тело лицом вверх и, увидев кровь, закричала и побежала к соседям.
     Разбуженные  ее  криком,  мужчины  натягивали  штаны,  а  женщины, едва
проснувшись, выскакивали из домов. Деревня  забурлила от  снующих  по улицам
людей. Мужчины, отчаянно жестикулируя и беспомощно озираясь, наклонялись над
убитым.
     Митька слегка шевельнулся. Он  припал к  окуляру прицела и вжал приклад
винтовки в плечо. На его лбу заблестели  капли  пота. Одна из них покатилась
вниз, пробралась через  кустистую  бровь, показалась у  переносицы и по щеке
скатилась к подбородку. Пока она добиралась до губ, Митька трижды выстрелил.
     Я  зажмурился и снова увидел деревню. Там на землю осело еще три  тела.
Остальные крестьяне в панике разбегались, не слыша на такой дистанции звуков
выстрелов и не понимая, откуда ведется огонь.
     Деревню охватил страх.  Безумно рыдая, родственники  убитых  тащили  за
руки и за ноги неподвижные тела к домам и амбарам. Вокруг толклись старики и
дети,  которые еще не разобрались, что происходит. Через несколько мгновений
все исчезли. Были закрыты даже ставни.
     Митька еще раз осмотрел деревню. Должно быть,  на улице никого не было,
потому что  осмотр занял  много времени. Вдруг он отложил  бинокль и схватил
винтовку.
     Я  размышлял. Наверное, какой-нибудь молодой парень  возвращался домой,
пробираясь между сараями и стараясь укрыться от снайпера. Вот он остановился
и, не зная откуда могут прилететь пули, осматривается. Как только он подошел
к густым зарослям шиповника, Митька снова выстрелил.
     Человек  остановился,  как пригвожденный  к месту.  Он стал на  колено,
попытался согнуть другую ногу и  свалился прямо  на  куст шиповника. Колючие
ветки глубоко прогнулись.
     Митька отдыхал опершись  на винтовку. Крестьяне  спрятались по домам  и
никто не думал выходить.
     Как  я завидовал  Митьке!  Я вдруг понял  многое из того,  что  однажды
говорил  один  солдат.  "Человек,  -- сказал  он,  -- это  звучит  гордо". В
человеке идет  постоянная  война.  И он сам  решает, победить,  или остаться
побежденным,  или  самому  вершить правосудие.  Сейчас  Митька Кукушка,  сам
определил меру мести за своих друзей, не оглядываясь на других, рискуя своим
положением в  полку  и  званием  Героя  Советского  Союза. Но если  бы он не
отомстил,   зачем  же  тогда  он  совершенствовался  в  искусстве  стрельбы,
тренировал  глазомер, руки и дыхание?  Что стоило бы  для него звание Героя,
так уважаемое и почитаемое  десятками миллионов его сограждан, если бы он не
был достоин его в своих глазах?
     И это еще не все. Как бы ни  любили человека, как бы ни восхищались им,
прежде  всего он живет  в себе самом.  Если  он не в ладу с  собой, если  он
озабочен  тем, что  не  совершил  чего-то, что  обязан был  совершить, чтобы
сохранить чувство собственного достоинства, он похож на  "печального Демона,
духа изгнанья, мечущегося над грешною землей".
     И  еще кое-что  я понял. Много тропинок и подъемов ведет  к вершине. Но
этой вершины можно достичь в одиночку или с помощью верного  друга --  вроде
того, как мы с Митькой карабкались вверх по дереву. Это была особая вершина,
в стороне от марша трудящихся масс.
     Ласково  улыбнувшись,  Митька отдал мне  бинокль.  Я впился  взглядом в
деревню,  но увидел  только  наглухо запертые дома.  Только куры и индейки с
важным видом  прогуливались по улицам. Я уже  было  отдал ему бинокль, когда
увидел,  как из-за домов  вышел большой  пес. Он  взмахнул хвостом и почесал
задней  ногой  за  ухом.  Я  вспомнил  Иуду.  Именно так он  чесался, злобно
поглядывая на меня, когда я висел на крючьях.
     Я тронул Митьку за руку и  кивнул  на деревню. Он подумал, что я увидел
людей  и припал  к оптическому  прицелу. Никого  не увидев, он вопросительно
посмотрел  на  меня.  Я  знаками  попросил  убить  пса.  Удивившись,  Митька
отказался сделать это. Я снова попросил.  Неодобрительно посмотрев на  меня,
он снова отказался.
     Мы сидели  молча  и прислушивались  к  встревоженному  шелесту  листвы.
Митька в  последний раз  осмотрел  деревню,  потом  сложил  треногу  и  снял
оптический прицел. Мы начали медленно слезать с  дерева. Иногда, повиснув на
руках и нащупывая ногами опору, Митька мычал от боли.
     Он  закопал  стреляные  гильзы  в  мох  и уничтожил  все  следы  нашего
присутствия. Потом мы отправились в лагерь, откуда уже доносился громкий рев
проверяемых  механиками  машин.  Назад мы  пробрались  незамеченными.  После
полудня,  когда все были  на службе,  Митька  вычистил  винтовку  и прицел и
положил их в футляр.
     К вечеру он повеселел и, как  прежде,  пел  у костра  песни о красавице
Одессе,  об артиллеристах,  которые мстили за  матерей,  потерявших  в войне
своих сыновей.
     Солдаты сидели вокруг костра и хором подпевали ему. Далеко было  слышны
их  сильные  звонкие  голоса.  Из  деревни доносился монотонный погребальный
перезвон колоколов.



18

     Только через несколько дней я смирился с тем, что придется расстаться с
Гаврилой,  Митькой  и  остальными  полковыми  друзьями.  Но  Гаврила  твердо
объяснил мне, что полковыми друзьями. Но  Гаврила твердо объяснил  мне,  что
война уже заканчивается,  что  моя  родина полностью освобождена от немцев и
что  по закону потерявшиеся во  время  войны дети, должны быть доставлены  в
специальные дома, где они будут жить, пока не выяснится судьба их родителей.
     Едва  сдерживая слезы, я  смотрел ему  в глаза пока  он все это говорил
мне. Гавриле тоже было явно не по  себе. Я знал, что они с Митькой обсуждали
мое будущее и при малейшей возможности оставили бы меня в полку.
     Гаврила пообещал, что если  через три месяца  после окончания войны мои
родители  не объявятся, он сам позаботится обо  мне  и отправит в школу, где
меня снова научат говорить. Пока же,  он настоятельно советовал, чтобы  я не
трусил, помнил его науку и каждый день читал советскую газету "Правда".
     Мне вручили вещевой мешок полный  подарков  от солдат и связку  книг от
Митьки и Гаврилы.  Я был  одет  в форму солдата Советской Армии  -- полковой
портной сшил ее специально для меня. В кармане оказался маленький деревянный
пистолет с портретом Сталина на одной стороне ручки и Ленина -- на другой.
     Пришло  время расставаться. Я уезжал с сержантом Юрием  --  у него были
дела  по службе  в  том  городе,  где  принимали потерявшихся  детей. В этом
промышленном, самом большом в стране городе я жил до войны.
     Гаврила  убедился,  что  я снабжен всем  самым  необходимым  и  еще раз
проверил мое личное дело. Он включил в него все,  что я  сам рассказал ему о
своем имени, о довоенном доме, то, что помнил о родителях, городе, в котором
жил, о наших родственниках и друзьях.
     Водитель завел  двигатель автомобиля. Митька  похлопал меня по плечу  и
дал мне наставление, чтобы я всегда защищал честь  Советской Армии.  Гаврила
крепко обнял меня, а остальные друзья, по очереди, как взрослому, пожали мне
руку.  Мне  хотелось  плакать,  но  я  изо  всех  сил   старался   держаться
невозмутимым.
     Мы поехали на станцию. Поезд был набит солдатами и штатскими.  Он часто
останавливался у разбитых стрелок, продвигался дальше и снова останавливался
между  станциями. Мы  проезжали разбомбленные  дома,  опустошенные  деревни,
оставленные  автомобили, танки,  пушки, самолеты с искореженными крыльями  и
хвостовым оперением. На многих станциях к  путям подбегали оборванные люди и
выпрашивали сигареты  и еду, а полуголые  ребятишки стояли  и, разинув  рты,
глазели на поезд. До станции назначения мы добирались два дня.
     Все пути  были заняты  военными эшелонами,  вагонами Красного Креста  и
открытыми платформами с  армейскими  грузами. На перроне толпились советские
солдаты,  бывшие  военнопленные  в  самых  разных  униформах,   инвалиды  на
костылях, оборванные  штатские и слепые, постукивающие  палками по каменному
тротуару. Иногда санитарки проводили  истощенных  людей в полосатой  одежде.
При  их появлении солдаты  притихали -- эти люди были спасены от крематория,
они возвращались к жизни после концентрационных лагерей.
     Я  вцепился  в  руку Юрия  и смотрел  в серые  лица  этих  людей, в  их
горячечно блестящие  глаза, сверкавшие как осколки битого стекла среди пепла
прогоревшего костра.
     Неподалеку  локомотив  подтащил  к входу  в  здание  вокзала сверкающий
вагон.  Из  вагона вышла  иностранная  военная делегация  в  ярких мундирах.
Быстро выстроился почетный  караул и оркестр заиграл марш. Одетые с иголочки
офицеры и люди в полосатом молча разминулись на узком перроне.
     Над  зданием  вокзала развевались  новые  флаги.  Из  громкоговорителей
ревела музыка время от времени перебиваемая хриплыми приветствиями и речами.
Юрий посмотрел на часы и мы начали пробираться к выходу.
     К сиротскому  приюту мы доехали  на  попутном военном грузовике.  Улицы
были  запружены автоколоннами и солдатами,  на тротуарах кишели люди.  Приют
располагался  на отдаленной улице в нескольких старых домах. Из окон глазели
многочисленные дети.
     В вестибюле мы просидели около часа. Юрий читал газету, а я притворялся
беззаботным. В конце  концов  пришла заведующая, и, поздоровавшись, взяла  у
Юрия папку с  моими документами.  Она  подписала какие-то бумаги, отдала  их
Юрию  и положила руку мне на  плечо. Я резко  сбросил ее руку. Плечи мундира
предназначены для погон, а не для женских рук.
     Пришло время  прощаться.  Юрий  старался  казаться веселым.  Он  шутил,
поправлял мою форменную  фуражку, подтягивал  веревку  на связке подписанных
Митькой  и  Гаврилой книг,  которую  я  держал  под  мышкой.  Напоследок  мы
по-взрослому обнялись. Заведующая стояла рядом.
     Я  сжал приколотую к левому нагрудному  карману красную звезду. Это был
подарок от Гаврилы --  на ней был изображен  профиль Ленина. Теперь я верил,
что эта  звезда,  ведущая миллионы рабочих к светлой цели, принесет удачу  и
мне. Я пошел за женщиной.
     Узкими  коридорами мы шли  мимо дверей открытых в классные комнаты. Там
шли занятия. В некоторых классах ученики кричали  и дрались. Какие-то ребята
завидев мою форму, начали показывать на меня  пальцами  и засмеялись. Кто-то
запустил в меня огрызком яблока. Я увернулся и он угодил в заведующую.
     Первые несколько дней  меня  не  оставляли в  покое. Заведующая хотела,
чтобы  я  снял форму  и  носил  обычную  детскую  одежду,  которую  присылал
международный  Красный Крест.  Я чуть  не ударил  воспитательницу, когда она
попытался забрать мои  вещи.  Ночью,  для сохранности,  я засовывал штаны  и
гимнастерку под матрас.
     Через  несколько  дней,  моя  давно  нестиранная  одежда  начала  дурно
пахнуть,  но  я все  так  же отказывался  переодеться хотя  бы на один день.
Рассерженная   моим  непослушанием   заведующая  позвала  на  помощь   двоих
воспитательниц,  чтобы силой  отобрать  у  меня форму. Ликующая  толпа ребят
наблюдала за схваткой.
     Я  вырвался из рук неповоротливых  женщин и  выбежал  на  улицу. Там  я
обратился  к  четверым  спокойно  прогуливавшимся  солдатам. Жестами  я  дал
понять,  что не могу говорить. Они  дали  бумагу  и  я  написал, что  я  сын
воюющего сейчас на фронте советского офицера и что я дожидаюсь своего отца в
этом  приюте. Затем,  тщательно  подбирая слова, я  дописал, что  заведует в
приюте  дочь капиталиста,  что  она  ненавидит  Красную  Армию  и  вместе  с
воспитательницами, которых  она  эксплуатирует, каждый день избивает меня за
то, что я одет в форму советского солдата.
     Как я и рассчитывал, моя записка возмутила молодых солдат. Они пошли со
мной  и, пока один  из  них крушил  цветочные горшки в  застеленном  коврами
кабинете    заведующей,   остальные   гонялись   за    испуганно   визжащими
воспитательницами, шлепая их и щипая за бока.
     После  этого  работники  приюта  отстали  от  меня.  Даже   учителя  не
возражали,  когда я отказался учиться читать и  писать  на  родном языке.  Я
написал на  классной  доске, что  мой родной язык -- русский, язык  страны в
которой  большинство не  эксплуатирует меньшинство, а учителя не  наказывают
учеников.
     На стене, над моей кроватью, висел большой календарь.  Каждый прошедший
день  я отмечал  в нем красным карандашом.  Война все  еще  продолжалась  на
территории Германии и я  не знал, сколько дней осталось до  ее конца, но был
уверен,  что Красная  Армия делает все от  нее  зависящее,  чтобы приблизить
победу.
     Каждый  день  я выскальзывал из приюта  и за деньги,  которые  мне  дал
Гаврила, покупал свежий  номер "Правды". Я быстро прочитывал все сообщения о
последних  победах  и  внимательно рассматривал  новые фотографии Сталина. Я
успокаивался. Сталин  выглядел  бодрым  и моложавым.  Все шло хорошо.  Война
скоро закончится.
     Однажды меня вызвали на медицинский осмотр.  Я отказался  оставить свою
одежду у входа в  кабинет и  носил ее  с  собой под мышкой.  Потом  со  мной
беседовала какая-то общественная комиссия. Один из ее сотрудников, немолодой
уже  мужчина, внимательно изучал мои бумаги. Он доброжелательно обратился ко
мне  по имени и попросил хоть приблизительно вспомнить, куда, расставшись со
мной, собирались  ехать мои  родители.  Я сделал вид,  что не  понимаю  его.
Кто-то  перевел вопрос на  русский,  объяснив,  что,  похоже, он  знал  моих
родителей  до  войны. Я  равнодушно написал  на грифельной  доске,  что  мои
родители погибли во время бомбежки. Члены комиссии недоверчиво посмотрели на
меня. Я холодно попрощался и вышел. Этот пытливый человек растревожил меня.
     В  приюте жило пятьсот детей. Нас разделили  на группы, и  мы ходили на
уроки в  тесные,  плохо освещенные классы. Многие мальчики  и  девочки  были
искалечены и теперь  вели  себя необычно. Классы  были  переполнены. Нам  не
хватало  парт и классных  досок. Я сидел  рядом с мальчиком  моего возраста,
который непрерывно бормотал:  "Где же мой папочка? Где же мой  папочка?". Он
посматривал вокруг, как будто ожидал, что его папочка вынырнет сейчас из-под
парты и погладит его  по  потному лбу.  Позади нас сидела девочка, у которой
взрывом оторвало пальцы на обеих руках. Она  пристально  смотрела на гибкие,
как червячки, пальцы  других  детей. Заметив ее взгляд, дети  быстро убирали
руки. Еще дальше сидел мальчик с изуродованной челюстью и без руки. Есть без
посторонней помощи он не мог. От него исходился запах гноящейся раны. Еще  в
классе было несколько частично парализованных детей.
     Мы  рассматривали друг друга  с  отвращением  и страхом. Никогда нельзя
было знать  наверняка, что  придет в  голову соседу. Многие ребята  в классе
были старше и сильнее меня. Они знали, что я не могу говорить и считали, что
я еще и слабоумный. Они дразнили меня и время от времени избивали. По утрам,
после  бессонной ночи в  переполненной спальне, я  заходил  в класс,  как  в
ловушку,  чувствуя   страх  и  тревогу.  Ощущение  приближающейся  опасности
нарастало. Нервы  мои  были натянуты, как тетива рогатки, и  невинная стычка
могла  вывести  меня  из равновесия.  Я не боялся драки, страшнее  было  бы,
защищаясь, серьезно искалечить кого-нибудь и угодить в тюрьму.  Это означало
бы конец моим мечтам вернуться к Гавриле.
     Во  время  драки я не контролировал свои  движения. Мои  руки  обретали
собственную  жизнь и их было невозможно оторвать от обидчика. После драки  я
еще долго не мог успокоиться и, распаляясь, вновь переживал случившееся.
     Кроме того, я не  мог  убегать. Увидев  направляющуюся ко мне  компанию
ребят, я немедленно останавливался. Я уговаривал себя, что остерегаюсь удара
в   спину  и  что  остановившись,  смогу  лучше  оценить  силу  и  намерения
противника.  Но  на самом деле, я не мог убежать даже когда хотел. Мои  ноги
странным  образом  цепенели. Бедра  и  икры  наливались  свинцом,  а  колени
становились легкими и воздушными, как взбитые подушки. Мне  не помогали даже
воспоминания о  всех  предыдущих  успешных  побегах.  Какая-то  тайная  сила
приковывала меня к земле. Я останавливался и дожидался обидчиков.
     Я  никогда  не забывал  Митькиных  поучений.  Он  говорил,  что человек
никогда  не  должен  допускать,  чтобы  с ним  дурно  обращались,  иначе  он
перестанет себя уважать и тогда его жизнь станет бессмысленной. Поддерживать
же чувство собственного достоинства и не  падать духом человек сможет только
если будет мстить обидчикам за нанесенные оскорбления.
     Человек всегда  должен  мстить  за несправедливость  и унижение. В мире
слишком много беззакония, чтобы разбираться в нем и дожидаться справедливого
возмездия. Нельзя прощать обиды --  каждая должна быть обязательно отомщена.
Митька говорил, что выживает только тот, кто уверен в своих силах и убежден,
что за любое  оскорбление сможет вдвойне отплатить врагу.  Все очень просто:
если кто-то уязвил вас  и вам  стало больно, как от удара  кнутом, считайте,
что вас действительно хлестнули кнутом и мстите за  это. Если кто-то дал вам
пощечину, но  на вас она подействовала как  тысяча ударов,  отвечайте как за
тысячу ударов. Месть  должна  быть пропорциональна  доставленным  вам  боли,
оскорблению и унижению. Обыкновенную пощечину  кто-то может  и не  заметить,
другой  же будет страдать так, будто его били  сотни дней. Один забудет  обо
всем через час, другого по ночам будут мучить кошмары.
     Конечно, верно было и обратное. Если вас ударили палкой, но для вас это
был безобидный шлепок, берите реванш за шлепок.
     Жизнь  в  приюте была  полна  внезапных  нападений и  драк. Почти  всех
называли по кличкам. В  моем классе был мальчик, которого прозвали Танком за
то, что  он  колотил  любого, кто не уступал ему дорогу.  Мальчик  по кличке
Пушка без какой-либо  причины швырялся  тяжелыми  предметами. Были  и другие
ребята. Сабля  дрался, размахивая ребром ладони, Самолет сбивал противника с
ног и пинал его  в лицо, Снайпер издалека бросался камнями,  а Огнемет метал
зажженные спички в одежду и ранцы.
     У девочек тоже были прозвища. Граната ранила обидчиков зажатым в кулаке
гвоздем.   Партизанка,  маленькая  скромная  девочка,   наклоняясь,  хватала
проходящих мимо  людей за ноги и валила  на  пол,  а ее  подруга -- Торпеда,
обнимая  упавшего так, будто хотела ему отдаться, мастерски  наносила удар в
пах.
     Учителя и дежурные воспитатели не могли справиться с этими  подростками
и старались держаться  в  стороне  от их потасовок. Иногда случались и более
серьезные  происшествия.  Как-то Пушка швырнул  тяжелый ботинок  в маленькую
девочку, которая отказалась его поцеловать. Через несколько дней она умерла.
В другой раз Огнемет поджег одежду у троих ребят и запер их в классе.  Двоих
из них отвезли в больницу с сильными ожогами.
     Любая драка  доходила до крови. Мальчишки и девчонки сражались  за свою
жизнь и развести  драчунов  было  невозможно.  По  ночам  происходили вещи и
похуже.  Мальчишки  насиловали  девочек  в темных  коридорах.  Однажды ночью
несколько  ребят  изнасиловали в подвале воспитательницу.  Они продержали ее
там  несколько часов, приглашая остальных присоединиться к ним, и возбуждали
женщину изощренными ласками которым научились во время войны. В конце концов
они довели ее до исступления. Она пронзительно вскрикивала всю ночь, пока ее
не увезла скорая помощь.
     Некоторым девочкам нравилось привлекать  к себе  внимание. Они  оголяли
тело  и  подзывали  желающих  прикоснуться  к  ним.  Они   вызывающе  громко
рассказывали друг другу о том, что во время  войны проделывали с ними разные
мужчины. Ночью они сбегали в парк и знакомились там с пьяными солдатами.
     Многие мальчики  и  девочки  были  невозмутимы  и ко всему  равнодушны.
Прислонясь к стене, они молча, не проявляя  эмоций, рассматривали стоящие  у
них перед  глазами, видимые только им  картины. Говорили,  что  некоторые из
этих детей жили раньше в гетто и концентрационных лагерях. Если бы оккупация
не закончилась, они бы уже давно погибли.