и. До этого ребенка я ощущал одну пустоту.
Эта девочка мой бич, но одновременно смысл моей, то есть нашей с Розалией
Аркадиевной печальной жизни. За все, Паша, приходится расплачиваться. Но
зато теперь мне, то есть нам есть ради кого жить. Пусть Бронечка тиран, мы
все равно ее боготворим и - не смейтесь! - ужасно ей благодарны.
  - Но это же рабство!
  - А кто вам сказал, что любовь не рабство? Уезжайте, Паша. Девочка вас в
покое не оставит, а вы совсем не стойкий... Вероятно, вы уже хороший
инженер, но ведь этого недостаточно. Нужно иметь еще нечто такое, что
прежде считалось данным от Бога. Что-то важнее профессии. Нечто внутри
нас, что больше нас. Уезжайте в Москву.
  - И там я обрету это "нечто"? Нет, Арон Соломонович, от себя не убежишь.
  - Не говорите того, чего не знаете. Москва, Паша, потребует вас всего,
целиком. Она отнимет все ваши силы и таланты, если они, конечно, у вас
есть, и не позволит вам валяться на койке или пить на бульваре пиво. Ведь
здесь вы прозябаете.
  "Да кто бы сидел в этой дыре, если бы фартило уехать?! - подумал Челышев.
- Ан не сдвинешься. Не то сей же час укатил бы! Но в проектной конторе ко
мне привыкли. Рукой махнули, мол, Челышев - политически несознательный.
Обыватель. Ничем, кроме женского полу, не интересуется. Хотя вообще-то
исполнительный. Чертит неплохо и даже соображает. Специалист. Потому и
держим... А в Москве я человек новый, и придется мне притворяться
идейно-близким. Нет уж, лучше посижу в своей норе. Тут никто не знает, до
чего мне все нынешнее обрыдло, как не переношу этих плакатов, лозунгов и
захватившего купеческие особняки партийного хамья. Зарядил эскулап, словно
у Чехова: "В Москву! В Москву!", а в Москве, наверное, агиток,
транспарантов и начальственного чванства вчетверо против здешнего. Так что
помру, где родился, и ничего мне столичного не надо. Только на митинги и
демонстрации не гоняйте..."
Доктор расплатился с хозяйкой павильона, а инженер заказал еще пива.
Сотрудница, с которой у него этим летом начался роман, боясь Броньки,
отказывалась приходить на бывшую Полицейскую засветло. А куда лучше
ожидать женщину дома. Принес пивка в бидоне, разделся до трусов, вытянулся
на чистом прохладном полу и читай, сколько хочешь...
  Наконец, в седьмом часу, копировщица освободилась. Они съездили на остров
и теперь возвращались. Темнело быстро, и так же поспешно холодало.
  Бронька ждала их не на заборе, а внизу, на отвалившейся половинке
кирпичного столба.
  - У-у-у! Опять, Пашенька, с шалашовкой? Шалашня! Шалашня! - закричала
девчонка, и тридцатилетняя женщина судорожно вцепилась в Павла. Мимо ее
головы просвистел камень.
  - Идем, идем, не бойся, - сказал Челышев.
  - Уы-уы! - завыла девчонка, словно играла в индейцев, а не исходила
ревностью.
  - А-а-ай! - вскрикнула женщина и прикрыла лицо руками. - Паразитка, в глаз
попала!
  - Погоди, сейчас промоем. Только шкуру с нее сдеру! - рассердился Павел.
  - Сде-ере-ешь! На вот, сдирай! - хохотала Бронька.
  Снова в воздухе засвистело.
  - В зубы... В зубы, гадюка... - застонала женщина и кинулась не к
челышевской развалюхе, а на улицу.
  - Стой! - крикнул Павел. - Не надо... Не зови!
  Женщина не послушалась.
  - Боягузы, боягузы! - засмеялась Бронька, но отступила к забору.
  - Дрянь, сейчас у меня схлопочешь!
  Челышев подошел к девушке и схватил за руку выше локтя.
  - Идем. Сейчас она ментов притащит. Погоди, дверь открою. Не вздумай
удрать.
  Он втащил девчонку на крыльцо.
  - У тебя руки трясутся, - сказала Бронька.
  Ключ и впрямь не попадал в щель замка.
  "Сейчас запоешь иначе. Я без милиции обойдусь..." - решил Челышев
и через застекленную покосившуюся веранду поволок Броньку в комнаты.
  - Ложись! - толкнул на койку. Бронька, не сопротивляясь, плюхнулась
животом вниз. Павел сорвал с гвоздя старый реалюшный ремень, на котором по
утрам правил бритву. Бронька, не оборачиваясь, покорно сопела.
  - Ой, не щекоти! - вскрикнула, когда он задрал ей капот.
  "Получишь "не щекоти"... - усмехнулся он, но тут же оробел. - Тоже
модница... Простых носить не может..."
Сунув ремень под мышку, он стащил с Бронькиных довольно могучих бедер
шелковые нэпманские панталошки и, перехватив ремень за пряжку, хлестнул со
всей силы.
  - Ой! - взвизгнула девчонка.
  - А камнями - не "ой"?
  Вдруг затрещало крыльцо, в дверь забарабанили, копировщица сказала хриплым
от волнения голосом: "Павел Родионович, откройте!" А девчонка,
вывернувшись из-под ремня, прижалась к Челышеву. Лицо у нее было мокрое.
Значит, ревела молча. Тут уж стало не до экзекуции. Он обнял Броньку с
раскаяньем и жалостью: вот, лупил ремнем, а ведь она его любит. И камни
потому швыряет. А что в нем, Челышеве, такого?
  За окном поскрипели сапогами, посветили фонариками, и снова стало тихо и
темно. Но ощупью даже верней, чем зреньем, Павел понял, как юна Бронька.
Это пахнет сроком... И ведь не тянуло к ней. Пробегал мимо, надеясь: не
прицепится. А вдруг притворялся? Вдруг ему нужна именно такая,
нетроганная, неопытная? Не было у него девушек. Даже толком не знает, что
они такое...
  "А зачем тебе?" - опомнился, но Бронька, вмявшись в него, не позволяла
думать. В те годы желание не покидало Челышева. Оно как бы тайно
насыщалось его молодостью, честолюбием и неосуществимыми надеждами. Все
это вместе, усиленное неприятием сущего и неучастием в нем, перегонялось в
тягу пропасть, утонуть, утопиться в женщине хоть на ночь, хоть на пять
минут, а уж там - все равно... И Леокадия, пусть была старше на пятнадцать
лет, для этого морока годилась. И те сотрудницы, что были после нее. И
копировщица. Теперь же к нему прижималась Бронька, а она всех моложе...
  "Оттолкни. Врежь ей раза и выгони... Ведь погубишь ее и сам погибнешь..."
- шептал ему кто-то печальный и умудренный. Но руки, не слушаясь, искали
Броньку.
  - Пашенька... Паша... - всхлипывала она, будто Челышев снова хлестал ее
ремнем.
  - Ну, не реви... Будет, будет... - все же пытался он удержать себя. - Беги
домой. Мильтоны смылись...
  Но Бронька не слышала.
  - Паша... Пашенька... - дышала она тяжело и властно, как взрослая баба.
  "Ух, много ее..." - последнее, что успел подумать Павел.
  Броньки и впрямь было много, и выставлять ее, такую бешеную, за дверь
оказалось еще трудней, чем ей покориться.
  Часа через два растерянный Челышев постучался к Токарям и сказал: пусть
поступают с ним, как хотят. Он готов хоть к допру*, хоть к загсу. Докторша
рыдала и ругалась на идиш, а Арон Соломонович, покачивая желтым черепом,
твердил:
  - Я вас предупреждал, Паша... Почему вы такой не стойкий? Не стойкий,
совсем не стойкий...
  - Пусть в тюрьму идет, махновец! Их не распишут... - переходила Розалия на
русскую речь.
  - Распишут... - бормотал Павел, словно уже знал, что Бронька забеременела.

  * Дом предварительного заключения.


  Так наступила странная пора его жизни. Бронька, превратясь в Варвару
Челышеву, пробыла у Павла меньше месяца. Хотя он таил от молодой жены, что
она ему в тягость, новобрачная почти тотчас это поняла.
  - Благородство показываешь?! - резала она ему в глаза. - Да катись ты с
ним подальше. Нужно мне твое благородство...
  "Действительно не нужно, - молча соглашался Челышев. - Эх я, недотепа..."
- Думаешь, ты добрый? Никакой в тебе доброты нету! - кричала Бронька. -
Доброта у сердечных людей. А в тебе одна скука и порядочность.
  "Все правильно, - сокрушался Павел. - Не добрый, не благородный.
Черствый... Можно обозвать и покрепче. Зачем ее, беднягу, ко мне кинуло?
Что во мне нашла? Неужто надеялась: спасу? От бешеной, разнузданной ее
натуры - уберегу? Наверное, самой себя боялась... Но какой я спасатель?
Без любви не спасешь, а я и жалости не наскребу. Такие мы чужие, что не
найду, о чем нам разговаривать. Эх, обабил, озлобил, терпи..."

  - Вейзмир, что будет с ребенком?! - волновалась докторша теперь уже о
Бронькином потомстве.
  - Кошмар! - вторил ей Арон Соломонович, ибо Бронька днем грозилась лечь на
аборт, а ночью убегала через улицу к Коське Дрозду, босяку и алкоголику.
Бывший гимназист опустился до того, что служил в утильной палатке.
Напиваясь, он орал на всю улицу:

  Улыбнися, Броня,
Ж... об забор,
Чтоб доски полетели
На соседний двор.

  - Ужас, - повторял доктор, но больше не просил Павла уехать в Москву. Он
почему-то привязался к зятю, хотя по существу Челышев уже зятем не был.
Записав Машеньку в загсе, Бронька тут же развелась с Павлом Родионовичем.
Однако за Дрозда замуж не пошла, а поступила работать в гостиницу. По
случайности в ту самую, где задушили ее мать.
  И Челышев, ни на ком не женившись, вел весьма странную жизнь: спал у себя,
а столовался у Токарей.
  "Такой у нас был с Пашей контракт", - спустя десятилетия уверяла Варвара
Алексеевна. Но это было чистым вымыслом. Ни о чем они с Бронькой не
договаривались. Просто Челышев привязался к дочке, хотя пробиться к ней
было не просто. Дед, бабка и прислуга тетешкали Машеньку, словно
престолонаследницу. Сама же Бронька относилась к девочке вполне прохладно.
  (... - А ведь такое постное времяпрепровождение тебя, Пашет, устраивало, -
впоследствии заметила Женя. - На улице энтузиазм, пятилетки в четыре года,
челюскинцы, папанинцы, ночные аресты, а ты сидишь в тихом еврейском тепле
и рассуждаешь со старым цадиком о надмирном. Не было ли это заурядным
бегством от действительности? Так психически неуверенные в себе люди
прячутся от сложностей жизни в болезнь. Ужасно мне тебя жаль, Пашет.
Романы хоть крутил?
  - Некогда было. Дочку воспитывал, - сердито ответил Павел Родионович.
  - В этом ты, к сожалению, преуспел мало, - вздохнула Женя, и крыть было
нечем.)
Машенька в самом деле росла не такой, как хотелось Челышеву. Чересчур
оказалось в ней много настырного, как считал Павел Родионович,
Бронькиного. Вечно хотела она быть на виду, нетерпелива была, нетерпима:
все ей надо было тотчас, вынь да положь! Увидев мальчика на синем
велосипеде, она так истошно вопила на всю привилегированную улицу: "Купи
такой! Купи такусенький!", что Челышев подумал: "Сейчас нас арестуют". (Он
испытывал стойкую неприязнь не только к велосипедам, но и к секретарям
горкомов.)
С годами жажда быть выше всех, впереди всех начала распирать Машеньку,
словно спортсмена или политика. В двенадцать лет она стала председателем
ученического комитета. Тщеславие у нее было Бронькино. Та, не взяв
образованием, вступила в партию и перед войной управляла целой гостиницей.
  "Нет, не в меня дочка, не в меня, - удивлялся Павел Родионович. - Но если
бы пошла в меня, тоже плохо... Ее не спрячешь в угол, в подпол, в нору,
чтобы таилась как мышь, спасаясь от общественных нагрузок. Ребенок не
выдержит одиночества. Особенно такой ребенок. Яркий ребенок. Активный, как
теперь говорят. Да и вправе ли я обречь девочку на беспросветное
отщепенство?!"
Отщепенство и одиночество самого Челышева, возможно, длились бы вечно,
если бы не война. На ее четвертый день, хотя в "Шахтпроекте" обещали
броню, Павел Родионович заглянул в военкомат, и его тотчас определили в
строительную команду.
  Так что на другое утро во дворе окраинной школы доктор Токарь мог с
гордостью лицезреть обряженного в хаки зятя: вот, мол, кто победит
Гитлера! Розалия сморкалась и плакала. Даже Бронька деликатно прикладывала
к ресницам батистовый платочек. И только Машенька была откровенно
уязвлена, что отцу, взамен кожаной портупеи, выдали брезентовый пояс, а
вместо хромовых сапог - ботинки с обмотками.
  Первые полгода, отступая от Днепра к Донцу, Павел Родионович в письмах в
Сибирь передавал Токарям неизменные приветы. Машенька отвечала скупо:
,,Мама здорова. Я здорова. Большое спасибо. Письма доходят. Деньги по
аттестату получаем. От мамы поклон...". О стариках же - ни слова...
  Тогда при переоформлении аттестата Челышев разделил шестьсот рублей на
четыреста и двести, и двести переадресовал Розалии Аркадиевне Токарь.
"Вдруг Арон помер, а женщины - они живучей..." - обманул он себя. Доктор
был худой, поджарый, не тронутый ни диабетом, ни склерозом, а Розалия -
туша на пудовых ногах.
  Двести рублей по военному времени - мелочь. Только-только отоваривать
продуктовые карточки. Но тут Бронька почему-то откликнулась. Токари,
написала, затерялись в дороге. Она ничего о них не знает, хотя запрашивала
Бугуруслан, куда стекаются сведения об эвакуированных. И старший лейтенант
Челышев считал стариков пропавшими без вести, пока в конце сорок третьего
не попал в свой город. Уцелевшие соседки рассказывали, потупясь, будто
виноваты были они, а не немцы. Но что могут невооруженные жительницы
против вермахта? Женщин тоже стоило пожалеть. Все состарились лет на
десять.
  - А где все ж таки Токари? - спросил Челышев, стоя посреди голого двора в
кургузой порыжевшей шинели.
  - В балке, Пашенька, всех ихних положили... - сказала соседка, сверстница
Любови Симоновны.
  - Да Розалия Аркадиевна туда не добрела бы, - нахмурился Челышев.
  - А у в тачке везли... - прошамкала старуха, и ни о чем больше
расспрашивать не хотелось. Он ушел, не прощаясь, и протелеграфировал
Броньке, что Токари расстреляны, а их дом (там было нечто вроде солдатской
казармы) немцы сожгли при отходе. О том, что его комнатенки уцелели и даже
нехитрая мебель не тронута, Челышев не написал.

  Субботний день еле тянулся. Но вот кухонные ходики прокуковали два раза.
Однако Женя не оторвалась от машинки, и старику пришлось взять следующую
пачку страниц. Он прочел, как забрали стихотворца Юза и как Надька его
жалела, но справляться о нем на улицу Дзержинского не пошла. Впрочем, что
ходить, если украинская газета напечатала: "Троцкист и буржуазный
националист". Юдя была в ужасе. Пила капли, шипела: "Нечего было таскать
маленького на их бандитские Первые Мая! Вот отправят нашего сироткина в
детский дом, а Наденьку - туда, куда теплых вещей не напасешься и где
грации не нужны, потому что дамы ватники носят..."
Но в городе уже пошла такая вакханалия, что забыли не только о Грише и
Надьке, но даже об их отце. Арестовали нового обитателя горкомовского
особняка, да и тот, что въехал следом, блаженствовал там недолго.
  "Так им, петлюровцам!" - ликовала Юдя и все нежней и печальней глядела на
племянников. Словно чуяла, что уже недолго ей ими любоваться. И в самом
деле: следующей весной, схватив простуду, Юдя посоветовала Надьке
устроиться на швейную фабрику, а сама отошла в лучший мир, на кладбище, за
красный кирпичный забор, вплотную к столбику, где "замурована мамина урна".
  ...Затем в мемуарах появляется мамина московская подруга тетя Сусанна, у
которой Гриша живет на летних каникулах в той самой узкой темной комнате,
где мама Дора прежде времени закрыла печную заслонку. Москва оглушает
мальчика. Но однажды к тете Сусанне вваливается моложавый любимец Сталина.
Он подшофе и обескуражен присутствием подростка. Узнав, что это сын Доры,
красавец, мрачнея, бормочет: - "Весь в мать", - и треплет мальчика по
вихрам.
  "Наверное, тоже предаст, как дядя Август", - настораживается Гриша и
неохотно отвечает:
  - Да, учусь хорошо. Да, пишу стихи.
  При этом мальчик видит, что тетя Сусанна не сводит с гостя возбужденных
глаз.
  Седой красавец, трезвея, просит мальчика прочесть что-нибудь свое. Гриша
читает стих о том, как машинист напился пьяным и поезд с красноармейцами
сошел с рельсов. Гость, насупившись, объясняет тете Сусанне, что
стихотворение не только упадочническое, но еще, так сказать,
клеветническое. Конечно, во время гражданской войны случалось
красноармейцам пить самогон. Он сам, когда мальчишкой партизанил,
"согревался". Но надо отсеивать типическое от, так сказать, случайного, а
пьянство, тем более на железной дороге, явление именно не типическое.
Незачем позорить наших путейцев. Если машинист повез подкрепление Красной
армии, то пить ни при каких обстоятельствах не станет. А если он
контрреволюционер, то перед поворотом, спасая, так сказать, свою
шкуру, выпрыгнет на ходу, и пьянство здесь ни при чем.
  - Прочти что-нибудь невыдуманное, - смягчается красавец. - О школе,
например. О сестре прочти. Кстати, что делает Надя? Ну, вот видишь, твоя
сестра героический рабочий класс. Или о своей девчонке прочти. Неужели не
написал?
  - Нет, - вспыхивает Гриша и тревожно смотрит на тетю Сусанну, которой на
днях прочел два стиха о Маше Челышевой. Но тетя Сусанна, напрочь забыв о
Гришиной героине сердца, поддакивает седому красавцу: конечно, конечно,
нужно писать жизненно и только о том, что сам перечувствовал...
  Мальчик смертельно обижен. И хотя в Москве метро, музеи,
Сельскохозяйственная выставка и никаких проблем с едой, он рвется к
сестре, уезжает раньше конца каникул, но в мазанке обнаруживает молодого,
стройного, отдаленно схожего с седым красавцем студента-транспортника. Тот
валяется на Юдиной койке, лениво перелистывает "Двадцать лет спустя", пока
Надька, не страшась фининспектора, строчит на ножной машине что ни попадя
- даже юбки и платья. И не с меньшим отчаяньем дребезжит ночью Юдина
койка. А студент не замечает Гришу, будто тот предмет неодушевленный, о
который стукаешься впотьмах, вскакивая по нужде.
  Но с середины осени транспортник все чаще ночует в общежитии, а потом
вдруг записывается в лыжный батальон и отбывает на Карельский перешеек.
Надька ревмя ревет, чем-то долго, тяжело болеет, и Токарей неожиданно
навещает Варвара Алексеевна, Машина мама. Она удивлена, до чего в мазанке
неуютно, зябко и голодно. Брат и сестра едят хлеб с кабачковой икрой да
картошку в "мундире".
  Но Грише наплевать на быт. Печалят стихи и еще Надька. Она стала
возвращаться пьяной, и не допытаешься, работает или снова на бюллетене.
Все чаще мальчик встречает сестру возле "Астории", гостиницы Машиной мамы.
Отель как раз напротив пионерского (бывшего губернаторского) дворца, куда
Гриша бегает в литкружок. Давно прошло время, когда сестра шептала: "Кутик
у нас лучше всех".
  Теперь чуть что не по ней, заходится криком. Осунулась. Под глазами -
чернота, и Варвара Алексеевна, заходя в мазанку, хохочет:
  - Ребекка! Ну прямо прекрасная Ребекка!
  - Она Надежда, - сердится брат.
  - Знаю. Не учи. Я говорю - тип Ребекки. А в литкружке ребята твердят:
  - Бросай стихи! Ведь рифмуешь "ботинки" и "полуботинки "...
  Будто катапультированный, Гриша вылетает из дворца и, как нарочно,
навстречу ему высокомерно улыбаясь, катит на голубом велосипеде Маша
Челышева. Жить не хочется... Утешает лишь обещание тети Сусанны снова
взять на лето в Москву.
  Наконец, куплен билет в общий вагон, но за день до отъезда Молотов
объявляет о войне. Начинаются воздушные тревоги, всюду роют щели, и
обычная для окраины кличка "жиденок" оборачивается нешуточной угрозой.
Потому-то Надька, будто очнувшись от пьяного сна, губ не мажет, вина не
пьет, а прострачивает мешки. Нужны именно мешки с лямками, а не чемоданы.
И даже швейную машину, сняв с подставки, Надька укладывает в собственного
фасона рюкзак. С машиной с голоду не умрут. Надо только найти город
поменьше, где-нибудь за Уралом.
  Сестра вновь ласкова с Гришей и если бегает к Машиной маме, то по другому
поводу: умоляет взять с собой...
  И вот они в теплушке! Станция забита вагонами разных колеров и габаритов.
"Будто цыгане работали сцепщиками", - приходит Грише заготовка для стиха.
Ужасно хочется пить. Но Машина мама не позволяет выпрыгивать из вагона.
  - Кутик, тронется поезд, на ходу будет прохладней, - успокаивает брата
Надька.
  В теплушке сколочены нары. На вторую полку, прямо против двери, забралась
Маша Челышева. Ее косички разъехались по розовой наволочке. Эвакуируется
горсовет и отчасти горкоммунхоз. А Гриша с сестрой, впущенные в эшелон из
милости, приткнулись у двери на своих мешках.
  - Ку-у-тик, - вытягиваются Машины губки. - Ку-у-ти-ик...
  Внизу, как раз под Машей, сидит Варвара Алексеевна. Она слегка уморилась,
бегая от пассажирского пульмана, где начальство, к теплушке и обратно,
наводя порядок и распределяя еду. С утра всем, кроме Токарей, в