помогая
друг другу,  они уверенно  продвигались против ветра. Я не слышал о  чем они
говорили -- ветер относил их голоса в сторону.
     Подъехав  совсем  близко,  они разделились  на две группы  и  осторожно
окружили меня. Я упал на лед и прикрыл лицо брезентом. Я надеялся что они не
тронут меня.
     Они были уже рядом  со мной. Я делал вид, что не замечаю их. Трое самых
сильных подошли ко мне.  "Это  цыган,  -- сказал  один из  них. -- Цыганский
выродок".
     Остальные спокойно стояли рядом,  но когда я попытался встать, они всем
скопом  набросились на меня и скрутили руки за спину. Ребята вошли  во вкус.
Они били меня по лицу и в живот. Кровь замерзла у  меня  на губах и залепила
один глаз. Самый высокий что-то сказал и все с радостью  одобрили его слова.
Одни держали меня за ноги, другие начали стягивать с меня штаны. Я знал, что
они  хотели  со  мной  сделать.  Однажды  я  видел,  как  компания  пастухов
изнасиловала случайно зашедшего  на  их пастбище парня  из другой деревни. Я
понимал, что только чудо может спасти меня.
     Притворившись уставшим и  прекратив сопротивляться, я позволил им снять
с меня штаны.  Ботинки и коньки я привязал к ногам очень крепко, поэтому они
не  смогли их  стащить.  Заметив,  что я перестал вырываться,  они  ослабили
хватку. Двое самых  рослых парней били меня в живот  задубевшими  на  морозе
рукавицами.
     Я  собрался с  силами,  чуть  отвел  назад  ногу  и  ударил  одного  из
склонившихся  ко мне  парней.  Что-то хрустнуло.  Сначала  я решил,  что это
сломался конек,  но он был  цел,  когда  я выдернул  его из глазницы  парня.
Другой попытался схватить меня за ноги и я угодил ему коньком по горлу. Оба,
обливаясь кровью, упали на  лед. Остальные  ребята  испугались  и почти всей
компанией поволокли раненых в деревню.
     Оставшиеся четверо ребят длинным шестом  для ловли рыбы прижали меня ко
льду. Когда я прекратил защищаться, они потащили меня к ближайшей проруби. У
самого  края  проруби   я  начал  отчаянно  сопротивляться.  Двое  расширили
отверстие,  потом все вместе, они навалились на  меня  и  запихнули под лед.
Чтобы  я не смог выбраться  назад, они заталкивали меня дальше острым концом
шеста.
     Вокруг  меня сомкнулась  ледяная вода. Закрыв рот,  я задержал дыхание;
острая  пика больно толкала  меня на глубину. Протершись головой, плечами  и
голыми ладонями по шершавому снизу льду, я скользнул по течению. Острый шест
свободно ушел в воду и ребята отпустили его.
     Холод сковал меня. Сознание цепенело.  Задыхаясь, я продвигался вниз по
течению. Здесь  было неглубоко и все, что я смог придумать, это оттолкнуться
ото дна и  всплыть к какой-нибудь проруби. Я схватился за шест и удерживался
на плаву, пока течение  несло меня подо  льдом.  Я  оказался возле следующей
проруби,  когда мои  легкие уже  разрывались  и я  был готов  разинуть рот и
проглотить все  что угодно. Сильным рывком  я высунул голову из воды и жадно
глотнул воздух. Он показался мне горячее струи кипящей похлебки. Ухватившись
за острую кромку льда, я дышал, стараясь не высовываться слишком часто. Я не
знал, как далеко ушли парни, и предпочитал немного подождать.
     Только лицо еще было живым, остального тела я не ощущал -- казалось оно
вмерзло в лед. Я попробовал пошевелить ногами.
     Выглянув  из проруби, я увидел исчезающих вдали, уменьшающихся с каждым
шагом парней. Когда они  были уже совсем  далеко,  я выкарабкался на лед. На
морозе моя одежда  сразу затвердела и  при  каждом движении  потрескивала. Я
подпрыгивал и размахивал окоченевшими руками и ногами, растирался снегом, но
тепло возвращалось лишь  на мгновение и  быстро улетучивалось.  Обвязав ноги
разорванными  штанами,  я вытащил  шест из  проруби и,  навалившись на него,
пошел.   Ветер   сек  мои  бока,  мне  трудно   было  придерживаться  одного
направления.  Ослабев, я сел на шест  верхом и продвигался на нем, как будто
опираясь на замерзший хвост.
     Я медленно уходил прочь от лачуг, к темнеющему вдали  лесу.  Солнце уже
почти зашло, его багровый диск был изрезан угловатыми контурами дымовых труб
и  крыш деревенских домов. Каждый  порыв  ветра выдувал  из меня драгоценные
остатки  тепла.  Я  понимал,  что  отдохнуть смогу только в лесу,  а  сейчас
останавливаться нельзя даже на миг. Я уже различал кору на стволах деревьев.
Из-под куста выскочил перепуганный заяц.
     Когда  я  добрался до  опушки, у меня  кружилась  голова. Казалось, что
сейчас разгар лета и золотые колосья пшеницы раскачиваются над моей головой,
что своими теплыми руками  меня касается Евка. Я  увидел  много разной  еды:
огромную  миску  мяса  приправленного  уксусом,  чесноком,  перцем  и солью,
кастрюлю  крутой  овсяной каши  с капустой и сочным свиным  окороком,  ровно
нарезанный ржаной хлеб и густой борщ.
     Я  ступил  по  мерзлой земле  еще  несколько  раз и вошел в лес. Коньки
зацеплялись за кусты и корни. Я споткнулся и присел на бревно. Почти сразу я
начал  утопать  в  горячей  постели,  под  стеганым  одеялом, среди  мягких,
гладких,  теплых  подушек.  Кто-то склонился  надо  мной,  я услышал женский
голос, меня  куда-то понесли.  Все растворилось  в зное летней  ночи, полной
опьяняющих, дурманящих ароматов.



14

     Проснувшись,  я  увидел,  что  лежу под овчиной на придвинутой  к стене
низкой кровати. В комнате было жарко, танцующий огонь толстой  свечи освещал
грязный пол, побеленные  известью стены и  соломенную крышу. На стене висело
распятие.  У очага сидела женщина и смотрела на высокие языки  пламени.  Она
была  босиком,  в тесной юбке  из грубой ткани.  Кургузая, прохудившаяся  во
многих  местах  куртка  из  кроличьих  шкурок,  была  расстегнута  до пояса.
Заметив,  что я проснулся, она подошла  и присела на край застонавшей под ее
весом  кровати. Она приподняла  мой подбородок и  внимательно посмотрела  на
меня. У нее  были светло-голубые  глаза.  Улыбаясь,  она  не прикрывала  рот
рукой, как это было заведено в этих краях. Наоборот, она показывала два ряда
желтых неровных зубов.
     Она заговорила  со мной  на  плохо понятном мне местном говоре. Женщина
постоянно называла  меня несчастным цыганенком  и  своим маленьким еврейским
найденышем. Сперва она  не  поверила, что  я  немой.  Время  от  времени она
заглядывала мне  в рот,  похлопывала  меня  по  горлу, пыталась поймать меня
врасплох, но я молчал и она прекратила свои попытки заставить меня говорить.
     Она накормила  меня густым горячим борщом  и  внимательно осмотрела мои
отмороженные  уши, руки  и  ступни.  Она сказала,  что ее зовут  Лабиной.  Я
почувствовал себя в безопасности. Лабина мне очень понравилась.
     Днем  Лабина  работала прислугой  в  домах тех зажиточных  крестьян,  у
которых  болели  женщины  или  было  слишком много  детей.  Хоть в деревне и
поговаривали,  что  меня нужно отправить  к немцам,  она часто брала меня  с
собой   и  там  я  мог  нормально  поесть.  Слыша  такие  разговоры,  Лабина
разражалась потоком брани  и кричала, что перед Богом все равны, а в Иудиных
сребрениках она не нуждается.
     Обычно,  по  вечерам,  к  Лабине  приходили  гости.  Мужчины,   которым
удавалось вырваться из дома, приносили к ней самогон и закуску.
     В лачуге стояла  огромная кровать  на которой легко могли спать трое. В
пространстве между  кроватью и  стеной Лабина  сложила мешки, старые тряпки,
овечьи шкуры, соорудив, таким образом, мне постель. Я всегда уходил спать до
прихода  гостей и часто просыпался от их пения и  шума застолья,  но  всегда
притворялся спящим. Лабина часто приговаривала, что меня  пора  наказать и я
не  хотел рисковать. Приоткрыв  глаза, я  наблюдал за происходящим.  Попойка
продолжалась  до поздней ночи.  Обычно  один из  мужчин  оставался ночевать.
Прислонившись  к  теплой  печи, он  и Лабина  сидели  рядом и пили из одного
стакана.  Она покачивалась  и  нерешительно опиралась на него,  а он опускал
огромную мозолистую руку на дряблые бедра Лабины и медленно засовывал ее под
юбку.
     Сначала Лабина казалась безразличной, но потом почти не сопротивлялась.
Другой рукой мужчина обвивал ее шею и забирался в кофту, сжимая ее груди так
сильно, что  она  вскрикивала  и  начинала  хрипло  дышать.  Иногда  мужчина
становился на колени и, настойчиво стискивая руками бедра, кусал ее в пах.
     Задув свечу, они раздевались в темноте, смеясь и чертыхаясь, налетая на
мебель  и друг друга, нетерпеливо  стаскивая одежду,  опрокидывая  бутылки и
перекатывая их по полу. Когда они  валились на кровать, я боялся, что она не
выдержит  их.  Я  беспокоился  о крысах,  которые жили  вместе с  нами.  Тем
временем Лабина и ее гость метались по кровати, возились, сопели, поминая то
Бога,  то  черта -- мужчина, подвывая, как  пес, а женщина, повизгивая,  как
поросенок.
     Часто, посреди ночи, в разгар снов, я  неожиданно  вываливался из своей
постели и просыпался на полу. Кровать  ходила  ходуном  и по скошенному полу
двигалась от стены к середине комнаты. Тела надо мной судорожно соединялись.
     Я не мог забраться в свою постель, поэтому  приходилось пробираться под
кроватью  на  другую  сторону  и  придвигать  ее  назад  к  стене.  Потом  я
возвращался в свою убогую постель. Холодный и скользкий пол под кроватью был
загажен кошачьим  калом  и останками поедаемых здесь кошками птиц.  Медленно
продвигаясь в темноте,  я разрывал густую паутину и распуганные пауки бегали
по моему лицу и волосам. На  меня налетали маленькие теплые тельца -- это по
норам разбегались мыши.
     Этот  темный мир всегда вызывал у меня страх и  отвращение. Я выбирался
из-под кровати,  снимал с  лица  паутину  и,  дрожа,  дожидался  подходящего
момента, чтобы придвинуть кровать назад к стене.
     Постепенно мои глаза привыкали  к темноте. Я видел,  как большое потное
мужское тело наваливалось  на содрогающуюся женщину. Она сжимала ногами  его
мясистые  ягодицы.  Ее  ноги  напоминали  распростертые крылья  придавленной
камнем птицы.
     Крестьянин стонал  и глубоко  вздыхал,  сжимая руками женское тело,  и,
приподнимаясь, шлепал ладонями по ее грудям. Такие шлепки  я слышал на реке,
когда женщины отбивали там белье на камнях. Мужчина  набрасывался  на нее  и
прижимал к кровати. Иногда он поднимал женщину и заставлял стать на колени и
упереться на локти, а сам забирался на нее сзади, ритмично ударяя ее животом
и бедрами.
     С разочарованием и отвращением я смотрел на сплетенные, подергивающиеся
фигуры. Значит это  и есть  любовь, бешеная,  как  разъяренный бык,  грубая,
смердящая, потная. Эта любовь походила на драку, в которой лишенные рассудка
мужчина и женщина,  боролись, пыхтели и,  как звери, силой  вырывали друг из
друга наслаждение.
     Я вспоминал проведенные с  Евкой мгновения. Насколько иначе я обращался
с  ней.  Мои  прикосновения  были ласковыми,  мои руки,  мой рот,  мои  губы
обдуманно бродили по  ее  телу,  мягкому и  нежному,  как  легкая  паутинка,
парящая в теплом спокойном воздухе. Я находил все новые и новые, неизвестные
даже  ей  чувствительные  места и оживлял их  ласками,  как  солнечные  лучи
оживляют  окоченевшую холодной  осенней  ночью бабочку. Я вспоминал, как мои
искусные ласки высвобождали из  девушки негу и дрожь, которые без меня  были
бы  навсегда заперты  в ней. Я хотел  лишь, чтобы  она полностью насладилась
собой.
     Вскоре Лабина и ее гость успокаивались. Их любовные игры были похожи на
короткие весенние грозы, от  которых намокают только листья и трава, а корни
всегда остаются сухими. Я вспоминал, что наши с Евкой игры никогда полностью
не прекращались,  а лишь притухали, когда Макар  и Глухарь вторгались в нашу
жизнь. Они  вспыхивали поздно ночью, как разгорается в тлеющем торфе ласково
раздуваемый ветерком огонь.  Хотя даже такая любовь оборвалась так же резко,
как  затухает разгоревшийся  костер под попоной гасящих его пастухов. Стоило
мне ненадолго расстаться с Евкой,  как  она забыла меня. Теплоте моего тела,
ласке моих  рук, нежным  прикосновениям  моих пальцев и  рта, она  предпочла
вонючего лохматого козла.
     Наконец кровать  прекращала трястись, обмякшие фигуры  крепко засыпали,
раскинувшись,  как  забитая скотина.  Я  придвигал  кровать назад  к  стене,
перелезал через нее и, закутываясь потеплее, устраивался в выстывшем углу.
     Дождливыми  вечерами Лабина становилась печальной и рассказывала  мне о
своем покойном муже Лабе. Много лет назад Лабина была красивой девушкой и за
ней ухаживали самые богатые крестьяне. Но, не слушая благоразумных  советов,
она влюбилась в самого бедного в деревне батрака, по прозвищу Красавчик Лаба
и вышла за него замуж.
     Лаба  и  правда был очень красивым,  высоким и стройным как тополь. Его
волосы  сияли  на солнце, глаза были голубее ясного неба, лицо было гладким,
как у  ребенка.  Под его взглядом кровь  в жилах женщин ускоряла свой бег, а
рассудком овладевали греховные  мысли и желания. Он любил гулять  по лесу  и
обнаженным купаться в пруде.  Поглядывая на поросший кустами берег, он знал,
что оттуда его рассматривают и юные девушки, и замужние женщины.
     Но он был самым бедным  батраком в деревне. Нанимая  на работу, богатые
крестьяне всячески унижали его. Эти люди знали, что их жены и дочери мечтают
о нем и за это оскорбляли Лабу. Они также донимали Лабину, потому что знали,
что ее нищий муж зависит от них и не сможет за нее заступиться.
     Однажды Лаба не вернулся с поля в деревню. Он не появился и назавтра, и
через день. Он как в воду канул.
     В деревне  решили, что он утонул,  или  попал в  болото, или чей-нибудь
ревнивый муж зарезал его и закопал тело в лесу.
     Жизнь шла своим чередом и  без Лабы. В деревне от  него осталась только
присказка "красивый, как Лаба".
     Одиночество Лабины закончилось через год. Люди забыли о Лабе  и  только
она верила,  что он  жив и ждала его.  Однажды, летним днем, когда крестьяне
отдыхали   в  короткой  тени  деревьев,   из  леса   появилась   запряженная
откормленной лошадью телега. В телеге лежал большой сундук, а рядом  с ней в
великолепной  кожаной  куртке накинутой  по-гусарски на  плечи, в брюках  из
превосходной ткани и высоких сияющих сапогах шел Красавчик Лаба.
     Дети бежали по улице разнося новость,  а мужчины и женщины толпились на
дороге.  Небрежно  махнув  рукой,  Лаба  поприветствовал  их и пошел дальше,
обтирая со лба пот и понукая лошадь.
     Лабина ждала его в дверях. Лаба поцеловал жену, сгрузил огромный сундук
и  зашел в лачугу. Соседи собрались у  калитки,  обсуждая лошадь  и  сундук.
Нетерпеливо  дожидаясь,  когда  Лаба  и  Лабина  выйдут  снова,  они  начали
зубоскалить. Они  говорили, что он дорвался до  жены, как  козел до козы,  и
теперь их придется разливать холодной водой.
     Неожиданно дверь распахнулась и  толпа ахнула от изумления. На крыльце,
в одежде  невероятной красоты, стоял  Красавчик Лаба. На нем была  полосатая
шелковая рубашка с  белым стоячим воротником  и ярким галстуком.  Его мягкий
фланелевый  костюм  так  и  хотелось  потрогать.  Сатиновый  носовой  платок
выглядывал  из  нагрудного  кармана,  как цветок.  Лаба  был  обут в  черные
лакированные туфли.  Это великолепие  венчали золотые часы  -- по  последней
городской моде свисающие из нагрудного кармана.
     Крестьяне замерли в восхищении. Такого в деревне  еще не видели. Обычно
жители одевались в домотканые куртки, сшитые из двух кусков полотна штаны  и
сапоги из грубо выделанной кожи, прибитой к толстой  деревянной  подошве.  В
сундуке  у  Лабы оказались  разноцветные куртки  невиданного  покроя, брюки,
рубахи, туфли из лакированной кожи, такой блестящей, что в туфли  можно было
смотреться как в  зеркало, носовые платки,  галстуки,  носки и нижнее белье.
Красавчик Лаба стал самым известным человеком в деревне.  О нем рассказывали
невероятные истории. Самые разнообразные  догадки  строились о происхождении
этих  вещей.  Лабину засыпали  вопросами, но и она  ничего  знала. Сам  Лаба
толком ничего не рассказывал и  его  туманные ответы лишь разжигали всеобщее
любопытство.
     В церкви никто не  смотрел на священника у алтаря. Все глазели в правый
угол, где в черном сатиновом костюме и цветной рубахе,  выпрямившись,  сидел
Красавчик Лаба  с женой. Время  от времени он  демонстративно  поглядывал на
сверкающие  на  запястьи  часы. Одежды священника,  которые прежде считались
пределом пышности,  теперь казались скучными, как  серое  зимнее небо. Люди,
сидевшие   рядом  с   Лабой,  наслаждались  доносившимися  от  него  дивными
ароматами. Лабина по секрету рассказала, что он извлекал их из целой батареи
всяких пузырьков и баночек.
     После  службы  толпа  валила  на  церковный двор не обращая внимание на
пытающегося задержать их священника. Они ждали Лабу. Легко и уверенно он шел
к  выходу,  громко  постукивая  каблуками  по  полу  церкви.  Самые  богатые
крестьяне подходили к нему, здороваясь, как со старым знакомым и приглашая к
себе  на  обеды  в  его  честь.  Не  кланяясь,  Лаба  непринужденно  пожимал
протянутые руки. Женщины прохаживались перед  ним и, не обращая  внимание на
Лабину,  поддергивали  юбки и платья так, чтобы лучше показать  свои бедра и
груди.
     Теперь  Красавчик Лаба  не работал  в поле. Он  даже отказался помогать
жене  по  дому.  Целыми днями  он купался  в  озере.  Свои яркие  одежды  он
развешивал на  берегу,  на ветках деревьев. Из кустов  возбужденные  женщины
рассматривали его  обнаженное мускулистое тело. Говорили, что  в кустах Лаба
позволял некоторым из них прикоснуться к себе  и что ради  этого, не думая о
возможном суровом наказании, они были готовы на все.
     Под вечер, когда потные и серые от  пыли крестьяне возвращались с поля,
они проходили мимо Красавчика Лабы, который медленно прогуливался навстречу,
старательно ступая  на самые  твердые  места дороги так, чтобы не  выпачкать
туфли, поправляя галстук и протирая розовым платком часы.
     По вечерам за  Лабой присылали лошадей и  он уезжал  в  гости, часто за
десятки километров от дома. Лабина оставалась одна, униженная, едва живая от
усталости,  присматривая за хозяйством, лошадью и  костюмами мужа. Время для
Красавчика  Лабы остановилось,  а  Лабина  быстро  старела,  ее кожа  теряла
упругость, бедра становились дряблыми.
     Так прошел год.
     Однажды осенним  днем  Лабина, как  обычно,  пришла  домой  с поля. Она
знала, что муж должен  быть на чердаке у своих драгоценных вещей. Чердак был
его сокровищницей. Ключ  от  большого висящего на чердачной двери  замка  он
носил  на  груди рядом  с  медальоном Святой Девы  Марии.  Но  в  доме  было
абсолютно тихо. Не вился дымок из трубы и не было слышно, как переодеваясь в
другой костюм, напевает Лаба.
     Встревоженная Лабина вбежала в дом.  Дверь  на чердак была  распахнута.
Она забралась туда и  остолбенела от  того, что там увидела. Издалека белело
дно сундука.  Над лежащим  на  полу с  оторванной  крышкой сундуком качалось
тело.  Красавчик  Лаба  висел на  крюке,  на  который,  переодеваясь,  вешал
костюмы. Он висел на ярком галстуке  с цветочным узором и  раскачивался, как
останавливающийся маятник. В крыше виднелась дыра через которую  вор  утащил
содержимое сундука. Слабые лучи заходящего солнца осветили мертвенно-бледное
лицо Красавчика  Лабы и синий, вывалившийся  изо рта язык. На чердаке гудели
яркие, переливчатые мухи.
     Лабина догадалась как это произошло. Придя с озера, чтобы переодеться в
очередной щегольской костюм, Лаба увидел пустой  сундук и дыру  в крыше. Все
его богатство  исчезло. Только потерянный вором  пестрый  галстук, сорванным
цветком, лежал на смятой соломе.
     Жизнь для  Лабы  стала пустой  --  ее смысл  исчез вместе с  содержимым
сундука. Для него закончились свадебные банкеты, на которых никто не обращал
внимание   на   жениха,  закончились  похороны,  где   Красавчик   Лаба  под
благоговейными взорами  толпы подходил к  незасыпанной  могиле,  закончилась
демонстрация тела на о