ециальной доске
или, направив в сторону мишени, закапывали в землю. Насыпанный на пулю порох
поджигали. Когда огонь добирался до основного заряда, пуля выстреливалась на
шесть  и   больше  метров.  Стрелки  перезаряженными   патронами  устраивали
состязания и заключали пари на то, чья пуля пролетит дальше и сколько пороха
нужно  насыпать  сверху  чтобы  лучше  выстрелить.  Самые  отчаянные  ребята
пытались удивить девочек, стреляя из руки. Часто гильзы и капсюли попадали в
стрелка или  в зрителей. Самого симпатичного  в деревне  мальчика  ранило  в
место, уже одно упоминание о котором вызывало общий  смех. Обычно он гулял в
одиночестве, отворачиваясь от хихикающих женщин.
     Но такие  происшествия никого  не  пугали. Взрослые и дети обменивались
боеприпасами, "мылом",  винтовочными стволами и затворами и  кропотливо, шаг
за шагом обыскивали густые заросли.
     Редкой удачей  было найти бикфордов шнур. За  него можно было  выменять
самодельный пистолет и двадцать патронов в придачу. Бикфордов шнур превращал
"мыло"  во взрывчатку.  Нужно  было  только  приладить шнур к куску  "мыла",
поджечь конец и быстро убежать от взрыва, который встряхивал дома так, что в
окнах  звенели стекла. Много  шнуров уходило на свадьбы и крестины. Это было
замечательным  дополнительным развлечением и женщины возбужденно повизгивали
дожидаясь взрыва.
     Никто не знал, что в амбаре у меня были припрятаны три куска взрывчатки
и бикфордов шнур. Я нашел его в лесу, когда собирал для хозяйки чабрец. Шнур
был новый и очень длинный.
     Иногда когда поблизости никого не было, я доставал взрывчатку  и шнур и
держал  их  в  руках.  Что-то  непостижимое  скрывалось  в  этих   необычных
предметах. "Мыло" не загоралось без шнура. Но стоило их соединить, и немного
требовалось времени,  чтобы огонь  проник вовнутрь и поджег "мыло", которое,
взорвавшись, могло разрушить всю усадьбу.
     Я  попытался представить людей, которые изобрели и  сделали  бикфордовы
шнуры и взрывчатку. Разумеется это  были немцы. Ведь говорили же в деревнях,
что немцам  никто  не может противостоять,  потому  что они поглотили  мозги
поляков, русских, цыган и евреев.
     Я  спрашивал  себя, откуда  у людей  появляются способности  изобретать
такие вещи?  Почему крестьяне не способны на это? Еще меня волновало, что же
дает людям с глазами и волосами определенного цвета такое преимущество перед
всеми остальными.
     Крестьянские плуги, косы, грабли, прялки, колодцы и мельничные жернова,
которые  вращали старые лошади  и понурые  быки, были настолько просты,  что
даже последний глупец  мог сделать их и легко научиться ими пользоваться. Но
даже самый мудрый крестьянин не умел изготовить огнепроводный шнур,  который
высвобождал из взрывчатки силу невероятной мощности.
     Если  немцы действительно делали такие изобретения и именно  им суждено
очистить  мир от всех смуглых, темноглазых, длинноносых, черноволосых людей,
то мои шансы выжить явно были ничтожны. Рано  или поздно,  я снова  попадусь
им, но, как раньше, мне может и не повезти.
     Я вспомнил  того немца  в  очках, который  отпустил меня  в лес. Он был
блондином  с голубыми  глазами, но по  его виду нельзя было сказать,  что он
очень умен. Какой резон для  немцев охранять эту допотопную  железнодорожную
станцию  и вылавливать такую мелюзгу,  как я? Если правда то,  что рассказал
староста деревни,  то  кто же будет работать  над  изобретениями, если немцы
отвлекаются на охрану столь незначительной станции? Даже самый умный человек
в таком захолустье немногого придумает.
     Засыпая, я  мечтал о собственных изобретениях. Я хотел бы создать такой
шнур,  который прогорев, менял бы цвет  кожи, глаз и волос. Шнур, который из
штабеля  строительных материалов,  в  один день возвел  бы самый красивый  в
деревне дом. Огнепроводный шнур для отвода  сглаза. Тогда люди перестали  бы
меня бояться и жизнь стала бы легкой и беззаботной.
     Немцы  поражали  меня.  Какая  бессмыслица. Стоило  ли  управлять  этим
жестоким нищим миром?
     Однажды, в воскресенье  я встретился  с идущими из  церкви деревенскими
ребятами. Убегать было уже слишком поздно и я сделал вид, что мне нет до них
дела. Проходя мимо, один из них бросился ко мне и столкнул в глубокую топкую
лужу.  Остальные  начали  плевать  мне  в  глаза, смеясь  при  каждом точном
попадании.  Они  требовали   показать  какие-нибудь  "цыганские  фокусы".  Я
попытался вырваться и убежать, но они окружили меня. Посреди рослых парней я
почувствовал  себя,  как птица  угодившая  в сеть. Я  не знал,что  еще может
прийти им в голову  и боялся их выдумок. Глянув на их  неуклюжие праздничные
ботинки, я понял, что босиком смогу убежать от них.  Я поднял тяжелый камень
и  ударил  в лицо самого сильного парня.  Камень с хрустом  вмялся  в  лицо,
окровавленный  парень   упал.   Остальные  оцепенели  от  неожиданности.   Я
перепрыгнул через упавшего и через поле помчался домой.
     Прибежав домой, я начал искать хозяина, чтобы рассказать ему обо всем и
попросить защитить  меня. Но вся семья еще была в  церкви.  По двору бродила
только старая беззубая теща хозяина.
     У  меня  задрожали  коленки.  Из  деревни  показалась  толпа  мужчин  и
подростков.  Они бежали сюда все быстрее  и быстрее,  размахивая  дубинами и
палками.
     Они  шли  убивать  меня.  В  толпе  наверняка  бежал  отец  или  братья
пострадавшего, поэтому надеяться на  пощаду  не приходилось. Я  метнулся  на
кухню, засунул в  комету  несколько  раскаленных углей, забежал  в  амбар  и
закрыл за собой дверь.
     Мои  мысли  метались,   как  напуганные  цыплята.  Через  минуту  толпа
расправится со мной.
     Вдруг я вспомнил о бикфордовом шнуре и взрывчатке. Я быстро выкопал их.
Дрожащими руками я засунул  шнур между связанных вместе брусков и поджег его
кометой. Шнур  зашипел и красная точка медленно двинулась  к  взрывчатке.  Я
затолкал ее под груду старых плугов и борон в углу амбара и с  трудом вырвал
доску из стены.
     В  амбар  донеслись  крики  крестьян  --  толпа была  уже  во  дворе. Я
подхватил комету и протиснулся через  отверстие в густую пшеницу за амбаром.
Я побежал под  ее  прикрытием  к лесу,  пробираясь между высоких стеблей как
крот.
     Когда  земля содрогнулась  от взрыва я уже наполовину пересек  поле.  Я
оглянулся.  Две  стены  сиротливо опирались  друг на друга -- вот и все, что
осталось от амбара. Над ними взлетели расщепленные доски и клочья сена.  Еще
выше клубилась пыль.
     Я  понимал,  что сюда уже не вернусь. Я  углублялся в  лес, внимательно
поглядывая под ноги, где еще можно  было найти много патронов,  взрывчатки и
бикфордовых шнуров.



9

     Несколько  дней я бродил  по  лесу  и подходил  за  это  время к разным
деревням.  В  одной  деревне  я увидел  людей,  которые,  крича и размахивая
руками, бегали от одного дома к другому. Я не понял, что там происходило, но
решил,  что лучше будет  убраться  отсюда  подальше.  Из  другой  доносились
стрельба -- значит, там были партизаны или  немцы.  Совсем упав духом, я шел
еще два  дня.  Следующая  деревня  показалась мне достаточно  спокойной, и я
решил попытать счастья там.
     Выйдя из кустов, я едва не налетел на пашущего небольшое поле человека.
Это был гигант  с огромными руками  и ногами. Рыжие бакенбарды закрывали его
лицо почти до глаз, а  длинные нечесаные волосы торчали  дыбом,  как заросли
камыша.  Его светло-серые  глаза  настороженно  рассматривали  меня. Пытаясь
подражать местному говору, я сказал, что за крышу над головой  и немного еды
буду доить  его  коров, чистить  хлев, колоть дрова, ловить птиц  и  снимать
порчу  с  людей  и  животных.  Крестьянин внимательно выслушал все это и, не
сказав ни слова, повел меня домой.
     Детей у него не было.  Посоветовавшись с  соседями, его жена  разрешила
мне остаться. Мне сказали, что я должен  делать по хозяйству  и  выделили  в
коровнике место для сна.
     Это была бедная деревня. Сложенные из бревен, обмазанных с обеих сторон
глиной  с соломой, стены лачуг  глубоко  осели в  землю.  Дымовые  трубы  на
соломенных  крышах были сплетены из  ивовых прутьев  и  обмазаны глиной.  Не
многие  хозяева имели амбары, которые  из экономии  строились рядом, с одной
общей  стеной.  Время  от  времени  с  близлежащей  железнодорожной  станции
приходили  немцы и забирали  у  крестьян все  съестное,  какое только  могли
найти.
     Если я не успевал до прихода немцев сбежать в лес, хозяин прятал меня в
искусно замаскированном под амбаром подвале. Это была совсем небольшая яма с
очень узким лазом. Я  сам помогал копать этот подпол,  и никто из соседей не
знал о нем.
     На дне  этой кладовой, набитой большими брусками масла и сыра, копченой
ветчиной, кольцами колбасы, бутылками самогона и другими вкусностями, всегда
было холодно. Пока немцы шарили по усадьбе в поисках еды, гонялись в поле за
свиньями, неуклюже  ловили цыплят, я сидел  в  подполе и  вдыхал  изысканные
ароматы. Солдаты порой наступали на доску, прикрывавшую вход в  мое убежище.
Я прислушивался к  их непонятной  речи и  зажимал  руками рот  и нос,  чтобы
нечаянно  не  чихнуть.  Как  только  шум  армейских  грузовиков  затихал  за
околицей,  хозяин  вытаскивал меня из  подвала,  и  я  возвращался  к  своей
прерванной работе.
     Начался грибной сезон. Жившие впроголодь  крестьяне с готовностью шли в
лес собирать богатый урожай.  Каждая пара рук была на счету, поэтому  хозяин
всегда брал меня с собой. Множество крестьян из окрестных  деревень  бродило
по  лесу в поисках грибов. Хозяин видел, что я похож на  цыганенка, и  чтобы
меня не  выдали немцам, обрил  мне голову.  Куда бы я ни  выходил, я  всегда
надевал  большую,  прикрывающую  верх   лица  старую  кепку,   чтобы  меньше
привлекать  внимание.  Все  же  мне было  не  по  себе  под  подозрительными
взглядами крестьян, и я всегда старался держаться поближе к своему хозяину.
     Идя  за грибами, мы  пересекали  проходящую через лес  железную дорогу.
Несколько  раз  в день  по  ней  проезжали  пышущие  паром  длинные грузовые
составы. На крышах вагонов и на прицепленной перед паровозом  платформе были
установлены пулеметы. Солдаты в касках наблюдали в бинокли за лесом и небом.
     Потом по  дороге начали  ходить  новые составы. Теплушки для  перевозки
скота  были   битком   набиты   людьми.  Работавшие   на  станции  крестьяне
рассказывали,  что такие составы перевозили приговоренных к  смерти евреев и
цыган.  В  каждый  вагон  их  впихивали  по  две  сотни, один  к одному, как
кукурузные початки,  с поднятыми руками, чтобы  больше поместилось. Старых и
молодых,  мужчин,  женщин,  детей  и  даже  младенцев.  Крестьяне  из других
деревень,   которые   временно   работали   на   строительстве   концлагеря,
рассказывали  теперь  странные истории, будто привезенных  евреев  делили на
группы и раздевали догола. Их волосы  состригали для набивки матрасов. Немцы
осматривали их зубы и выбивали золотые. Газовые камеры и печи не справлялись
с таким большим  количеством  людей -- тысячи  удушенных  газом  не успевали
сжигать и просто зарывали в ямы возле лагеря.
     Крестьяне  внимательно  слушали эти рассказы.  Они  говорили, что  гнев
Божий наконец обрушился на евреев,  что, мол, евреи давно это заслужили, уже
тогда, когда распяли Христа. Бог всегда помнил  об этом и не простил, хотя и
смотрел на  их  новые грехи сквозь  пальцы.  Теперь  Господь  избрал  немцев
орудием  возмездия. Евреев лишили  возможности  умереть  своей  смертью. Они
должны были погибнуть в огне и уже здесь, на земле, познать  адские муки. Их
по справедливости наказывали за гнусные  преступления предков, за  отказ  от
истинной веры и за то, что они безжалостно убивали христианских детей и пили
их кровь.
     Теперь в  деревне на  меня смотрели еще угрюмее.  "Эй, цыганский еврей!
--кричали мне  вслед.  -- Они сожгут тебя,  выродок, даже не сомневайся!"  Я
делал вид, что это меня не касается, даже после того, как пастухи попытались
затянуть меня на костер, чтобы,  как того  желал  Бог,  поджарить мои пятки.
Кусаясь и  царапаясь, я вырвался  от них.  Мне вовсе  не хотелось сгореть на
обыкновенном   пастушьем  костре,  в  то  время  как  других  испепеляли   в
специальных удобных печах, оборудованных топками мощнее, чем у самых больших
паровозов.
     По ночам  я  не спал, терзаясь  мыслью: настигнет ли меня  гнев  Божий?
Неужели Он гневался только  на цыган -- людей с чернявыми волосами и черными
глазами?  Почему  отец,  которого я все еще  хорошо помнил, был голубоглазым
блондином, а мама -- брюнеткой? Какая разница между цыганами и евреями, если
чернявые --  и те и другие  и конец  им обоим уготован одинаковый? Наверное,
после  войны на свете  останутся только светловолосые люди.  Что же  в таком
случае делать с чернявыми детьми светловолосых родителей?
     Если  составы  с  евреями проезжали в  светлое время  суток,  крестьяне
выстраивались  по  обеим  сторонам  полотна и  приветливо махали  машинисту,
кочегару и немногочисленной охране.  В квадратном оконце под крышей  наглухо
закрытых вагонов,  иногда  показывалось человеческое лицо. Наверное эти люди
взбирались на плечи других, чтобы  узнать, какую местность они  проезжают, и
посмотреть,  чьи  это  голоса  слышны   снаружи.  Увидев  дружелюбные  жесты
крестьян,  люди в  вагонах, должно быть,  думали,  что  это  их приветствуют
местные жители. Еврейское лицо исчезало, и в  окне появлялись тонкие бледные
руки.
     Крестьяне   с  интересом  разглядывали   идущие  в  концлагерь  поезда,
внимательно прислушиваясь к  странному  гулу, доносящемуся  из  теплушек  --
стону, плачу или песне. Поезд  проходил,  и по мере  того  как  он  уносился
вдаль, на  фоне темнеющего леса долго еще виднелись отчаянно машущие из окон
руки.
     Иногда по ночам, люди, отправляющиеся в крематорий, выбрасывали из окон
младенцев, надеясь, что  так,  те останутся  живы.  Порой кому-то  удавалось
вырвать  доску  из  пола вагона, и  самые храбрые  евреи  прыгали в  дыру  и
разбивались насмерть о посыпанные мелким щебнем шпалы, рельсы или проволоку.
Изуродованные, разрезанные колесами  тела  беглецов скатывались  с  насыпи в
высокую траву.
     Днем, прохаживаясь вдоль путей, крестьяне находили останки смельчаков и
быстро  раздевали  их. Осторожно,  чтобы  не  испачкаться дурной  некрещеной
кровью,  они в поисках драгоценностей срывали с трупов  белье. Возле находок
часто  вспыхивали ссоры и  драки.  Обнаженные  тела оставляли  лежать  между
рельсами, где  на  мотодрезине  ежедневно проезжал патруль.  Немцы  поливали
изуродованные останки бензином и сжигали их или закапывали под насыпью.
     Однажды в  деревне узнали, что ночью подряд прошло несколько составов с
евреями. Крестьяне  прекратили собирать  грибы  раньше обычного и все вместе
отправились   к  железной  дороге.  Мы  шли  вдоль  путей  с  обеих  сторон,
вглядываясь в кусты, выискивая следы крови на придорожных столбах и по краям
насыпи.  Через несколько  километров одна из женщин заметила,  что на кустах
шиповника сломано  несколько ветвей. Кто-то  раздвинул колючие заросли, и мы
увидели неуклюже сидящего на земле мальчика лет пяти. Его рубашка и штанишки
были сильно изорваны. У  него были длинные черные волосы и вздернутые темные
брови. Похоже, что он спал или был мертв. Кто-то из крестьян наступил ему на
ножку. Мальчик вздрогнул и открыл глаза. Увидев склонившихся над ним  людей,
он  хотел  что-то  сказать, но  вместо  слов на  подбородок и грудь  изо рта
медленно  потекла  розовая  пена.  Испугавшись  его  черных глаз,  крестьяне
отпрянули и быстро перекрестились.
     Услышав  голоса  за спиной, мальчик попытался  обернуться.  Но  у него,
наверное,  были  переломаны кости,  он  лишь застонал, а из его  рта выдулся
большой кровавый пузырь. Откинувшись на спину, он прикрыл глаза. Крестьяне с
опаской  рассматривали  его  издали.  Одна  из женщин  подобралась  поближе,
ухватилась   за  его  поношенные   ботинки  и  стянула  их  с  ног.  Мальчик
шевельнулся, застонал и  еще раз кашлянул  кровью. Открыв  глаза, он увидел,
как крестьяне, крестясь,  шарахнулись  в  стороны. Он  снова закрыл  глаза и
больше не шевелился. Двое мужчин схватили его за ноги и перевернули. Мальчик
был мертв.  Крестьяне сняли с  него  курточку, рубашку и штанишки  и бросили
тело между рельсов. Немецкий патруль не мог не заметить его.
     Мы повернули домой.  Напоследок  я  оглянулся.  Мальчик  лежал на белых
камнях дороги. Виднелась лишь прядь его черных волос.
     Я  попытался  представить  его  мысли  перед  смертью.  Когда  мальчика
выбрасывали из поезда, родители и друзья несомненно уверяли его,  что добрые
люди помогут  ему и уберегут  от страшной смерти  в огромной  печи. Наверное
мальчик почувствовал себя обманутым. Он хотел бы прижаться к отцу и матери и
ни  на  минуту  не  ощущать  одиночества,   вдыхать  горячие  едкие   запахи
переполненного вагона и  слушать объяснения спутников, что эта поездка -- не
более чем недоразумение.
     Хотя я  и сочувствовал  мальчику, но в  глубине  души ощутил облегчение
оттого,  что он умер. Я подумал, что если  бы его взяли в деревню  и об этом
узнали  немцы, то,  окружив  деревню  и обыскав каждый дом,  вместе  с  этим
малышом они нашли бы  и меня. Они  бы наверняка решили,  что я тоже выпал из
поезда, и, убив на месте нас обоих, сожгли бы деревню.
     Я поглубже натянул кепку на голову  и замедлил  шаг, чтобы идти  позади
всех. Может, проще было бы изменить людям цвет  глаз и волос, чем сжигать их
в огромных крематориях?
     Теперь в лес ходили ежедневно. В деревне повсюду подсыхали горы грибов,
а в амбарах и на чердаках  уже были заготовлены полные корзины. Каждый  день
грибов  в   лесу  появлялось  все  больше  и  больше.  По   утрам  крестьяне
разбредались по  лесу  с  пустыми лукошками. Сквозь  затихшее  от  безветрия
мелколесье,  охраняемое высокими  башнями  деревьев,  с  отцветающих  полей,
приглушенно гудя, пролетали тяжело загруженные нектаром пчелы.
     Склонившись в поисках грибов, люди, напав на богатую грибницу, веселыми
голосами подзывали друг друга. Из густых зарослей лещины  и можжевельника, с
ветвей дубов и  грабов, разными голосами  с ними перекликались птицы. Иногда
раздавался  страшный крик совы,  скрывающейся от  любопытных глаз в глубоком
потайном  дупле.  Полакомившись  яйцами  куропатки,  сквозь  густые  заросли
пробегала рыжая лиса. Нервно шипя  для храбрости, проползали змеи. Огромными
прыжками в кусты убегал откормленный заяц.
     Лесное многоголосье  прерывалось  только пыхтением паровоза, перестуком
колес  и  скрежетанием тормозов. Люди поворачивались  в сторону  проходящего
состава и замирали. Птицы тоже притихали; сова, важно кутаясь в серую  шаль,
забиралась поглубже в дупло. Насторожившись, заяц  поднимал длинные  уши  и,
успокоившись, скакал дальше.
     Пока  продолжался грибной сезон,  мы часто прохаживались вдоль железной
дороги. Иногда мы проходили мимо  небольших продолговатых кучек черных углей
и  раздробленных, перемешавшихся с  гравием, обгорелых  костей. Поджав губы,
люди останавливались и рассматривали их.  Многие побаивались, что даже пепел
от  тел  беглецов вреден  для  людей и  животных, и  поспешно  присыпали его
землей.
     Однажды, поднимая выпавший из  лукошка  гриб, я схватил рукой горсточку
человеческого праха. Он прилип к руке, и тут же  резко запахло  бензином.  Я
пристально разглядел пепел, но  ничто в нем не  напоминало о человеке. Хотя,
конечно, он не  был  похож на то, что оставалось в кухонной печи  после дров
или  сухого  торфа.  Я  испугался.  Когда  я  стряхивал  прах  с  руки,  мне
почудилось,  что надо  мной,  рассматривая и запоминая всех нас, кружит душа
сожженного человека. Я знал, что теперь привидение не оставит меня в покое и
будет пугать по ночам, заражать болезнями и сводить с ума.
     Через некоторое  время  после  того, как проходил очередной  сос