любого из них. Хорошо Пашету - он свой.
Хорошо Ленусе - уедет со своим сионистом в Палестину. А я? Но какая
поразительная женщина! Азартная. Глаза горят. Недаром Филя перед ней
распавлинился".
  Филиппа Семеновича и впрямь прорвало:
  - Ах, дети мои, гляжу на вас и молодею. Вот он, мой народ! Уедете, сабру
родите.
  - Да он подохнет. Там жара, - хмыкнул форвард.
  - Здесь не умер, там сто лет проживет. Здесь климат хуже.
  - Да ну тебя, Филя!
  Футболист слез с койки и поплелся к двери.
  - Сам не сыграй дубаря, - засмеялся Филипп Семенович. - Ах, Марк, смотрю
на тебя и вспоминаю детство. Такие, как ты, были у нас в местечке.
Ешиботники назывались. Носились с этими еврейскими семинаристами, как со
святыми. Приютить, накормить ешиботника считалось великой честью. Они, как
пастухи, из дома в дом переходили. И ты, Марк, такой: очки, пейсы...
  - Он - кандидат наук, - засмеялась молодая женщина. Сидя на корточках, она
наводила порядок в тумбочке мужа. Токарев не отрывал от нее глаз. "Как же
так?! - удивлялся себе. - Я в полном прогаре. Правда, "Попытку биографии"
дописал, но ума не приложу, что с ней делать? Теперь сел за большой роман
и снова трясусь: вдруг придут с обыском. Наверняка я у КГБ на примете. А
денег нет и ждать неоткуда. Разве что отдать "Биографию" на Запад? Но
возьмут ли? Здесь я не свой - оттого и не печатают. А там кому нужен? Но
допустим, "Попытку" издадут, а она не прозвучит. Что тогда? Ни денег, ни
славы и лишь узкая известность среди офицеров госбезопасности... А время
уходит. И у нас, и за рубежом публикуют кого ни попадя, а Григория
Токарева как будто нет в живых. Уже и не помнят такого. И вдруг после всех
катастроф я глаз не свожу с чужой женщины! Смешно? А может быть, чудесно?
Вдруг в ней мое спасение!?"
- Это что?! - вскрикнула Ленусь и вытащила из-под стопки книг лист бумаги,
на котором Токарев, сощурясь, разглядел неумело выведенные череп и кости.
  - "Убирайся в свой Израиль, жидовская харя, а то совсем обрежем!" - прочла
она вслух. - Вы писали?! - накинулась на симулянта.
  - Анонимками не занимаюсь, - ответил тот с достоинством.
  - Кто-нибудь из соседней палаты подложил, - вздохнул Филипп Семенович.
  - В конце концов этого следовало ожидать, - усмехнулся Марк.
  - Чепуха, - сказал живчик.
  - Нет, не чепуха, а реальность. Антисемитизм ведь никогда не исчезал. Лишь
на какое-то время припрятался. Но после войны все, дорогой Филипп
Семенович, обнажилось. Сначала нам закрыли доступ в университет и в
привилегированные вузы. Затем просто в хорошие вузы. Потом перестали брать
на работу. Теперь - эти бумажки. А скоро закричат в лицо: "Бей жидов!" и
начнут спасать Россию древне-дедовским способом...
  - Маркуша, перестань волноваться, - сказала женщина.
  - Ленусь, я совершенно спокоен. Я лишь объясняю Филиппу Семеновичу, почему
мы решили уехать. Не подумайте, что из страха. В Израиле опасностей не
меньше. Просто вдруг поняли, что здесь мы лишние... Три поколения
еврейских интеллигентов мечтали вписаться в русскую жизнь. Они отреклись
от своего Бога, от своей избранности. У них была одна страсть - стать
русскими. Казалось, им это удалось. Они бредили Толстым и даже
Достоевским. Да, Достоевским, несмотря на его юдофобство. Они - в том
числе мы, четвертое поколение, - считали Россию своей родиной, а себя -
русскими. Недоброжелательство же части низов и верхов мы относили либо к
отсталости первых, либо к вынужденной реакции вторых на происки так
называемого международного сионизма. Но что меня, Ленусь и всех наших
друзей потрясло больше всего - это ненависть к нам не каких-то подонков
или чиновников, а настоящих интеллектуалов. Да, да, писателей, поэтов,
художников и нашего брата - физиков. Они безоговорочно объявили нас
чужими, безродными, даже вредными для России... И тогда мы поняли:
надеяться не на что, и вернулись к себе, к своим забытым истокам.
Вспомнили, что мы - избранный народ со своими предначертаниями, стали
зубрить иврит, учить талмуд и, с мукой, с обидой оторвав от себя Россию,
подали на выезд.
  - Больно нервные, - пробурчал корпулентный мужчина. - Подумаешь, малость
прижали, так сразу охают: свои, чужие! Вас бы, как нас, в тридцать третьем
годе голодушкой поморить, что бы запели?!
  - Если бы хоть сразу выпускали, - сказала молодая женщина. - Но ведь
никогда неизвестно, разрешат или влетишь в отказ... А что касается голода,
- повернулась она к корпулентному, - то меня этим не испугаешь. Я восемь
дней голодовку держала.
  - Бедненькая, - посочувствовал Филипп Семенович.
  - Дурачье, - сказал корпулентный. - Всех надо выпускать. Пусть едут.
Наконец-то избавимся...
  - Точно, - поддакнул симулянт.
  - Я вам глубоко сочувствую, Марк, - вступил в дискуссию старик Челышев.
Ему мешало присутствие зятя, но ввиду оголтелости корпулентного молчать
тоже стало неловко. - Нехорошо, что в России всех делят на коренных и
пришлых. Но, боюсь, как бы и в Израиле вам не оказаться приезжими. У
каждой нации достаточно предрассудков.
  - Евреи не нация, - осклабился симулянт.
  - Боже мой, да у тебя сталинская каша в голове, - засмеялся живчик. - Дай
послушать умных людей. Так что ты, Пашка, начал про Израиль?
  - Что там свои сложности. Я несколько представляю тамошних жителей. Во
всяком случае, тех, кто уехали сразу после гражданской войны. Тогда тоже
выпускали со скрипом. На эмиграцию решались лишь самые отчаянные. Помнишь?
- спросил живчика, не назвав его ответно - Филей.
  - Не помню. Я из дому убежал. Наша братва больше перла в комсомол или в
партию.
  - Скажи лучше - в Троцкие и Зиновьевы... - хмыкнул симулянт.
  - Точно, - раздалось из другого угла.
  - Точно-то - точно, но без Троцких тебе вряд ли обломилась бы отдельная
палата, - с недобрым прищуром поглядел в угол Филипп Семенович.
  - А у меня дед прасол был. Я бы и так не пропал, - усмехнулся корпулентный
мужчина.
  - Так вот, Марк, - продолжал старик, - ехали в Палестину самые решительные
и смелые, но, простите, не интеллигенты, а местечковые граждане. Этим
легче было подняться. Они в здешнюю жизнь не больно вросли да и
благодарить Россию им, честно говоря, было не за что. Жили они замкнуто,
до минимума сократив общение с чуждым миром, не слишком им интересуясь и
мало его понимая. Боюсь, что, осев в Палестине, они не изменились, и с той
же местечковой непримиримостью делят людей на своих и чужих, коренных и
пришлых. Ребята они, безусловно, храбрые, воюют превосходно, но вот мира с
арабами не добьются. Очевидно, все из-за той же провинциальной узости,
зазнайства, из-за нежелания понять врага и его проблемы.
  - Это клевета! Израилем руководят европейски образованные люди! - Марк
даже побагровел.
  - Прекратите!.. Ему нельзя волноваться, - рассердилась молодая женщина.
  - Ша. Тихо. Никакого спора, - шутливо вздел руки Филипп Семенович. -
Молодцы, детки. Завидую вам, что едете. Но сам я, грешный, полюбил Россию
и ее женщин. Ничего не попишешь. Первая жена русская, вторая и третья -
тоже. Дочери записаны русскими, а внуки, может, и не догадываются, что их
дед семит. Прикипела еврейская душа к славянской расе, а? - подмигнул
симулянту. - Правда, случалось и наоборот. Что молчишь? Старшая твоя дочка
- о младшей не скажу - с прожидью?
  - Ну и что? Старшой брат должон быть сверху, - хихикнул симулянт.
  - Смешного мало, - раздался начальственный окрик. - Наплодили полукровков
- ни туда их, ни сюда... По мне такие еще вредней.
  "Бедная Светка, - подумал Токарев о дочери. - Этот зверюга на мой крест не
посмотрит. Что ему крест, когда он зоологически ненавидит?"
  - Выкурить всех до последнего, - заключил корпулентный потомок прасола.
  - Значит, сжигать не собираешься? - спросил живчик.
  - Я с Гитлером воевал, - насупился корпулентный. - Но огулом фрицевское не
лаю. Полезное и у него было.
  - Например, своих евреев перевел? - побледнел Филипп Семенович.
  - А что мне до тамошних, когда тутошних вижу больше, чем надо?!
  - ... И все-таки, Павел Родионович, Израиль - типично западное
государство, - повторил Марк.
  - Зазнайства бы израильтянам поубавить, - вздохнул живчик. - Пашка прав.
Надо им добиваться мира с арабами.
  - И с палестинцами? - вспыхнул Марк.
  - С этими - в первую очередь. Соорудите им нечто вроде буфера или
лимитрофа.
  - Арафат никогда не согласится...
  - Тогда найдите другого, посговорчивей.
  - Эге... - снова раздалось из угла. - Гитлера ругаешь, а квислингов ищешь.
  - А ты что, за арабов? - спросил Филипп Семенович.
  - Нет. Нам арабы до лампочки. По мне пусть все черные, желтые и прочие
дети разных народов мотают отсюда. Кто намылился, пусть отваливает, а кто
не желает, заставим.
  - Точно, - обрадовался симулянт.
  - А дочку от евреечки куда денешь? - усмехнулся живчик.
  - Пусть они, Филипп Семенович, успокоятся. Чуть Маркушка поправится, мы
сразу отправимся в так называемое местечковое государство, - сказала
Ленусь и обняла мужа.
  - Вы меня не поняли, - смутился старик. - Я весьма сочувствую вашей
будущей родине. Воссоединить народ спустя двадцать веков - это подвиг. Но
вот что меня тревожит: те же двадцать столетий мир почти сплошь пребывал
христианским. А евреи, стремясь сохранить свою религию и свою
самобытность, естественно, прошли мимо...
  - Христианство одно из ответвлений иудаизма! - перебил старика Марк.
  - Вряд ли. Но если даже так, то ответвление стало магистралью, и, отринув
христианство, теряешь две тысячи лет духовного опыта. Я не так
ортодоксален, как мой зять, - кивнул старик на Токарева, - но все
ориентиры, все эталоны добра и зла у меня да и, наверное, у вас -
христианские. А в Израиле, действительно государстве-чуде, возведенном на
крови погромов, на пепле освенцимов и на ненависти всех антисемитов,
боюсь, вам будет недоставать Спасителя.
  - А мы Его забывать не собираемся, - сказала молодая женщина.
  - Э нет, - усмехнулся живчик. - Чего уж нет, того нет... Без иудаизма как
слепишь немецких, африканских, бухарских, грузинских и еще наших
российских пришельцев? Вокруг сто миллионов арабов плюс заковыка с нефтью.
Так что против зеленого знамени Ислама поднимай белое с шестиконечной
звездой! А Христу, хоть Он оттуда родом, через две тысячи лет нету места в
Иудее.
  - Вы совершенно не правы. Израиль - демократическая страна, -
разнервничался Марк. - При демократии все возможно. Даже
иудо-христианство. Я знаю таких.
  - Смотри, все-то у них есть, - подивился симулянт.
  Корпулентный мужчина, видимо, хотел что-то добавить, но вдруг побледнел,
приподнялся на кровати и сорвал со спинки шерстяной, в косую клетку, халат.
  - Ты что? Тебе ж нельзя! - удивился симулянт, но корпулентный лишь махнул
рукой и выбежал из палаты.
  - Доспорились... Довели мужика... - зевнул симулянт.
  - А ты бы судно ему поднес, если жалостливый, - сказал живчик.
  - Он при девчонке не станет...
  - Позовите его. Я выйду, - предложила Ленусь.
  "Мелочи больничной жизни... Как же Пашет, когда лежал, обходился? Ни я, ни
Маша санитаркам рублей не совали. При своей деликатности, наверное,
страдал, бедняга..." - подумал Токарев и робко взглянул на тестя. Тот
лежал вполне отрешенно.
  Вдруг распахнулась дверь, и форвард втащил в палату внука прасола. Тот в
распахнувшемся халате стал как-то тощей и ниже ростом.
  - Х-хы, х-хы, - дышал он часто, и его "х-хы" походило на стон.
  "Раз, два, три..." - стал зачем-то считать Григорий Яковлевич. Секундная
стрелка на ручных часах пропрыгала четверть круга, когда корпулентный
прохрипел в девятый раз.
  "Почти, как пульс..." - подумал Токарев.
  - Да не пугайся! Главное, не дрейфь, - Филипп Семенович подошел к койке
корпулентного, но тот словно его не слышал и не то стонал, не то
всхлипывал.
  "Шесть... восемь... двенадцать..." - продолжал считать Токарев. Получалось
сорок восемь вздохов в минуту. Теперь они напоминали бульканье, будто в
легкие корпулентному набуровили воды.
  - Его мутит. Подставьте судно, - сказал живчик, но симулянт отвернулся к
окну, а форвард распластался на своей кровати. Видимо, и его прихватило.
  - Отвернитесь, деточка. Я займусь Аникой-воином, - подмигнул живчик жене
Марка и достал из-под койки фаянсовый подсов. - Смелей, паря. Два пальца в
пасть и разом... Э, да ты уже зеленый... Ну, мигом кто-нибудь за врачом!
  Жена Марка выскочила в коридор и вернулась с заполошной докторицей. Та,
отогнав живчика, села на койку корпулентного и стала измерять ему давление.
  - Да он захлебнется! - сказал Филипп Семенович.
  - Не учите. Вы мешаете... - Врачиха покраснела. Она никак не могла
пристроить к аппарату Рива-роччи грушу, из которой выпадал резиновый шланг.
  - Позовите сестру. Пусть принесет историю болезни! - крикнула врачиха.
Голос у нее был растерянный.
  Ночная сестра, лихая бабенка с богатым и почти неприкрытым бюстом, видимо,
успела клюкнуть, но, не подавая виду, бегала расторопно. Тут же принесла
большой шприц и всадила корпулентному в ягодицу.
  - Легче тебе, миленький? - спросила на удивление ласково.
  - Не-а, по-од-со-ов... - сквозь всхлипы процедил потомок прасола.
  - Садись, красавчик, садись... - Сестра подняла его за плечи.
  - Ширму поставьте, - сказала врачиха. Она упрямо листала историю болезни,
но, взглянув на лихую бабенку, самолюбиво добавила:
  - Уколы не помогут. Везите капельницу.
  - Покличьте кого-нибудь еще, - весело сказала бабочка, и вторая медсестра
вкатила желтую ширму.
  "Точно такая отгораживала тещу... - вспомнил Григорий Яковлевич. - Зря я
тогда к ней не входил. Проворонил ее смерть, а писатель таким опытом
пренебрегать не имеет права. Неужели и этот помрет?"
С койки тестя ничего не было видно. Ширма проглотила всего внука прасола.
Лишь высовывался белый, будто из пемзы, изъеденный псориазом локоть.
Никаких злобных чувств к корпулентному Токарев уже не испытывал. Их смело
любопытство. Он даже перестал смотреть на Ленусь. Впрочем, та сидела к
Токареву спиной, заслоняя от Марка столпившихся в палате сестер и
круглого, как гиревик, реаниматора.
  "Этот из самого ада вытащит", - с восхищением разглядывал Григорий
Яковлевич розовощекого усатого врача. Реаниматор держался весело, словно
готовился к чему-то приятному, скажем, к жаренью шашлыков, а не к возне с
полумертвым телом.
  - Кислорода, ясное дело, нету, - усмехнулся усач, когда отвернули
настенный кран. - Тащи наше хозяйство, - кивнул молоденькой, очевидно,
реанимационной сестре.
  Дверь в палате распахнули на обе створки, и вслед за капельницей сюда
въехал стол со шприцами и склянками, второй стол с непонятными Токареву
приборами, а теперь молоденькая сестра вкатила за ширму что-то черное,
кожаное, похожее не то на сумку, не то на седло.
  - Давай дыши, не ленись! - подбодрил сестру усач, и через щель в ширме
Токарев разглядел, как реанимационная девчонка, нагнувшись, словно при
стирке, стала сжимать черную штуковину.
  - Дыши, дыши, не сачкуй! - повторил усач, но его голос больше не казался
веселым. - Разрежьте рубаху, - сказал тише. - Справа, справа. Еще правей...
  - Не смотри, - шепнул зятю старик, но Григорий Яковлевич вертел головой до
неприличия.
  - Прямо в грудь запузырили, - заговорщицки подмигнул Токареву симулянт.
Этому все было видно. - Чик-чик ножничками кожу, и вон как пошло! В грудь
не то, что в вену.
  Токарев и сам заметил, что жидкость в капельнице забурлила, как кипяток.
  - Накачают раствором, будет как новенький... - восхищенно сказал симулянт.
  - А ну, разговорчики! - рассердился реаниматор. - Отвернись, мужик. Это
тебе не телевизор. Высунувшись из-за ширмы, усач погрозил симулянту и
устало вздохнул:
  - Тесно здесь и больные реагируют. Везите его, девчата, к нам.
  Снова все зашевелилось. Один стол отъехал к окну, второй - в коридор,
ширма сплющилась, и койка с белолицым несчастным потомком прасола,
которого уже никак нельзя было назвать корпулентным, медленно и
торжественно, как катафалк, выплыла из палаты.
  - Побазарили, - прохрипел форвард.
  - Н-н-да-а, - сказал живчик, и оба недружелюбно взглянули на Токарева,
хотя тот за весь вечер не раскрыл рта.
  "Кончились их распри, - подумал Григорий Яковлевич. - Перед смертью они
все заодно, и я для них - снова чужой, потому что не болен. Как бы там ни
было, а чужой..."
Вяло кивнув тестю, Токарев спустился в вестибюль, оделся и вдруг решил
подождать жену Марка. Гардеробная нянечка, снизойдя к его рваному пальто,
не погнала Григория Яковлевича на холод.
  Наконец по лестнице застучали сапожки, и, вырвав у гардеробщицы шубку,
Токарев подал ее молодой женщине.
  - Спасибо, - сказала Ленусь. Ее плечи дернулись, и он понял, что она на
взводе.
  Женщина застегивала шубку, и нельзя было дать ей уйти одной. Обычное в
таких случаях: "Откуда вы такая?" или "Где вы были всю мою жизнь?" нынче
не годилось. Нужно было что-то проникновенно-серьезное и пронзительное.
Тогда шепотом, чтобы не посвящать нянечку, однако не скрывая волнения,
Токарев спросил:
  - Значит, уедете?
  - Намылились, как сказал этот мерзавец... Простите, этот бедняга... -
усмехнулась Ленусь, и Григорий Яковлевич приободрился. Все-таки не был он
уверен, станет ли с ним разговаривать эта женщина. В палате он держал себя
индифферентно, и после реплики тестя Ленусь могла решить: раз он выкрест,
то заодно с юдофобами.
  - Намылились, - повторила женщина, - но у Маркушки микроинфаркт.
  "Последствия овировских стрессов. Куда этому дохляку тягаться с русской
державой?" - подумал Григорий Яковлевич и вывел женщину на больничный
двор, посветлевший от медленно летящего снега и круглых матовых фонарей.
"Погода! - обрадовался, - лучшей не пожелаешь! Начало зимы - начало любви.
Все! Больше о Маркушке ни слова!"
Но на черно-белом просторном дворе Ленусь в своей легкой бельковой шубке и
похожей на чулок вязаной шапочке казалась нищему, оборванному Григорию
Яковлевичу еще недоступней, чем в палате. "Боже, чем я могу привлечь такую
женщину? - снова ощутил он свою неизбывную беспомощность. - Ведь меня
почти нету. Есть Маша с пьяными взбрыками и плачем. Есть Светланка с
капризами, двойками и неуправляемым характером. Они либо меня поглотили,
либо сквозь меня проросли. Я - жалкое подобие прежнего Токарева. Чем я,
теперешний, могу завлечь такую женщину?"
Все-таки он схватился за последнее:
  - А не жалко покидать все это? - Он обвел рукой потемневшие от соседства
со снегом безжизненные призмы белых панельных корпусов.
  - Раньше задумывалась, а теперь уверена: не жаль...
  - А вдруг все-таки затоскуете?
  - Исключено. Но вы этого не поймете. Вы плохой еврей... Не обижайтесь. Я
тоже, если бы не стала бы плохой еврейкой. Наверное, крестилась бы, как вы.
  "Все-таки зацепил я ее..." - повеселел Токарев, даже не огорчившись, что
женщина видит в крещении нечто недостойное.
  - Я жила совсем плохо. В суете, в крутне. Теряла себя и ничего не получала
взамен. А вы нашли себя в православной Церкви?
  - Ищу... - смутился Григорий Яковлевич.
  - Простите, я спрашиваю не из любопытства. Мне это в самом деле важно. Что
вас толкнуло на такой шаг? Ведь вы умный. Марк мне сказал, что вы критик и
ваша фамилия Токарев. Я хорошо помню ваши статьи. Мы когда-то их читали
всем курсом. Почему я теперь нигде не встречаю вашего имени? Вы под
запретом, потому что крестились? Или, наоборот, вы крестились из протеста,
что вас не печатают?! Или в самом деле поверили в Бога? Но ведь Бог и
Церковь не одно и то же...
  "Одно..." - едва не возразил Токарев, но понял, что спор уведет в сторону.
Когда-нибудь он ей все объяснит. Он расскажет, как в далеком детстве уже
сомневался в горкомовской справедливости: особняк, электрические игрушки,
голубой велосипед; как в несчастье с отцом увидел некое возмездие; как в
Сибири восхищался русскими людьми, их открытостью, их беспечной незаботой
о будущем и почти детской уверенностью, что с ними и с их страной все
обойдется (а ведь шла такая война!); он расскажет этой удивительной
Ленусь, то есть просто Лене, как новая любовь к России загасила в нем
прежнюю, у