плохо, всюду ему не так. А
уж подозрителен, как лагерный кум. Нет, просто как старик. Я покидала его
ненадолго. Но бросить никогда не собиралась... А если я просто трусиха?
Трусиха и к тому же обманщица? Ведь решила смыться в Америку... Не
смыться, а съездить на два месяца. Надька пришлет приглашение и полечу.
Сегодня это возможно. Но лагерниц не пускают. А я добьюсь! - рассердилась
Женя. - И хватит раздваиваться. Добьюсь, полечу, потому что потом будет
поздно. Ишемия, стенокардия, сердечная недостаточность, нервное
истощение... Вон сколько у меня всего!.. А зачем тебе Надюха? Ведь скоро
тридцать лет, как расстались? Значит, зачем-то нужна. Может быть, меня
скоро выдернут на последний этап, и я хочу обновить воспоминания. А Надюха
- одно из самых дорогих..."

  Первокурсницу филфака Женю Кныш арестовали вместе с родителями. Тихая
московская девочка, она до лагеря ничего не умела, да и в лагере не
получила профессии. Правда, с полгода толкала на кирпичном заводе
вагонетки. А потом с ней стряслась беда. Она забеременела от молодого
фельдшера, бывшего студента-медика.
  - Поговорю с врачами. Вдруг согласятся, - пытался он успокоить Женю, а
заодно и себя.
  - Не мели ерунды. Аборты запрещены даже за зоной. Сам сделаешь.
  - Но я только трупы резал... - испугался студент.
  - Учти, "мамкой"* я не стану. Скорей повешусь на вагонетке, - сказала
Женя, понимая, что расчитывать можно лишь на себя.

  * Заключенная, родившая в лагере.

  Она стала поднимать за один раз больше кирпичей, чем самая остервенелая
стахановка. Надо было торопиться, потому что Женя опасалась полюбить в
себе ребенка, которого у нее все равно отнимут. Но юное тело презирало
голод, недосып, рвоту, и живот все круглился и круглился...
  Кровотечение началось, когда она уже потеряла последнюю надежду.
Транспорта в зоне, понятно, не оказалось. До медицинской землянки Женю
несли на руках, и когда положили на стол, даже пожилая, привыкшая к
фантастической женской живучести докторица удивилась, что Женя не умерла.
  ...Ей дали инвалидность, оставили нянечкой при санчасти и вытолкнули за
проволоку, едва кончился ее пятилетний срок. Шла война. Почти никого не
освобождали. Но Женя мало походила на живую женщину. Вряд ли бы она долго
протянула, если бы ее случайно не подобрала Надюха Токарь. Надюха ее
выходила и едва не увезла с собой. Приятель Альфа, тоже польский еврей,
все прикидывал, жениться ли ему на Жеке, но Жека нисколько его не поощряла.
  - Ну что ты не мычишь, не телишься!? - злилась на подругу Надька. - Ведь
без нас пропадешь, и никакой капитан тебя не выручит. Видишь, ничего он
тебе не пишет. Или убили, или одумался. Да и ничего между вами такого не
было, чтобы письма писать. А этому, - она имела в виду польского еврея, -
только моргни, и он готов...
  - Не стану я хорошему человеку свинью подкладывать, - отвечала Женя. -
Вдруг меня не выпустят. Как тогда быть?
  - Э, смелого пуля боится... - отмахивалась Надька.
  - И стыд не берет... - в тон ей отвечала Жека. - Нет уж, езжайте одни.
  И они уехали.
  Наступила зябкая голодная осень, потому что в предвидении отъезда Токари
ни картошки, ни топлива не запасали. Ветер гулял по хибаре, как по
лагерному бараку, и время в ней тянулось еще тоскливей, чем в зоне. Но вот
ноябрьским привычно-безнадежным вечером послышался деликатный дверной
стук, и на пороге возник Челышев - за спиной сидор, на голове ушанка, в
каждой руке по чемодану... Женя обняла Пашета, закружила и впервые
обрадовалась, что не вышла замуж за поляка. Там, в Европе, такие чудеса
невозможны...
  Ее жизнь теперь и впрямь напоминала чудо. Женя хорошела на глазах. Это
замечали все - соседи, сокурсницы, даже малознакомые люди. Казалось, в
судьбу Жени Кныш, как в камеру, выломав дверь и сорвав намордники,
впустили воздуху с воли. Вокруг хибары по-прежнему лежала Сибирь, но даже
Сибирь словно бы потеплела. Впрочем, перебираться из Сибири было страшно.
Это могла себе позволить лишь Варвара Алексеевна, обыкновенная уголовница.
Родив ребенка, она укатила в родной город, восстановила свой партийный
стаж и вскоре перебралась под Москву.
  Иногда по служебным делам Пашет ездил в столицу, но всегда возвращался
оттуда злой и мрачный, словно все московское выводило его из себя.
"Недоволен дочерью", - догадывалась Женя.
  Действительно, Машина жизнь не радовала Челышева. Никакого высокого
партаппаратчика рядом с ней не было. Маша то разводилась, то снова
выскакивала замуж, и ее комната, вечно полная каких-то шумных, пьяных,
беспутных мужчин, напоминала не то вокзал, не то гостиницу. Пашет,
сокращая командировки, убегал от этого ужаса в Сибирь, к своей тихой,
милой, ласковой Жене, и не было для него на земле уютней угла, чем
окраинная хибара, а впоследствии двухкомнатная квартира в центре города.
  Но вот скончался генералиссимус, и Женя Кныш, будто очнувшись от долгой
сибирской спячки, осунулась, помолодела и взбунтовалась.
  - В Москву! В Москву! - повторяла она днем и ночью. - Если не нынче, то
вообще не уедем...
  Она начала писать в грозные московские инстанции, разыскивать друзей отца,
своих бывших подруг, и Челышев с опаской наблюдал, как Женя из запуганной,
смирной ссыльно-поселенки превращается в волевую, отважную и, главное,
самодостаточную женщину. Но останется ли она такой в Москве? Ведь там
Павел Родионович ничем ей помочь не сможет. Не окажется ли она в Москве
без опоры, одна, как на юру? Не обратится ли в замученную московскими
давками и расстояниями, заполошную, вечно разрывающуюся между службой,
очередями и домом столичную страстотерпицу? А если в Москве они с Женей
озлобятся друг на друга и наступит беспросветная семейная каторга?..
  Челышев пытался убедить жену в непрочности нового реабилитационного курса.
Ведь этот курс всенародно не объявлен. Больше того: недавно "Правда"
назвала закрытую речь Хрущева вымыслом западной пропаганды, хотя ее читали
даже беспартийным. Собственно, этого и следовало ожидать. Партия не станет
каяться, а ее уличенные в преступлениях сановники не побредут, будто
пленные немцы, по московским улицам во славу справедливости и в назидание
потомству. Никакая власть ничего подобного себе не позволит.
  Но Женя была неумолима, и Челышеву пришлось вскарабкаться на верхнюю полку
купейного вагона. Путешествие обещало быть приятным. Ехали налегке, словно
молодожены. Женя радовалась, как гимназистка, впервые вырвавшаяся из
захолустья, и огорчало ее лишь одно: на Казанском вокзале она встретит
падчерицу.
  Но вдруг в вагон вкатилась толстая суматошная баба с сумкой через плечо и
по-милицейски зычно закричала:
  - Чейлышев кто тута? Чейлышев сюда!
  Павел Родионович испуганно развернул телеграмму: "Встретить великому
сожалению не смогу позвони вечером целую Маша".
  "Ну уж нет. Пусть сама нас ищет", - подумала Женя, хотя жалела мужа. Он и
прежде, насупившись, глядел в окно, словно его везли в другую сторону да
еще под конвоем. Теперь же, после телеграммы, он выглядел, как смертник.
  "А я соблазняла Пашета Москвой, мол, он там чаще сможет видеться с дочкой.
А оказывается, отец ей вовсе не нужен", - подумала Женя.
  Лишь вечером, когда вагонное радио объявило о самоубийстве бывшего
Машиного любовника, Пашет слегка ожил. Зато Женю охватила тревога:
"Очевидно, в столице случилось что-то непредвиденное. Неужели прав мой
мудрый муж? Вот она, первая смерть. Но эти люди редко кончают с собой.
Почему он решился? Со страха? Нет, непохоже..."
Она вспомнила, как давным-давно Надюха и Гриша повели ее в городской театр
на доклад видного московского пропагандиста. Хотя многие были в
телогрейках, Женя чувствовала себя в театре еще неуютней, чем накануне в
шахтерском клубе. Ей казалось: все знают, кто она, и сейчас ее выведут из
зала. Даже хорошо, если только на этом все кончится. Она ни за что не
пошла бы ни сюда, ни вчера на танцы, если бы не Гриша Токарев. Что
скрывать, за Токаревым она последовала бы куда угодно... Впрочем, сейчас
надо думать не о Токареве, а о московском партаппаратчике. Почему он
застрелился?
  Тогда, в театре, он Жене, пожалуй, даже понравился, хотя голос у него
оказался не по-мужски высоким. Но зато москвич нисколько не важничал и
даже отдаленно не смахивал ни на тюремное, ни на городское начальство. Он
не глядел ни в какие бумажки и о Сталине, Рузвельте, Черчилле и советских
маршалах говорил запросто, словно о приятелях или соседях, лишь не к месту
часто вставляя просторечное "так сказать". Женя еще подумала, как бы повел
себя этот седой человек, если бы его поставили во главе лагеря или
райисполкома.
  "Лучше других, - решила сейчас в поезде. - В нем все-таки была какая-то
порядочность. За ним безусловно следили. Чтобы его припугнуть, арестовали
его партизанского друга, сожителя Варвары Алексеевны, а он струсил. Он
даже помог Токареву, хотя знал, что Токарев - сын расстрелянного. Почему
же такой человек сам ушел из жизни? Испугался процесса, наподобие
Нюрнбергского? Но ведь ясно, что ничего даже отдаленно похожего не
предвидится. Тут я с Пашетом абсолютно согласна. Однако самоубийство -
поступок, и от него не отмахнешься. Вдруг это - нечто вроде катарсиса?
Очищение человека, не верующего в Бога и в бессмертие. Как бы там ни было,
все это печально. Он был не худшим в их шайке, и я вовсе не испытаю
радости, если они, как геринги, начнут глотать ампулы или разряжать в себя
именные наганы. Муки совести прекрасны, но пусть бы этот человек жил себе
дальше, а Маша, вместо его похорон, ждала бы нас на Казанском вокзале, и
мы с ней, как две смирившиеся фурии, лобызали друг дружку..."
Дотащив чемоданы до стоянки такси и выстояв долгую очередь, Женя с
Челышевым, еле живые, измученные ранней жарой, достигли наконец временного
пристанища. Но не успели они даже толком отдышаться, как в комнатку
ввалились Маша и Токарев, молодые, счастливые, навеселе, словно вернулись
не с кладбища, а из загса.
  Женя была обескуражена. Почему Токарев не писал, что встречается с дочкой
Пашета? Во всех письмах он неутомимо жаловался, что его не берут на
работу, не печатают и дела его крайне плачевны. Но, оказывается, он вполне
счастлив.
  Маша, расцеловав отца, великодушно потянулась к мачехе, но та лишь пожала
ей руку.

  ...А Машу стоило пожалеть. Нынешний день дался ей нелегко. Не могла она не
пойти на похороны. Тогда, одиннадцать лет назад, когда арестовали мамашу и
ее сожителя, Маша позвонила в Москву, уверенная, что седой красавец бросит
трубку. Но он мрачно сказал: "Приезжай" и выслал ей "до востребования"
пропуск в столицу.
  Маша торопливо оформляла документы, боясь, что ее вызовут свидетельницей и
возьмут подписку о невыезде. Бокс подстерегал ее на всех углах, торчал в
подъезде и в конце концов вломился в квартиру.
  - Все! Теперь не отвертишься. Моя будешь... - противно дышал он, тесня
Машу в кухню. Комнаты были опечатаны.
  - С сивым хмырем баралась?
  - Да погоди, глупый, - шептала Маша, словно их подслушивали. Надо было
охладить Валябу. Давясь плачем, Маша клялась, что перед ним, Валькой, она
чиста и что сивый ничего ей такого не сделал. Это материнский хахаль к ней
лез, а москвич, наоборот, прятал ее у себя, потому что хахаль совсем
чокнутый. А когда москвич уехал, материн хахаль ее изнасиловал.
  - С тобой не справлюсь, а он, знаешь, какой здоровенный бугай! -
всхлипывала Маша, почти веря, что так все и случилось.
  Валяба рыдал, как припадочный. То озверело колотил, то целовал Машу и
божился, что начальник УРСа от него не уйдет. В тюряге сидят кореша... А
Маше не терпелось выставить Бокса на лестницу.
  В тот же вечер, ни с кем не попрощавшись, Маша влезла в переполненный
поезд, и спустя неделю на Казанском ее встретила приятельница москвича,
Сусанна Федоровна. Она определила Машу на подготовительные курсы, ни о чем
не расспрашивала и только следила, чтобы Маша вовремя ела, мылась и
стирала свое белье.
  Прошло два месяца, и вдруг пожилая женщина сказала:
  - Можешь написать матери. Ее выпустили, а Михал Степаныча убили
сокамерники.
  Ночью Маша тщетно пыталась разреветься, а утром отправила матери короткое
письмо. Велела отцовские деньги высылать ей на главный почтамт и никому не
говорить, где Маша. Осточертели ей сибирские знакомства. В августе Маша
сдала экзамены на аттестат зрелости, а еще через месяц - вступительные в
университет, переехала в общежитие на Стромынку и потеряла из виду Сусанну
Федоровну.

  Нет, не пойти на похороны Маша не могла...
  Гроб водрузили в главном зале, а жаждущие постоять у тела вытянулись
очередью в соседнем. Их оказалось не меньше, чем входивших с улицы простых
смертных. На возвышении вдова склонялась над покойником, что-то
поправляла, гладила его поредевшие, зачесанные назад белые волосы и желтые
щеки.
  "Работает на публику", - подумала Маша.
  Последние полтора месяца у нее с благодетелем вновь начался роман, точнее
- страшный загул. Машу только что оставил четвертый муж, а благодетеля
перевели с начальственной должности на почетную, и досуг у него стал
немерянным. Впрочем, он и при Сталине умудрялся влетать в двухнедельные
запои, сваливая самые неприятные мероприятия на своих безропотных
соратников.
  Нынче они распоряжались на похоронах. Поскольку Маше нельзя было стоять
рядом с вдовой или сидеть перед гробом среди родственников, ее несколько
раз пропускали на караул без очереди.
  Вдруг на возвышении, возле вдовы, появился мальчик. Цепляясь за мать, он
испуганно глядел на покойника, словно ожидал от него нахлобучки.
  Мальчик смутил Машу, и она решила больше не становиться с повязкой к гробу.
  В соседнем зале очередь повязочников, не единожды перепутавшись и
переплетясь, превратилась в откровенную толчею. Еще бы! Как усидеть дома,
когда человек сам себя казнил?!
  "Поторопился, - подумала Маша. - Спьяну поверил, что его дела - швах.
Умный мужик, а повел себя, как мальчишка. Оставил меня одну..." -
всплакнула она.
  Действительно, Машины обстоятельства вызывали тревогу. Диссертацию,
которая писалась три года, нынче защищать было бессмысленно, поскольку на
двухстах страницах Маша сорок четыре раза процитировала Сталина.
  "Как будто можно было меньше? - поморщилась она. - Нет, с диссертацией
надо распроститься. Даже будь он (то есть благодетель) жив, все равно с
защитой ничего бы не вышло. Да и в последнее время он разве что-нибудь
значил? Значил бы - не покончил с собой... А я хороша?! О чем думаю? Я -
живая. Напишу новую..." - Маша вздохнула, сорвала с рукава повязку и
прошла в третий зал, где было просторней.
  Здесь, под приглушенное рыдание отдаленного духового оркестра, сидели или
угрюмо сновали из угла в угол отстоявшие в карауле интеллектуалы и
партийные бонзы. Кое-кто безразлично кивал Маше. Но большинство
отворачивалось, и Маша вновь ощутила себя, как в детстве возле
горкомовского дома, униженной и обойденной. Хотелось уйти от этих важных
мужчин и заносчивых женщин, от занавешенных черно-алыми полотнищами зеркал
и от медленно, будто расчетливо, бьющих по ребрам медных всхлипов. Но надо
было стоять, не опуская головы, хотя купленные накануне туфли немилосердно
жали, а душа ныла, как в кресле у дантиста. Куда уж лучше в растоптанных
сандалетах терпеливо ожидать на Казанском вечно опаздывающий пассажирский.
Маша представила себе, как мачеха и отец мечутся по перрону в поисках
носильщиков, и ей стало не по себе.
  "Женька небось до сих пор на меня злится за танцы. Но отец, святая душа,
заслужил, чтобы я его встретила. И надо же, чтобы их приезд совпал с
похоронами! Как хорошо расхлюпаться на отцовском плече! Он меня любит. Он
меня видит не такой, как эти..."
Маша снова оглядела зал, где все казались ей личными врагами. "Наверное,
обо мне шепчутся: "Красивая, а распутная. Глаза какие порочные...
Ненасытная, жуткая особа..." А отец меня жалеет. Он-то знает, что я
попросту невезучая дура", - разжалобила она себя и вдруг в дальнем углу
заметила Сусанну Федоровну и Гришека. Сусанна вовсе одряхлела, зато Гришек
был до удивления похож на себя сибирского, или даже довоенного, хотя
подбирался к тридцати годам.
  "Почему я о нем не вспоминала?" - удивилась Маша и тут же, словно не жали
туфли, словно не на похоронах, словно только вчера расстались, она
раскованно, задорно, будто желая разозлить всех этих надутых мужчин и
завистливых женщин, прошла сквозь настороженный зал, небрежно кивнула
старухе, а растерявшемуся Гришеку сказала громко, точно они были одни:
  - Хорошо, что я тебя нашла. Они сегодня приезжают. Не знаю, кто их
встретит.
  - Ничего, доберутся, - промямлил Токарев.
  - А где их потом найду? Остановятся у какой-то подруги... - Маша нарочно
не назвала мачеху "Женей", что могло прозвучать фальшиво, а Гришек это
понял.
  - У меня пустует комната, но они ко мне не захотели, - улыбнулась Маша,
радуясь, что комната в самом деле свободна и она, Маша, тоже. - Знаешь,
честно говоря, я боюсь идти одна. Ты сегодня к ним не собирался?
  Двадцать лет назад, когда возле ажурного забора Маша, глядя на голубой
велосипед, кричала: "Хочу такой! Хочу такусенький!.." - в ее голосе была
настырность. Но теперь, среди траура и горя, она была такая открытая и
доверчивая, что Токарев узнавал в ней не только прежнюю Машу Челышеву, а
еще и выношенную долгими годами мечту о ней. Впрочем, Токарева волновало и
ее счастливое лицо, и не меньше лица - ее большое ладное тело, что, не
таясь, само к нему тянулось.
  Сусанна Федоровна сердито посмотрела на молодых людей, поднялась и,
опираясь на палку, заковыляла в главный зал к гробу. Ни Маша, ни Токарев
не обратили на нее внимания.
  "Видишь, как здорово! - радовались не только зеленые Машины глаза, но вся
она, от переставших жать лодочек до растрепанных темно-русых завитков. - Я
встретила тебя и я совершенно не занята. А то, что я здесь, так ведь и ты
сюда пришел. Я ничего от тебя не таю и ничуть не притворяюсь. Иначе бегала
бы сейчас по Казанскому перрону, изображая любящую падчерицу. Но я здесь,
и здесь я рада тебе. А ты?"
"И я!" - едва не крикнул Токарев.
  Когда начались речи и все перешли в главный зал, Маша с Гришеком выбрались
на улицу, влезли в один из похоронных автобусов, где потом их сжали и
кинули друг к другу. У Ново-Девичьего они замешкались, отстали от
провожающих, и милицейский кордон спросил у них пропуск.
  - Это что тебе - Дом кино? - злобно расхохоталась Маша и, схватив Гришека
за руку, потащила его вверх, мимо монастырской стены, и дальше, через
площадь, в проулки медицинского института, где она и Гришек стали яростно
целоваться, не обращая внимания ни на щебетню студенток, ни на истошный
лай спрятанных в клетках подопытных собак.

  Ночью Женя проснулась от холода. Старика рядом не было. Она подождала с
четверть часа. Пашет не возвращался. Накинув халат, она вышла в кухню и
обмерла: Челышев сидел на подоконнике.
  - Ты что? - припала к нему.
  - Ничего, не свалюсь. Иди.
  - Простудишься. Давай принесу пончо.
  - Иди, - сказал он.
  В воскресенье Женя уже не перепечатывала токаревские мемуары, а старик
целый день пил водку, что прежде ему категорически возбранялось. Ночью он
снова сидел на кухне, но окна не открывал.
  "Вряд ли можно острей презирать женщину, чем Пашет - Варвару Алексеевну, -
размышляла Женя. - И вот он раздавлен горем. Я-то считала, что эта смерть
его не растревожит, и поспешила объявить об Америке. Бедный Пашет. Вторую
ночь не спит, пьет и неизвестно, о чем думает. А завтра он весь день на
ногах... Токаревы зачем-то повезут гроб в церковь, хотя, мне кажется,
такую женщину вносить в храм неприлично. А меня будет прилично? - вдруг
спросила себя. - Я обойдусь без отпевания... Разве что так. Бедный, бедный
Пашет. Не повезло ему с женами. Но я старалась. Еще бы! Изменяла ему, как
могла... Но другая давно бы его бросила. В Москве он стал невыносимым. А
зачем его сюда привезла? В Сибири Пашету было тепло и уютно. Там он
отмахивался от проклятущих вопросов. У него была я. Меня надо было
кормить, а, главное, оберегать от го