тав,  я
видел, как на свет появлялись целые армии привидений с лицами, искривленными
страшными мстительными  гримасами.  Крестьяне  говорили,  что  дым  из  труб
крематориев стелется мягким ковром под ноги  Бога. Я спрашивал себя: неужели
так много евреев нужно сжечь, чтобы расплатиться с Богом за смерть Его сына?
Наверное,  скоро  весь мир превратится в огромную  топку для сжигания людей.
Ведь  говорил  же  священник,  что  всем суждено погибнуть, превратиться  из
"праха в прах".
     Вдоль насыпи и между рельсов мы находили много клочков бумаги, записные
книжки, календари, семейные фотографии, личные документы, старые паспорта  и
дневники.  Мало кто в деревне умел читать, поэтому фотографии, конечно, были
самой желанной  находкой. На многих  снимках,  выпрямившись,  сидели пожилые
люди в необычной одежде.  На  других, положив  руки  на плечи  детям, стояли
элегантные  родители;  все  улыбались  и были  одеты в невиданную  в деревне
одежду.  Иногда  мы  находили  снимки  юных  красивых  девушек и симпатичных
юношей.
     Попадались снимки  стариков, похожих  на  апостолов,  и  пожилых  дам с
увядшими улыбками.  На  некоторых  были изображены играющие  в  парке  дети,
плачущие младенцы или целующиеся новобрачные. На  обороте  фотокарточек были
написаны   проклятия,  слова  прощания,   или   строки  Священного  Писания,
нацарапанные  в трясущемся вагоне  дрожащей  от  страха рукой.  Эти  надписи
обычно смывала роса или выжигало солнце.
     Крестьяне  охотно  собирали  фотографии. Женщины хихикали  и шептались,
разглядывая снимки  мужчин, а крестьяне непристойно острили и комментировали
фотографии девушек. В  деревне  коллекционировали фотокарточки, обменивались
ими и развешивали в домах и амбарах. В некоторых домах на одной стене висела
икона  девы  Марии,  на  другой  --  Христос,   на  третьей  --  распятие  и
многочисленные  фотографии евреев на  четвертой. Крестьяне вместе  со своими
батраками обсуждали снимки девушек, возбужденно пялились на них и жульничали
при  обмене. Рассказывали, что  одна  из  местных красавиц  так влюбилась  в
симпатичного парня на фотографии, что отказалась от своего жениха.
     Однажды  прибежал  мальчик  и сказал, что у железной дороги нашли живую
еврейку.  Она  не разбилась, выпрыгнув из  вагона, лишь отделалась ушибами и
вывихом плеча. Наверное,  она выпрыгнула  из вагона на повороте, когда поезд
замедлил ход, поэтому и осталась цела.
     Все пришли посмотреть  на такое чудо. Девушку тащили  двое крестьян. Ее
тонкое лицо было белее мела. У нее были густые  брови и очень черные  глаза.
Длинные,  блестящие,  перевязанные лентой волосы  спадали  на  спину. Из-под
изодранного платья на белом теле виднелись синяки и царапины. Здоровой рукой
она поддерживала вывихнутую.
     Мужчины отнесли девушку  в дом деревенского старосты. Собравшаяся толпа
любопытных  жадно разглядывала  ее.  Похоже,  девушка не  понимала,  где она
находится. Когда к ней  приближался любой мужчина, она молитвенно складывала
руки  и  лопотала  что-то  на непонятном  языке.  Ее  блестящие черные глаза
испуганно  осматривали комнату. Староста совещался с  местными  стариками  и
Радугой  --  крестьянином,  который  нашел  еврейку.  Было  решено,  что,  в
соответствии с оккупационными законами, завтра ее отвезут к немцам.
     Крестьяне медленно расходились по домам. Но самые любопытные еще  долго
разглядывали   девушку,  отпуская  шуточки.  Подслеповатая  старуха,  трижды
сплюнув в ее сторону, шепотом что-то объясняла внукам.
     Потом Радуга взял девушку за руку и повел ее к себе домой. Его любили в
деревне,  хотя некоторые  и  считали  его  чудаком.  Он очень  интересовался
разными  небесными явлениями,  особенно радугами,  за  что  и  получил  свое
прозвище. По вечерам он часами рассказывал соседям о  радугах. Прислушиваясь
из  своего угла,  я узнал, что  радуга представляет собой длинный  изогнутый
стебель,  изнутри пустой,  как соломинка. Опущенным в  реку или озеро концом
она высасывает  воду и потом  равномерно проливает  ее  над полями.  Рыбы  и
другие речные обитатели  всасываются вместе с  водой,  поэтому  в отдаленных
друг от друга озерах водится одинаковая рыба.
     Радуга был  нашим  соседом.  Его амбар  имел  общую стену с  амбаром, в
котором я спал. Жена Радуги  давно умерла, но он, хотя  еще и был  нестарым,
никак  не  решался жениться  во  второй раз.  Соседи  подшучивали, что  если
слишком много  смотреть на радуги, то и юбку перед  собой  не заметишь. Одна
деревенская  старуха готовила ему и присматривала  за детьми, а он работал в
поле и время от времени для развлечения напивался.
     Эту ночь еврейка должна была провести у Радуги. Ночью меня разбудил шум
и  крики  за стеной.  Сначала я испугался.  Но  потом нашел в стене  дырку и
заглянул туда. Посередине пустого  гумна на мешках  лежала  девушка. Рядом с
ней, на старой колоде для разделки мяса,  стояла  керосиновая лампа.  Радуга
сидел в головах у девушки. Они не шевелились. Потом Радуга быстрым движением
потянул  платье  с   плеча  девушки.  Платье  подалось.  Девушка  попыталась
отодвинуться, но Радуга  прижал к полу ее длинные волосы и сжав коленями  ее
голову, наклонился над ней. Потом он сорвал платье с  другого плеча. Девушка
вскрикнула, но не пошевелилась.
     Радуга подполз к ее ногам, стиснул их своими и рывком  сорвал с нее все
платье. Она приподнялась и здоровой рукой попыталась схватиться за ткань, но
Радуга оттолкнул ее. Керосиновая лампа отбрасывала тени на ее тело.
     Радуга сел возле девушки и  стал ласкать ее своими мозолистыми  руками.
Торсом  он  заслонил  ее  лицо,  но я слышал негромкие всхлипывания, изредка
прерываемые вскриками. Радуга,  не торопясь,  снял сапоги и штаны и  остался
только в длинной сорочке.
     Нежно поглаживая ее плечи, грудь и живот, он забрался  на распростертое
белое тело. Девушка стонала и всхлипывала, когда он  становился настойчивее,
и  произносила непонятные слова. Радуга  оперся на локти,  немного опустился
вниз, рывком раздвинул девушке ноги и с глухим стуком повалился на нее.
     Девушка изогнулась, вскрикнула, сжимая и разжимая руки, как будто желая
что-то сказать. Потом началось что-то непонятное. Радуга хотел встать, но не
мог, и продолжал  лежать на девушке. Каждый раз, когда он пытался подняться,
она кричала от  боли, а  он стонал и ругался. Снова он попробовал оторваться
от нее  и снова не смог.  Внутри ее  тела что-то крепко его удерживало.  Так
лиса или заяц, попав в капкан, не могут вырваться на волю.
     Сильно дрожа,  он продолжал лежать на девушке. Через некоторое время он
возобновил свои усилия, но при каждой попытке она только извивалась от боли.
Похоже, что он тоже страдал. Он вытирал пот с лица и, ругаясь, плевался. При
следующей  попытке  девушка решила  помочь ему. Она шире раздвинула  ноги  и
толкала его  в живот  здоровой рукой. Но все было напрасно. Невидимая  связь
прочно соединила их.
     Подобное  часто  случалось  с  собаками,  когда они  слишком  энергично
совокуплялись.  Потом животные отчаянно пытались разъединиться и, все больше
отворачиваясь  друг от  друга, становились  похожи  на двухголового зверя  с
двумя, выросшими  из  одного  и  того же места  хвостами. Из друзей человека
собаки превращались в безобразных  уродов. Дрожа,  они скулили и  подвывали.
Налитые кровью, вылезающие из  орбит глаза  молили о помощи, с невысказанной
мукой  смотрели на людей,  избивающих их палками и  граблями. Они катались в
пыли,  умножая  усилия, чтобы  разъединиться. Люди  хохотали,  пинали собак,
бросали в них  камни и визжащих кошек. Животные  пытались убежать, но каждое
тянуло в свою сторону, и в результате они лишь описывали круги. В бессильной
ярости  несчастные  пытались  укусить  друг  друга.  В  конце  концов собаки
уставали и затихали, все еще надеясь на помощь людей.
     Тогда деревенские мальчишки  бросали  их  в  воду. Отчаянно барахтаясь,
собаки  пытались плыть, но каждая выгребала в свою, противоположную сторону.
Головы беспомощных животных, не имеющих уже сил даже лаять, время от времени
показывались из-под воды. Течение уносило их прочь, а довольная развлечением
толпа  сопровождала их по берегу, крича от удовольствия и кидая камни во все
реже выныривающие собачьи головы.
     Если  же хозяева не хотели лишаться собаки, то просто отрезали  свою, и
искалеченный  кобель обычно  погибал  от  кровотечения. Иногда собакам через
несколько дней  удавалось  разъединиться, и все  это  время  они  бродили по
округе, падая в канавы и налетая на изгороди и кусты.
     Радуга снова  попробовал освободиться. Он  громко просил помощи у  Девы
Марии, запыхался и тяжело  дышал. Пытаясь оторваться  от девушки, он еще раз
сильно напрягся.  Она закричала и  стала  бить обезумевшего мужчину по лицу,
царапать его ногтями, кусать руки. Радуга слизал  с губ кровь и, опершись на
одну  руку,  другой начал сильно бить девушку. Должно быть, у него  началась
истерика, потому что он  упал на  нее и начал кусать ее груди,  руки  и шею.
Кулаками  он  бил  ее  по бедрам, а  потом схватил  тело  так,  будто  хотел
разорвать его на  куски. Девушка кричала сильным пронзительным голосом, пока
у  нее не  пересохло  в горле. Помолчав, она закричала снова. Радуга бил ее,
пока не устал.
     Они  лежали молча  и не двигаясь. В  амбаре  шевелился  только неверный
огонек керосиновой лампы.
     Радуга стал громко звать на помощь. Сперва на его крики лаем отозвалась
свора  псов,  потом пришли  встревоженные  мужчины,  вооруженные топорами  и
ножами.  Распахнув двери в амбар,  они  изумленно вытаращились  на  лежащих.
Хриплым голосом  Радуга  все быстро  объяснил. Они  прикрыли дверь и  кто-то
сходил за сведущей в таких делах знахаркой.
     Старуха пришла  и, встав  на  колени  возле  лежащих, что-то сделала  с
помощью присутствующих мужчин. Я ничего  не  видел  --  только слышал, как в
последний раз пронзительно вскрикнула девушка. Потом все стихло, и в  амбаре
стало темно.  Рано утром я припал глазом к дыре. Пробиваясь  сквозь пыль  от
зерна, в щели между досками  просвечивали солнечные лучи. На полу под стеной
лежало прикрытое попоной неподвижное тело.
     Пока деревня спала, мне нужно было вывести  коров на пастбище. Когда на
заре я вернулся, крестьяне обсуждали ночное происшествие. Радуга  отвез тело
еврейской девушки на железную дорогу, туда, где утром проедет патруль.
     Несколько  дней  в  деревне  было   о  чем  поговорить.  Радуга,  выпив
рюмку-другую, сам  рассказывал любопытным, как еврейка засосала его в себя и
потом не отпускала.
     По ночам меня мучали кошмары. В соседнем амбаре я слышал стоны и крики,
ко мне прикасалась ледяная рука, на мое  лицо падали пряди  тонких, пахнущих
бензином волос.  Рано утром,  выгоняя скотину на луг, я с опаской поглядывал
на  реющий над полями туман. Иногда ветер приносил  в мою сторону прозрачное
облачко  дыма. Я вздрагивал, и  холодный пот выступал у меня на  спине. Клуб
дыма кружил  над моей головой и, пристально заглянув  прямо в глаза,  улетал
высоко в небо.



10

     Немецкие  солдаты  начали  разыскивать  в  окрестных  лесах партизан  и
собирать  в  деревнях  продовольствие.  Я  понимал,  что  скоро мне придется
покинуть эту деревню.
     Однажды вечером моего хозяина предупредили, что немцы проводят облаву и
он приказал  мне  немедленно уходить в лес.  Немцы узнали,  что  в  одной из
окрестных  деревень  скрывается еврей. Говорили,  что  он  жил там с  начала
войны. Его знала вся деревня -- раньше его дед владел здесь большим участком
земли и  был весьма  уважаем  в округе.  Говорили, что он хоть и  еврей,  но
человек вполне порядочный. Я ушел со двора поздно ночью.  Небо было затянуто
тучами, но  постепенно они  разошлись, проглянули звезды,  показалась  яркая
луна. Я спрятался в кустах.
     Рано утром, уходя  подальше от деревни,  я зашел в волнующееся от ветра
пшеничное поле.  Шершавые  стебли  пшеницы  резали  мои  босые  ноги,  но  я
осторожно пробирался  к  середине поля. Идти нужно было  очень осторожно  --
меня  могли  выследить по  сломанным колосьям.  В конце  концов я решил, что
забрался достаточно далеко.  Вздрагивая  от утренней свежести,  я  свернулся
клубочком и задремал.
     Проснувшись, я услышал  вокруг себя грубые голоса. Немцы окружили поле.
Я прижался к земле. Хруст колосьев, ломающихся под ногами прочесывающих поле
солдат, слышался все ближе.
     Они едва не наступили на меня. Испугавшись, они навели на меня винтовки
и, даже, когда  я  поднялся,  продолжали  целиться  в  меня. Их было двое --
молодые солдаты в новой  зеленой форме. Высокий  схватил  меня за ухо, и оба
засмеялись, что-то говоря обо мне. Я понял, что они спрашивают, кто я: еврей
или цыган? Я ответил, что они ошибаются, и этим развеселил их еще больше. Мы
пошли в деревню втроем -- я впереди, а они, хохоча, за мной.
     Мы  вышли  на  главную  деревенскую улицу.  Из-за  ставень подглядывали
перепуганные крестьяне. Они узнали меня, и их лица исчезли.
     В  центре  деревни  стояли два  больших коричневых  грузовика.  Вокруг,
попивая из фляг, на корточках  сидели солдаты  в  расстегнутых гимнастерках.
Еще  больше солдат  возвращалось с  поля; они составляли винтовки  в козлы и
присаживались рядом.
     Меня  окружило  несколько солдат.  Одни,  смеясь,  показывали  на  меня
пальцами,  другие   хмурились.  Один  солдат   подошел   совсем   близко  и,
наклонившись,  ласково  улыбнулся  мне.  Я уже  хотел было улыбнуться  ему в
ответ, как вдруг он сильно  ударил меня в живот. У меня перехватило дыхание,
и я со стоном упал, судорожно хватая ртом воздух.
     Из ближайшей  лачуги  вышел  офицер  и,  заметив меня,  подошел  ближе.
Солдаты вытянулись. Я тоже встал -- один посредине круга. Офицер бесстрастно
осмотрел меня и что-то  приказал солдатам.  Двое из них  подхватили меня под
руки, потащили к лачуге и втолкнули вовнутрь.
     В центре  плохо  освещенной комнаты на полу лежал невысокий, исхудавший
черноволосый мужчина. Его спутанные  волосы  падали на лоб, лицо изуродовано
штыковым ударом. Руки его  были связаны за спиной, сквозь  разорванный рукав
пиджака зияла глубокая рана.
     Я  забрался  в  угол.  Человек уставился на  меня. Его черные блестящие
глаза  из-под густых  нависающих  бровей  как  будто  вонзались  в  меня.  Я
испугался его глаз и отвернулся.
     На   улице  загудели   моторы,  загремели  ботинки,   винтовки,  фляги.
Прозвучали команды, и грузовики с ревом уехали.
     Дверь  открылась и в лачугу  вошли крестьяне  и солдаты. Они  выволокли
раненого   за  руки   и  усадили  его  на  телегу.  Разбитые  суставы  плохо
поддерживали тело, и человек раскачивался, как тряпичная кукла.
     Нас  усадили спиной  к  спине:  меня -- лицом к вознице, а раненого  --
лицом назад, к дороге. В телегу село  двое крестьян  и солдат.  Из разговора
крестьян я понял, что нас везут в комендатуру близлежащего городка.
     Несколько  часов  мы  ехали  по  хорошо  накатанному  шоссе,  пропуская
встречные  колонны  грузовиков. Потом телега свернула  и, вспугивая  по пути
птиц и зайцев, поехала через лес. Раненый  обмяк. Я  не знал, жив  ли он,  и
чувствовал только его вялое тело, привязанное вместе со мной к телеге.
     Два раза  телега  останавливалась.  Крестьяне угостили немца едой, а он
неохотно  дал  им  по  сигарете  и  по желтой  конфетке.  Те  подобострастно
поблагодарили солдата. Они много пили из припрятанных под сидением бутылок и
потом ходили в кусты мочиться.
     О нас же будто забыли. Я  устал, мне хотелось есть. Из леса дул теплый,
пахнущий хвоей ветерок. Раненый застонал. Лошади беспокойно повели головами,
их длинные хвосты хлестали по бокам, отгоняя слепней.
     Мы поехали дальше. Немец заснул и ровно задышал, широко разинув рот. Он
закрыл его, только когда туда чуть не влетела муха.
     Вечерело, когда мы  въехали на узкие улицы небольшого городка.  По пути
встречались каменные дома с  кирпичными трубами. Заборы были выкрашены белым
и голубым. На карнизах сгрудились сонные голуби.
     Когда  мы проехали  несколько  домов, нас заметили  игравшие на  дороге
мальчишки. Окружив телегу,  они внимательно рассматривали нас. Солдат  потер
глаза,  потянулся,  оправил форму и, спрыгнув  с  телеги,  пошел  рядом,  не
обращая внимание на окружающих.
     Полку  мальчишек прибывало, детвора выскакивала из  каждого дома. Вдруг
один  парень, повыше  и  постарше  остальных, хлестнул  связанного  пленника
длинным  березовым прутом. Раненый вздрогнул  и дернулся в  сторону. Ребятам
это  понравилось, и  они  начали забрасывать нас камнями  и  всяким мусором.
Раненый поник. Я прилип  к его мокрым от пота  плечам. В меня  тоже  угодило
несколько  камней, но я  сидел  между  раненым и  возницей и был не такой уж
удобной мишенью. Дети великолепно  позабавились с нами. Они швырялись сухими
коровьими лепешками,  гнилыми помидорами, разлагающимися птичьими трупиками.
Один из юных мучителей занялся мной. Он  шел рядом с телегой и методично бил
меня палкой по  одним и тем же местам.  Тщетно я старался собрать достаточно
слюны, чтобы плюнуть в его насмешливую физиономию.
     В окружившей телегу толпе появились взрослые. Они кричали: "Бей евреев,
бей выродков!" -- и подзадоривали ребят на новые нападения. Побаиваясь,  что
в них случайно  чем-нибудь попадут, возницы спрыгнули с телеги и пошли рядом
с  упряжкой. Теперь  мы с раненым сделались превосходными  мишенями.  На нас
обрушилась новая лавина камней.  Мне рассекли щеку, нижняя губа кровоточила.
Я плевал кровью в тех, кто шел ближе ко мне, но они ловко уворачивались.
     Какой-то изверг сорвал пучок плюща и начал хлестать нас. Тело горело от
боли, в  меня  попадали все чаще, и я опустил голову, опасаясь,  что камнями
мне могут выбить глаза.
     Когда телега проезжала мимо какого-то неприглядного дома, из него вдруг
выбежал   невысокий,  толстый  священник  в  потрепанной  выцветшей  сутане.
Раскрасневшись от волнения,  он ворвался в толпу и, размахивая палкой, начал
без разбора бить всех по головам, рукам, лицам. Дрожа от негодования, тяжело
дыша и обливаясь потом, он разогнал толпу.
     Переводя дыхание, священник медленно пошел рядом с телегой. Одной рукой
он вытирал  вспотевший  лоб,  а  другой  крепко  сжимал  мою руку.  Раненый,
очевидно, потерял сознание -- его плечи поникли и  он ритмично раскачивался,
как кукла на шесте.
     Телега въехала  во  внутренний  двор  комендатуры.  Священнику пришлось
остаться за  воротами.  Двое  солдат  развязали веревку,  сняли  раненого  и
положили его под стену. Я встал рядом.
     Вскоре   после  этого  во  двор  вышел   высокий  эсэсовский  офицер  в
угольно-черной форме. Никогда еще  я не видел  такой великолепной  формы. На
гордо изогнутой тулье  фуражки  сиял череп со скрещенными костями, ворот был
украшен изображениями молнии. Рукав пересекала красная  повязка с отчетливым
изображением свастики.
     Офицер  выслушал  доклад  одного  из солдат.  Постукивая  каблуками  по
ровному бетонному двору,  он  подошел  к лежащему человеку.  Носком сияющего
высокого сапога он ловко повернул к свету голову раненого.
     Мужчина  производил   ужасное   впечатление   --  изрубленное   лицо  с
проваленным  носом;  вместо губ  рот прикрывали  изорванные  лохмотья  кожи.
Обрывки плюща,  комки  земли,  коровьи  лепешки  залепили его  глаза. Офицер
присел на корточки  и  склонился к отражающейся в глянцевых  голенищах сапог
бесформенной голове. Он спрашивал раненого о чем-то или что-то говорил ему.
     С  невероятным  напряжением  окровавленная  масса  пошевелилась.  Худое
искалеченное  тело   приподнималось,  опираясь  на  связанные  руки.  Офицер
отодвинулся в сторону. Солнце осветило его лицо и открыло мне его идеальную,
завершенную красоту  -- кожу белее  воска, льняные, гладкие, как  у  ребенка
волосы. Лишь  однажды  в  церкви  я  видел  такое  изящное  лицо.  Оно  было
нарисовано на  стене,