мамаша - уже
не молодая и вовсе не суровая. Неожиданно на первого осеннего Павла
привела во двор за руль (как козла за рога!) взаправдашний, хотя не новый,
велосипед. И глаза у матери такие настороженные, словно боится, что второй
сын тоже убежит на войну. Месяц Пашка гоняет по всему городу. Но вот на
окраинной улочке мальчишки ссаживают его с велосипеда, протыкают покрышки,
выдирают спицы, уродуют передачу. Пашка отбивается велосипедным насосом, а
когда вырывают насос, ребром ладони расшибает двоим пацанам носы и
притаскивает на Полицейскую железного калеку. Ему стыдно перед матерью,
но, полагая, что постиг законы человеческой зависти, он злится не на
мальчишек, а на Любовь Симоновну и себя:
  - Стегайте! Что мне ваш ремень? Спасибо, живым остался. А убили бы - тоже
по-честному вышло б. Нечего задаваться. Не по чину нам велосипед!
  - Ох, старый ты, Пашка, - удивляется мамаша. - Прямо мудрец-философ...
  Теперь она норовит вечерами сготовить что по-вкусней. Но Пашка уже сам по
себе. Пусть мать пьет втихомолку портвейн или кагор и потом судачит на
крылечке с соседками, будто она такая же... Время стоит скучное. Разве что
царь по дороге в Ставку проедет через город. Хотя вокруг автомобиля
столько казачья, что самодержца не разглядишь.
  Но вот в марте студенты схватываются с городовыми, сжигают часть, и
объявляется полная свобода. Все цепляют красные банты, и с бульварных тумб
и скамеек на больших и малых митингах слышатся картавые, часто неграмотные
речи.
  - Ожидовел город, - пожаловался племяннику Клим.
  - Не любишь? - подмигнул Пашка.
  - Признаюсь, грешен. Конечно, народишко, избранный Господом. Обижать
нельзя. Но и любить не вижу причины.
  - А ты не черносотенец?
  - Упаси Господь.
  - Говорят, с осени их будут принимать в училище без всяких процентов, -
сказал Пашка.
  - Доброе дело...
  - Доброе, - согласился племянник. - А вот не любят их.
  - Всех не любят, - сказал Клим.
  - Нет, евреев по-другому...
  - Твоя правда... - вздохнул Клим. - Юдофобство оно, конечно, грех, да вот
боюсь, въелось неспроста. Россия, видишь ли, так поотстала от европейских
земель, что умные люди еще в прошлом столетии (а иные - и четыре века
назад!) додумались: мол, не Россия ума-разума медленно набиралась, а
напротив, Европа со всех ног заспешила к дьяволу. А русские, выходит, от
лукавого подальше и тем самым к Господу ближе. Стало быть, они и есть
избранный Богом народ. Но в Священном Писании о русских ни полслова...
Христос, понимаешь, сошел не на нашу, а на еврейскую землю, евреев, а не
нас, поучал, хлебами кормил. О русских Он тогда не думал вовсе. Правда,
славянство еще на свет Божий не явилось. Но все равно обидно. Мог бы
повременить полтыщи годков и родиться, скажем, в курной избе или в белой
хатенке. Никто бы Его, Новорожденного, на мороз в сарай не погнал...
Приютили бы, обласкали. Так что приглядясь, поймешь: ненависть к евреям -
ненависть высокая, религиозная. Это только кажется, что от темноты
обзываем: "Жид пархатый". А тут, брат, глубокий смысл: "не ты, мол,
великий народ, а я". Хотя с другой стороны посмотришь - евреи тебе и
скупердяи, деньги в рост дают, капитал приращивают. Твой батька, Царство
ему Небесное, чалдон непросыхающий, прогорел, а еврей на его месте
непременно выкрутился б. Так что считай, нелюбови к евреям разные. Нижняя,
обиходная, несерьезная нелюбовь. Так и греков, и армян, и татар не жалуют.
А есть высокая нелюбовь - мистический антисемитизм. С ним ох не просто.
  - А ты веришь, что Бог их избрал? - спросил племянник.
  - Не знаю. Может, Господь их и отметил, да вот Божьего Сына они по своему
зазнайству не приняли.
  - Но если бы евреи Христа признали, русским легче б не стало, - робко
сказал племянник.
  Клим оторопело глянул на парнишку, плюнул и захохотал:
  - Ох и голова у тебя! Признали б! Да вся История не туда бы повернулась,
когда б они Иисуса приняли. Спаситель без Голгофы! Что бы сталось с
Церковью?! Постигнуть страшно. Ей без того нынче тяжко... Эх, Пашка, смута
началась, а я, пастырь духовный, капусту сажаю наподобие римского
военачальника. Через бельма на очах света не вижу. Куда мне людей вести?
Тут третьего дня барышня забегала, евреечка. Дрожит вся. "Креститься
хочу". - "Да зачем вам?" - спрашиваю. Раньше, понятное дело, в университет
без того не пускали. А она не объясняет: хочу, мол, и все!.. Ну,
разговорил ее малость. Открылась: революции боится. Соплеменников своих,
братьев родных и двоюродных, пугается. "Слишком вы их, - сказала мне, -
прижимали, погромам содействовали..." - "Я не содействовал", - говорю. "Я
не о вас", - отвечает. Словом, как аукнулось, такого и жди ответа.
"Теперь, - говорит, - на наших удержу не найдете. Как с цепи сорвутся..."
Вот она и прибежала ко мне спасаться. А какой я, прости меня, Христос,
спасатель и от революции защитник? Я сам, грешным делом, царя не любил, за
рюмахой его ругал и с твоими отцом и братом за приближение светлого
будущего неоднократно чокался. Да и нынче еще не пойму, к добру ли сия
пертурбация или лихолетие на подходе? Отговаривал я эту барышню.
Повремените, оглядитесь. Крещение, мол, шаг серьезный... Где там! Сразу им
надо, сей же час, немедля. Так что окрестил я ее без всякого удовольствия,
и забрала меня дурная мысль, что Церкви нашей скоро конец, если такие в
нее бегут. А соберись в Православии их сотня тыщ - как тогда? Хоша в
Царствии Небесном что эллин, что иудей - все едино, но на бедной земле
различие заметно. У евреев кровь не та. Горячая чересчур, нетерпеливая, к
смирению неподготовленная. И, смотришь, добрая, тихая, светлая наша
Церковь возмущенным разумом закипит, а храмы либо в митинги, либо в
синагоги обратятся...
  Меж тем семнадцатый год кончается полной неразберихой. Мать пьет, Клим
тоскует и вдруг зимой порывает с религией. Из большого поповского дома
перебирается в сарай и кое-как приспосабливает его под жилье. А Пашка
пропускает в реальном занятия, потому что половина учителей, не признавая
новой власти, тоже манкирует. Впрочем, поначалу новая власть сама держится
недолго. В город забредают то одни войска, то другие. К Челышевым никто не
заворачивает, но у доктора все селятся с охотой, потому что дом с
телефоном, ватерклозетом и водопроводом. Клозет и водопровод, правда, тут
же бастуют, но телефон почему-то работает, соблазняя все проходящие через
город регулярные и нерегулярные банды. И черт-те во что превратился бы
дом, когда бы доктор однажды не сорвал аппарат, а заодно и наружную
проводку.
  Это почему-то впоследствии объявленное героическим время казалось Челышеву
удивительно тусклым, и когда подраставшая дочка расспрашивала о
гражданской войне, Павел Родионович не припоминал ничего особенно
выдающегося. Вот только - получил в реальном свидетельство об окончании и
поступил в Горный институт.
  А Клим к бутылке не пристрастился - корпел на своем огороде. И вдруг на
следующее лето ушел с деникинцами. Записался добровольцем. Чудной, в
гимнастерке, в бриджах и крагах, забежал проститься на Полицейскую.
  - С чего это ты? - удивилась Любовь Симоновна.
  - Устал я, Люба, от хамья.
  - Сам, что ли, из князей, гражданин Корниенко?
  - Конечно, не дворяне, но место свое помнили. А нынче из всяких дыр вельми
хамов и дурней вылезло. Обрадовались, свобода, мол, и верховодить хотят,
чтоб уже вовсе никакой свободы не осталось.
  - Евреи, что ли?
  - Евреи, и кацапы, и наши хохлы... Все вкупе, - вздохнул Клим. - Не
поверишь, Люба, но за комиссарами пошли такие, кто в погром больше всего
старались. Им с кем вожжаться - один бес! Им лишь бы залезть повыше
других! Вот и кровью страну залили...
  - А офицерье что делает?! - вскинулся Пашка.
  - Эти хоть обороняют свое, бывшее - святую Русь. Дело, конечно,
обреченное, но понятное. Как ни гляди - родное... Комиссары же и песни
своей еще не сложили - переделали юнкерскую и горланят: "Как один умрем в
борьбе за это..." А какое оно это - не спросишь. За подобную
любознательность они в подвале твои мозги по стенке разбрызгают. Свобода!
Своя власть! Как же... Если эта - своя, так по мне лучше - чужая. Потому
что при чужой бывшей власти бедному человеку куда просторней было. Сами
виноваты. Что имеем, не храним. Вот и потеряли... Не так я жил. Все мы не
так жили... А я еще от спеха и нетерпения, не разглядев, что к чему, крест
с груди сорвал. Стало быть, ввел в соблазн малых сих... Вот и осталось
одно - ать-два и направо.
  - Красиво заговорил, - вздохнула Любовь Симоновна. - Сам-то хоть веришь,
что красных осилите?
  - Верил бы, Пашку с собой взял... - Клим обнял племянника. - Нет, победы
не увижу. Для победы прежде надо было праведным быть. Так что не победа
будет, а последний парад, и место мое - среди гибнущих... А Пашка пусть
дома сидит. Он перед Россией пока безгрешен.

  ... Осень девятнадцатого года. Дождь. Холод. Скука. А еды - никакой, хотя
у Челышева появился первый заработок: игральные карты. Не торопясь, в
три-четыре вечера он изготовлял полную колоду. Правда, керосину уходило
пропасть.
  Пашка сидел у себя, а в материнской комнате жена Клима Леокадия нудила:
  - Нелюди вы, Корниенки...
  После ухода мужа она зачастила к невестке.
  - Будет тебе, - безразлично отвечала Любовь Симоновна. - Меньше пилила б
его, не удрал бы.
  - Пи-ли-ла? Да у вас, у Корниенок, шило в одном месте...
  - Я - что? Я дома сижу.
  - Да кому ты теперь нужна, старая вор