а шла рядом. "Небось воображает, что Бронька
подсунула ее мне как командировочному, - сердился Челышев. - Ошибаешься,
милая. Расскажи побыстрей, что с Машенькой, и двину на станцию. Времени у
меня в обрез..."
Однако, понимая, что ничего отрадного не услышит, он не торопил женщину, а
она не выказывала желания копаться в чужой жизни.
  - Положение... - вздохнул Челышев. - Без бимбера не обойдешься...
  - А что такое бимбер? - спросила она.
  - Польский самогон.
  - У нас его нет. У нас только водка, - сказала женщина. - Но мы с Жекой
как ее получим по талону, сразу на что-нибудь меняем.
  - Жека - это ссыльная? - спросил Челышев без всякого интереса.
  - Теперь под амнистию попала. Нет, не уголовница... Просто срок у нее был
только пять лет. За родителей пострадала. А вы, значит, освобождали
Польшу? Нет? Жалко. Интересуюсь, как там. Один знакомый поляк меня с собой
зовет. Нет, не фронтовик. Он в детстве об сундук ушибся и нога не так
срослась. Зато руки у него золотые: шпульку мне выточил. А уж голова, как
говорила моя тетя, прямо-таки еврейская. Он большой умница, но вот не
хочет здесь оставаться. Трудолюбивому человеку, считает, в СССР плохо.
Говорит, у нас работать не научились. Я с ним спорю. Ведь такой был
патриотизм! По двенадцать часов и дольше у станков стояли. А он смеется:
это не работа, а позор. Его не переубедишь. Меня когда-то другому учили. А
Альф - его зовут Альфред - считает: раз на себя работать тут не дают, то и
жить здесь нет смысла. И еще он верит, что за границей ему ногу страстят
правильно. Медицина там совсем другая.
  - Смотрю, вы на Запад надеетесь, как на Царствие Небесное... - сказал
Челышев.
  - Что вы!? Скорей как на поликлинику. А вы тоже считаете, что родину
бросать некрасиво? Я много думала, что она для меня такое. Ведь родина -
это от слов - род, родня, родные. А у меня никакой родни не осталось. Один
брат Гриша. Но он уже отрезанный ломоть. Он даже в паспорте Токарь на
Токарев переделал, чтобы по-русски звучало. Он писателем станет. Писателю
за границу нельзя. Там язык другой. А мне все равно, где как говорят. Я
ребенка хочу...
  "Что она со мной разоткровенничалась?" - удивился Челышев. Женщина начала
его забавлять.
  - Здешние врачи мало понимают... - вздохнула она и тут же стыдливо
заторопилась: "Ой, извините... Я все про себя, а вам интересно про Машу.
Вы не волнуйтесь. У нее все даже очень отлично. Конечно, по возрасту Маша
еще девочка, но по виду - вы даже не поверите! - совсем взрослая. На
танцах всегда была как принцесса. Вокруг нее ужас что делалось.
Столпотворение.
  - Бандюг?
  - На танцы разный народ ходит... Варвара Алексеевна вам в сердцах лишнего
наговорила. Это она от нервов. Михаил Степанович был большой человек. У
него две секретарши перед кабинетом сидели. А тут вдруг - тюрьма... -
вздохнула женщина. "Своего отца вспомнила, - решил капитан. - Хотя ее отца
вряд ли держали с уголовниками. Допросили и тут же шлепнули".
  - Может быть, Михаил Степанович голос на них повысил, а бандиты этого не
любят, - сказала Надежда Токарь.
  - А за что сел?
  - Разное говорят. Они с Варварой Алексеевной весь город кормили, и никто
от голода не умер. И себя, конечно, помнили. Как же иначе? Это только наша
мама за чужих тревожилась, а себе ничего не просила... Вот и прожила
недолго. И подруга Жека такая... А все люди себя не забывают. Наверное, у
Михаила Степановича были завистники. Варвара же Алексеевна думает, что его
арестовали, чтобы он дал показания на своего старого друга, большого
московского руководителя.
  - На того, что теперь с моей дочкой?
  - Ага... Но это, товарищ капитан, не так плохо. Это даже хорошо... Я
когда-то была с ним знакома. Он очень веселый и сердечный человек, хотя
работа у него трудная, а завистников - так целая уйма! Но он вашей Маше
очень поможет. Он хотя уже не молодой, но молодежь понимает.
  - Особенно девочек?
  - Это жизнь, товарищ капитан... Разве лучше было б, если б Маша с
уркаганами связалась? Она ведь с ними уже ходила. А так в университете
учиться начнет. Вокруг нее будет много культурных знакомых. Знаете, моя
Жека как без них мучается! У нее в Москве подруг пруд пруди было, а тут
она только с Гришей может говорить про литературу.
  Покружив неосвещенными проулками между хибарок, землянок и сараев, женщина
и капитан остановились перед великолепной, совершенно малороссийской
лужей, за которой одиноко кособочился небольшой барак. По-видимому, здесь
кончался город. Вдалеке чернели одни терриконы.
  - Осторожней, - предупредила женщина. - Тут положены доски.
  - Что ж поляк, - нажал Челышев на первый слог, - умелец, а лужи не отведет?
  - Так труба тут три раза на день лопается. Альф хочет, чтобы я к нему
переехала. У него комната лучше. Вот братишка уедет, и переберусь. Только
сперва Жеку замуж выдам.
  - Подруга важней? - улыбнулся Челышев. Ему уже нравилась эта деваха.
Отзывчивая, домашняя. С такой даже без любви век скоротать можно. Жаль,
что она, по глупой молодости резвясь в Бронькином отеле, что-то в себе
повредила.
  - Факт, подруга важней, - печально сказала женщина. - Мы полтора года
вместе. С мужем еще неизвестно, столько проживешь или нет. А моей Жеке
очень замуж надо. У нее никого нет. Я уеду - она пропадет. Ей бы в первую
очередь отсюда уехать. Мало что может случиться... Она второго раза не
выдержит. И так сама не своя. Мечется, как синичка в клетке. Теперь в
медицинский поступать надумала, потому что врачихам в заключении легче.
Ой, чего-то я разболталась, а мы уже пришли...
  Надежда Токарь ввела Челышева в темный коридорчик, толкнула одну из трех
дверей, зажгла свет, и капитан разглядел комнату. Посредине, перегораживая
ее, возвышалась печь. Рядом с печью висела, не доставая до полу, цветастая
тряпка, из-под которой высунул ноги лежак. Два других лежака выстроились
по эту сторону занавески. На одном лежал старый чемодан, а между лежаками
красовалась швейная машина на самодельной подставке.
  "Поляк сварганил", - подумал Челышев, неожиданно позавидовав чужому уюту.
Комната казалась невыносимо нищей, но все-таки напоминала людское жилье. А
у капитана были всего лишь нары в теплушке, и та теплушка то ли уже
отползала за Новосибирск, то ли все еще ждала на отводных путях, пропуская
всех, кто главнее.
  - Вы, наверное, голодный? Сейчас поужинаем, - сказала женщина.
  - Пожалуй, - кивнул Челышев и стал выкладывать из вещмешка на стол буханки
хлеба, консервы, плитки пшенного концентрата и в завершение вытащил
небольшую канисторку. Хозяйка, остолбенев, смотрела на военного. Ей
почудилось, что капитан сейчас наестся, напьется, а там - кто знает?! -
вдруг застрелится...
  Должно быть, нечто подобное мелькнуло и в челышевском мозгу, потому что,
опростав сидор, капитан поднялся с кривой ухмылкой и, схватив хозяйку за
руку, крикнул:
  - Где же мой несостоявшийся зять?! Не желает ли чокнуться с дураком-тестем?
  "Начинается..." - с ужасом подумала женщина и уже не рада была, что
притащила сюда отца этой вредины Машки. Все за Машкой ухлестывали. Даже
седой москвич. А Надю Токарь, когда в гортеатре после его доклада она к
нему подошла, москвич узнал не сразу. Правда, тут же смутившись и
покраснев (как только один умел краснеть по-юношески во все свое худое,
никогда не стареющее лицо!), москвич стал извиняться:
  - Ну конечно, как тебя узнаешь, когда ты, несмотря, так сказать, на
тяжелое военное время, такая красавица?! Ты и девочкой была хорошенькая,
но с сегодняшней не сравнить. Неужели не замужем? Ну конечно, война... Ах,
жених все-таки есть! Везет же некоторым тыловикам. А где братишка? Не
забыла, как он, паршивец, заглянул в чулан?.. Уже десятиклассник? Статьи
пишет? Ну и правильно. Стихи у него совсем не получались. Пусть забежит ко
мне в горком. И тебя, конечно, пригласил бы, но боюсь, так сказать,
вызвать ревность тылового товарища...
  Гришину статью о военной прозе москвич похвалил, и то, что Гриша подправил
фамилию, - тоже одобрил.
  - Все советские люди теперь русские. В такой страшной войне победить могли
только русские, - сказал он и написал Грише на бланке ЦК рекомендательное
письмо в Литературный институт советских писателей.
  "...Так все устроилось, и надо же было мне напоследок привести этого
психа", - подумала Надежда Токарь.
  Вдруг дернулась занавеска и пропустила молодую женщину в серой юбке и
синей мужской, застегнутой не доверху, рубашке. Каштановые, коротко
остриженные волосы и маленькие проволочные очки придавали женщине
невзрослый, чуть ли не школьный вид. Челышев вздрогнул от жалости и тотчас
улыбнулся, чтобы жалость не отпечаталась на его лице.
  - Простите ради Христа, - сказал смущенно и от неловкости понес околесицу:
  - Такая, понимаете ли, незадача. Видел я в Австрии оптическую лавку.
Хозяин сбежал, а очки всех фасонов лежали, как при коммунизме. Знал бы,
вам привез...
  - Н-да... - вздохнула Надежда Токарь, решив, что капитан насмехается над
подругой.
  - Значит, я невезучая, - тряхнула головой юная женщина. - А это что у вас?
Взрывчатка? - Она посмотрела на темно-вишневую канисторку.
  - Сливовица. Ничего, теперь не прошляплю. Давайте номера стекол - я вам из
Японии вышлю.
  - Жека, это Машин папа, - сказала хозяйка.
  - Я догадалась.
  - Похож? - спросил Челышев.
  - К счастью, не очень, - усмехнулась Жека, и капитан огорчился.
  Скрипнула дверь. Вошел худой юноша с черными расчесанными по-маяковски
прядями и недружелюбно кивнул капитану.
  "А я сивый..." - подумал Павел Родионович и взглянул на Жеку. Из-за
маленьких стекол ее глаза, казалось, проглядывали Челышева насквозь.
Впрочем, что в нем загадочного? Победитель примчался спасать дочку, а та
упорхнула в Москву в содержанки к высокому партаппаратчику. Вот и ломится
победитель в чужую хибару, в чужую жизнь, на чужие проводы.

  "Так был у меня выбор или извечно выбора не бывает? - вспоминал старик
спустя долгие годы. - Не столкнись я с Женей в этом бараке, вряд ли бы
стал догонять свою часть. Японская кампания меня не занимала. В том
послепобедном июле мне казалось: я ни на что уже не годен. Должно быть,
Господь послал мне в ту ночь Женю, чтобы я не разрядил в себя
парабеллум..."

  Но пока Женя (или Жека) молча сидела за столом напротив капитана, и ее
глаза из-за школьных очков с недоумением и тревогой смотрели на гостя.
Хозяйка поняла, что между ее подругой и Машкиным отцом намечается нечто и
невольно погрустнела. Даже разговаривала как-то вяло:
  - Наверное, в Польше не так уж и весело. Города разорены. От Варшавы
целого дома не осталось...
  - Ах оставь свою Варшаву! Ведь прощаемся, Надька. Ведь навсегда-навсегда!
  - Юноша вдруг обнял сестру и заплакал.
  - Пить ему не стоит, - шепнул Челышев Жеке.
  - Не приказывайте! Что он тут распоряжается? Жека, запрети ему
командовать! - рассердился юноша.
  - Не волнуйся, Кутик, товарищ капитан пошутил. Правда, Павел Родионович?
Кутик у нас взрослый, самостоятельный. Кутик может много выпить. Просто он
сейчас не в настроении, - стала утешать брата хозяйка.
  А Жека по-прежнему молчала, словно вс„ на свете - лагерь, ссылка, плач
мальчугана - значили для нее не больше, чем эти пустые стены, голая печь и
плохо уложенные через лужу доски. Словно за всем этим текла невидимая,
закрытая от всех Жекина жизнь, которую Павлу Родионовичу не понять и куда
не проникнуть. Однако сама Жека не только проникала в Челышева и узнавала
его прошлое, но даже схватывала нынешние зыбкие, внезапно всплывшие в нем
надежды. А Жекины глаза будто увещевали капитана: "Понимаю, вам тяжело.
Привыкли о ком-то заботиться, а теперь не о ком. Поэтому, даже не
поздоровавшись, брякнули об очках... Нет, я не обижаюсь. Мне приятно.
Давно никто меня не опекал. Но ради всех святых не смотрите на меня как на
свою судьбу. Я и со своей-то не соображу, что делать. А вы уставились на
меня так, словно я ваше спасение..."
- Не расстраивайся, Кутик, - повторила Надежда Токарь. - Павел
Родионович не будет приказывать Жеке. Жека уедет с нами.
  - За ней второй поляк увивается, - сквозь слезы улыбнулся юноша.
  - Мне это сообщать не обязательно. Я - человек посторонний, - помрачнел
Челышев. Он видел, что хозяйке пора собирать брата, но все равно не
поднимался, пил сливовицу и не мог отвести взгляда от Жеки. Время сжалось
до того, что чудилось: вот-вот оно взорвется. В страду - сутки кормят год,
а тут секунда могла перевернуть челышевскую судьбу. Капитан все
откровенней вбирал в себя Жекино лицо, едва прикрытую синей бумазеей шею,
оголенные по локоть руки и весь переполнялся жалостью к этой девчонке.
Воздух вокруг нее дышал, и пространство между капитаном и Жекой
пересыщалось грозовыми разрядами.
  Снова скрипнула дверь, и в комнату колченого пролез поджарый мужчина. "На
иностранца похож, - подумал Челышев. - В лице ничего еврейского". -
Милости просим! - вскочил он, предлагая выпивку и закуску. Вошедший с
грустной усмешкой скареда взглянул на разгулявшегося вояку, и Челышеву
стало не по себе. За два года наступления он привык, что в домах и хатах к
столу зовут не хозяева, а те, кто приносит еду.
  - Что он здесь распоряжается? - снова всхлипнул юноша.
  - Садись, Альф. - Надежда Токарь вытолкнула из-под стола табуретку.
  - Не гожусь я для мирной жизни, - тихо сказал Челышев Жеке.
  - Годитесь... - еще тише ответила она.
  - Наливай, Альф. Это сливовица, - сказала хозяйка. - Товарищ капитан -
проездом. Ой, что-то от градусов петь захотелось...
  Вдруг на ее коленях очутилась очень похожая на саму Надежду Токарь гитара,
и хозяйка повела низким голосом "Мой костер", но не романсово, как у
Чайковского, и не на цыганский манер, а куда разухабистей и откровенней.
  "В Бронькином отделе наловчилась..." - подумал Челышев, но тут песня
захватила его, словно они с Жекой в самом деле бродяжили. Но ведь ни в
какие дни не сходились и лишь третий час глядели друг на друга через стол.

  ...Кто-о-то за-автра-а, со-око-ол мо-ой,
На гру-у-ди-и мо-оей раз-вья-яжи-ет
Узел, стя-а-ну-ты-ий та-обо-ой...

  Хозяйка пела, может быть, намекая, что Челышеву пора отчаливать. "Но
причем тут узел? Не он тот узел стягивал, а распутает второй поляк.
Втолкнет Жеку в пассажирский поезд и повезет не в китайскую державу, а в
Польшу или еще дальше... А ты колотись на нарах о вагонку и бормочи "На
сопках Маньчжурии". Как хочется остаться! Не цыган ведь... Пусть Альф
увозит хозяйку, этот плакса катит в Москву, а Жека - ждет меня здесь.
Только вернусь ли?.. Ничего не скажешь, великое везение, сломав такую
войну, тащиться на следующую, явно никому не нужную!"

  Вспа-оминай, ко-оли дру-уга-ая...

  "Нет, решил - другой не будет. Либо Жека, либо никто..."
Хозяйка, покончив с "Костром", запела "Гори, гори, моя звезда", но в самом
патетическом месте выронила гитару, и та, съехав с ее круглых коленей,
жалобно загудела.
  - Ой и влюбился Павел Родионович, - засмеялась хозяйка. - Надо же, прямо
с порога. Давно такого мужчину не встречала.
  И тут с Челышевым что-то стряслось. Налившись кровью, он полоснул хозяйку
недобрым взглядом и поднялся.
  - Мне пора. Спасибо за приют! - хотел сказать сурово, а вышло по-петушьи,
и, подхватив отощавший сидор, капитан заспешил из комнаты. Он был
оскорблен и подавлен. Почему все в жизни так паскудно срывается? Надька
Токарь - то ли по неосторожности, то ли со зла - смахнула невидимые нити,
что уже тянулись от женщины Жеки к Челышеву. "Словно засветила
непроявленную пленку..." - подумал машинально и толкнул скошенную дверь.
  - Капитан, подождите. Я вас провожу... - раздался за спиной негромкий
Жекин голос, после чего в комнате стало так тихо, точно все из нее
вылетело через печную трубу или другим непостижимым образом.

  ("Она выбирала, а не я, - не однажды вспоминал Челышев, и сейчас, на
московском бульваре, подумал о том же. - Ей обещали Запад, а она осталась
ждать меня, хотя не знала, что Маньчжурская кампания выйдет короткой.
Американцы кинут бомбу на Хиросиму и получится не война, а скорее
экскурсия. Зато очков я ей привез целый чемодан. На вокзале не успел
спросить, какие нужны. Проходил товарняк, я впрыгнул на тормозную
площадку, хотя до смерти хотел остаться. У Жеки было такое лицо, словно
она только что была со мной близка. У застенчивых, воспитанных, тонко
организованных женщин под утро всегда несколько потерянные лица. Словно
они ночью проспали свою остановку и едут без билета...")
Старик расчувствовался от набежавших воспоминаний, и теперь бульвар
показался ему обычным предвечерним бульваром. Деревья были по-июньски
молоды, и Челышев, будто скинув годы, затосковал по жене, перебежал
асфальт, остановил случайную машину и вот уже отпирал собственную дверь.
  Женя сидела в кухне и читала письмо.
  - Варвару Алексеевну увезли. Токарев только что звонил. - В ее голосе
почудилось осуждение: почему не дождался санитаров?
  - Звонил... Увезли... Меня тоже скоро увезут... - заворчал старик.
  - Пашет, перестань.
  - То ему печатай, то звонит... Вечно - Токарев, Токарев... Продыху
никакого.
  - Пашет, у тебя умерла жена, а ты Бог знает, к чему цепляешься.
  - Поздно умерла... Надо было ее пристрелить еще в Сибири.
  - И глупо. Сел бы в лагерь, а я - куда?
  - Укатила бы в Америку.
  - Не стыдно? Вот, кстати, прочти. Надюха снова зовет нас в гости. Уже даже
отказываться неловко. Поедем?
  - Езжай одна.
  - И что думаешь - попробую!
  Он взял письмо и, отдалив от глаз, прочел: "Дорогие Жекочка и Павел
Родионович! Ужасно по вам заскучила..." Что за ерунда? Зачем кривляется?
  - Пашет, ей там не с кем говорить по-русски.
  - Мне - тоже... Ни по-русски, ни по-каковски, - рассердился старик и ушел
в комнату. Надькины письма всегда выбивали его из колеи, но теперь он
подумал, что жене незачем уходить к некоему сослуживцу. Она может попросту
не воротиться из Соединенных Штатов.
  Секретер был закрыт. Никаких следов Токарева.
  "...Тебе, Пашет, надо было жениться на естественной женщине. Ты бы ей весь
белый свет заслонил", - вспомнил старик утреннюю реплику Жеки. "Да, не
увлек я ее, - сказал он себе. - Любопытно, на какую долю ее души смею
претендовать?"
- Пашет, это просто удивительно, - засмеялась в кухне Женя. - На восьмом
десятке ты негодуешь, как мальчишка. Сколько в тебе неизрасходованных
эмоций!
  Она вошла в комнату, обняла мужа, и он опять сдался, сраженный не столько
ее словами, сколько теплотой ее рук.
  - А в Америку я все-таки полечу. Теперь это, по-видимому, реально.
Почему-то очень хочется повидать Надюху. Ты без меня справишься. Теперь...
- Женя помедлила, намекая на смерть Варвары Алексеевны, - у тебя хлопот
меньше... Извини, что не откладываю разговор, но, боюсь, потом лететь
будет поздно.
  - Ты еще молодая... - шепнул старик и вдавился лицом в ее плечо.
  - Никто не знает своего часа, - вздохнула Женя, и Челышев вспомнил, что то
же самое сказал днем длиннокудрый.

  "Часа своей смерти не знает никто, - подумала Евгения Сергеевна. - Но
приближение беды иногда ощущаешь просто физически. Зачем лететь мне в
Америку? Чтобы доказать Пашету, будто свободная женщина? А почему не
объявить прямо, что хочу несколько месяцев пожить без оглядки на эту
мрачную физиономию, на этот сварливый характер?"
Она осторожно взглянула на мужа. Отвернувшись, он лежал на тахте, и Женя
не поняла, сердится он или дремлет. "Старый, - подумала она, - а скоро
станет дряхлым. Прошла наша жизнь, и следующей не будет. А я стара? Нет, -
покачала головой, и, как всегда, жесткая прядь молодо коснулась щеки. -
Нет... Я на что-то надеюсь. Старость - это сдача прошлому, а я все еще
чего-то жду... Не жду, а бегу от себя, и нигде нет мне покоя... Это
потому, что пустилась наперегонки со своим возрастом. Но такими штуками
никого не обманешь. Куда честней бросить Пашета, а не возвращаться к нему
каждый раз, как ни в чем не бывало... Нет, - перебила себя. - Я уходила
ненадолго, всего на несколько часов. Это было несерьезно, просто чтобы
развеяться. Иначе бы не выдержала... Все Пашету