Другие,  очевидно, провели войну у
жестоких и алчных приемных родителей, которые нещадно  эксплуатировали их  и
пороли  за  малейшую провинность. Встречались  также ребята  о жизни которых
никто ничего не знал. В  приют они попали  из  армии или полиции.  Ничего не
было известно  об их родителях, неясно было и  где они провели войну. О себе
отвечать   они    отказывались,   отделываясь    уклончивыми   ответами    и
снисходительными презрительными ухмылками.
     По  ночам я боялся заснуть,  потому что мальчишки проделывали  друг над
другом разные болезненные штуки. Я спал одетым -- в одном кармане у меня был
нож, в другом -- деревянный кастет.
     Каждый день  я  зачеркивал  на своем календаре еще  один день. "Правда"
сообщала, что Красная Армия уже дошла до логова фашистского зверя.
     Постепенно я  подружился с мальчиком по прозвищу Молчун. Вел  он  себя,
как немой -- с тех пор как он появился в приюте, никто  не слышал от него ни
слова. Все знали, что он может говорить, но когда-то, во время войны, понял,
что   это  бессмысленно,   и  замолчал.  Мальчишки  пытались  заставить  его
заговорить. Однажды они избили его до крови, но не добились ни звука.
     Молчун был  старше и сильнее  меня. Сперва мы избегали  друг друга. Мне
казалось, что своим молчанием  он передразнивает тех,  кто  действительно не
может говорить.  Если нормальный  парень  решил не разговаривать, то обо мне
тоже  могут подумать, что я  лишь притворяюсь немым. Если бы мы подружились,
это только подтвердило бы такое подозрение.
     Однажды Молчун неожиданно выручил  меня, сбив  с ног колотившего меня в
коридоре мальчишку. На  следующий день,  на перемене, я ввязался  в драку на
его стороне.
     После   этого   мы  сели  вместе  на  последней   парте.   Сначала   мы
переговаривались  записками, потом  выучились  объясняться  жестами.  Молчун
ходил  со  мной на вокзал знакомиться с  проезжающими солдатами.  Вдвоем  мы
угнали велосипед у  пьяного почтальона, гуляли по городскому парку,  еще  не
разминированному и закрытому для публики, и подглядывали в городской бане за
раздевающимися девушками.
     По вечерам  мы убегали из приюта и, слоняясь по  близлежащим площадям и
дворам,  вспугивали  влюбленные  парочки,  бросали  камни  в закрытые  окна,
нападали на неосторожных прохожих. Посильнее и  выше меня ростом, Молчун был
зачинщиком наших проделок.
     Каждое утро  нас  будил  свисток  проходящего  неподалеку  пригородного
поезда, привозившего  на  базар  крестьян.  По вечерам тот же поезд развозил
крестьян домой, по деревням, по  этому  единственному пути.  Освещенные окна
вагонов мелькали среди деревьев, как светлячки.
     В  солнечные  дни мы  с  Молчуном  босиком  бродили по железной дороге,
ступая на  согретые  солнцем  шпалы  и колючую щебенку. Иногда,  если  возле
дороги собиралось много детворы, мы давали представление. За несколько минут
до прихода  поезда я  ложился  между рельсов  лицом  вниз,  прикрывая голову
руками и прижимаясь к шпалам. Пока я терпеливо ждал, Молчун собирал публику.
Я   прислушивался  к  рокочущему  перестуку  колес  приближающегося  поезда.
Постепенно я начинал сотрясаться вместе с рельсами. Когда локомотив проходил
прямо надо мной, я  как только мог вжимался в шпалы и старался ни  о чем  не
думать. Раскаленная топка накрывала меня волной горячего воздуха, и огромная
машина  с  яростным ревом проносилась над  моей  головой. Затем я дожидался,
когда пройдет последний вагонов, ритмично выстукивающий колесами  надо мной.
Я вспоминал, как однажды, во время моих скитаний  по деревням, с локомотива,
проходящего  над лежащим на шпалах  мальчиком, сбросили немного раскаленного
угольного шлака. Когда поезд прошел, мальчик был мертв -- его голова и спина
напоминала  сгоревшую  в  костре картофелину. Ребята,  которые  наблюдали за
происходящим, утверждали,  что кочегар  выглянул в  окно и, увидев мальчика,
нарочно  сбросил шлак.  Я помнил  и другой  случай, когда более длинное, чем
обычно сцепление  последнего вагона  расколотило  голову лежащего  на шпалах
мальчика. Его голова разлетелась на куски как тыква.
     Несмотря  на эти мрачные воспоминания, что-то влекло меня на шпалы  под
поезд. В  мгновения, отделяющие локомотив от последнего вагона, жизнь во мне
становилась чище колодезной воды. За то короткое время, что вагоны грохотали
надо мной, все  отступало перед осознанием того, что я просто жив. Я забывал
все: приют, немоту, Гаврилу, Молчуна.  Постепенно  меня  охватывала огромная
радость от того, что я остался невредим.
     Поезд уносился  вдаль, я приподнимался  на дрожащих от слабости руках и
ногах  и  оглядывался с чувством,  которое было  сильнее  удовлетворения  от
беспощадной мести самому заклятому врагу.
     Я  пытался запастись впрок этим ощущением полноты жизни. Оно  могло  бы
поддерживать меня  в самые  трудные  и опасные моменты. Никакой страх не мог
сравниться с ужасом, охватывавшим меня при приближении поезда.
     Притворяясь  равнодушным,  я  не спеша  спускался  по  насыпи.  Молчун,
стараясь    казаться   безразличным,   подходил   ко   мне   первым   и    с
покровительственным видом отряхивал прилипшие к моей одежде камешки и щепки.
Постепенно я  научился сдерживать дрожь в руках, ногах и уголках пересохшего
рта. Остальные, окружив нас, с восхищением глядели на меня.
     Потом  мы  возвращались  в  приют. Я гордился собой  и  чувствовал, что
Молчун  тоже гордился мною. Ни у кого в приюте не хватило бы духа сделать то
же, что и я. Теперь меня  никто не обижал. Но я знал, что свою храбрость мне
нужно  демонстрировать  каждые  несколько  дней,  иначе  наверняка  найдется
недоверчивый мальчишка, который открыто  усомнится во мне. Прижимая  к груди
красную звезду, я взбирался на рельсы, ложился  и  дожидался приближающегося
поезда.
     Мы  с  Молчуном  проводили много времени  на  железнодорожных путях. Мы
смотрели,  как  проходили поезда, иногда забирались на  площадку  последнего
вагона и спрыгивали, когда поезд замедлял ход у стрелки.
     Эта стрелка была установлена в  нескольких километрах от города. Давно,
наверное,  еще до  войны, здесь начали  прокладывать  железнодорожную ветку.
Стрелочным механизмом никто  не пользовался и его части заржавели и  поросли
мхом. Недостроенная  ветка обрывалась в нескольких сотнях метров от стрелки,
на  краю  высокого  речного  берега.  Там  планировали  построить  мост.  Мы
внимательно  изучили  стрелочный механизм и несколько раз пробовали привести
его в действие. Но заржавевший рычаг не поддавался.
     Как-то в приюте  мы увидели, как слесарь легко открыл заклинивший замок
после  того, как  смазал  его маслом.  На следующий  же  день, мы с Молчуном
стащили на кухне бутылку масла и вечером вылили его  в механизм  стрелки. Мы
подождали пока  масло просочилось внутрь и налегли  на рычаг.  Внутри что-то
хрустнуло, рычаг рывком двинулся с места и с визгом перевел  направляющие на
другой  путь. Испугавшись этой  неожиданной удачи, мы быстро вернули рычаг в
прежнее положение.
     После  этого,  проходя мимо  развилки, мы  с Молчуном  многозначительно
переглядывались. Это был наш секрет. Когда, сидя в тени под деревом, я видел
появляющийся  на  горизонте  поезд, меня охватывало ощущение  неограниченной
власти.  Жизни пассажиров были в  моих руках. Чтобы пустить поезд под откос,
мне нужно было лишь  перевести стрелку. Нужно было только перевести рычаг. .
.
     Я  вспоминал, как  целыми составами людей  отвозили в газовые  камеры и
крематории.  Те, кто приказал и организовал  все это, должно  быть,  ощущали
подобное  чувство всемогущества над ничего  не подозревающими жертвами.  Они
могли  позволить им жить или  превратить миллионы  людей в  летящую по ветру
мелкую  золу,  даже  не  зная  их  имен,  лиц, профессий.  Организаторы лишь
отдавали  приказы,  и в многочисленных городах и деревнях специальные отряды
солдат и полицейских загоняли людей в гетто и отправляли их в лагеря смерти.
В их  власти было решать куда  перевести тысячи железнодорожных стрелок -- к
жизни или к смерти.
     Это было  необыкновенное  ощущение --  осознавать  себя  хозяином судеб
многих совершенно незнакомых людей.  Я только не  знал,  зависит  ли степень
удовольствия от использования своей власти или знать об этой возможности уже
достаточно.
     Через  несколько  дней мы  с Молчуном  пошли на базар, где крестьяне из
окрестных  деревень, раз  в  неделю торговали продуктами и разными домашними
поделками. Обычно нам удавалось стащить  пару яблок, пучок  морковки, а то и
банку  сметаны.  Взамен   мы  щедро  раздавали  улыбки  крепким  деревенским
женщинам.
     Базар кишел людьми. Крестьяне громко расхваливали свои  товары, женщины
примеряли яркие юбки и кофты, мычали испуганные телята, под  ногами с визгом
бегали поросята.
     Заглядевшись на блестящий  велосипед  милиционера, я опрокинул  высокий
прилавок,  заставленный  молочными продуктами. Кринки с  молоком и сметаной,
горшки с сывороткой -- все оказалось на земле. Я еще не успел ничего понять,
как  побагровевший от гнева  высокий крестьянин  уже  ударил меня  кулаком в
лицо. Я  упал  и вместе с кровью выплюнул  три зуба. Подняв, как  щенка,  за
шиворот, он  продолжал бить  меня,  пока  кровь не полилась  на мою рубашку.
Потом, растолкав столпившихся вокруг  зевак, он запихнул меня в пустую бочку
из-под квашеной капусты и забросил ее на мусорную кучу.
     Я не  сразу понял, что произошло. Я слышал  смех крестьян, голова пошла
кругом от побоев и вращения бочки.  Я захлебывался  кровью и чувствовал, как
распухает лицо.
     Вдруг я  увидел Молчуна.  Бледный, дрожащий,  он  тянул меня из  бочки.
Крестьяне  хохотали над  ним  и обзывали меня цыганским  бродяжкой. Опасаясь
новых  побоев,  Молчун  покатил бочку  со  мной  внутри  к водяной  колонке.
Несколько деревенских ребят бежали рядом, пытаясь оттолкнуть его  и отобрать
бочку. Он отгонял их палкой, пока мы наконец не добрались до колонки.
     Вымокнув в  воде, занозив  спину и  руки,  я выбрался  из бочки. Молчун
подставил мне  плечо,  и  я поковылял вслед за ним. С трудом мы добрались до
приюта.
     Врач перебинтовал мне  разбитый  рот  и  щеку. Молчун  поджидал  меня у
дверей. Когда врач  ушел, он  внимательно осмотрел мое перевязанное  бинтами
лицо.
     Через две недели Молчун разбудил меня рано утром. Он был весь в пыли, а
его рубашка  прилипла к мокрой от пота спине.  По его виду я понял, что  эту
ночь он провел вне приюта. Он жестом позвал меня с собой. Я быстро оделся, и
мы незаметно выскользнули из приюта.
     Он  привел   меня  к  полуразрушенной   лачуге   неподалеку  от   нашей
железнодорожной стрелки. Мы вскарабкались на крышу. Молчун закурил сигарету,
которую нашел по пути и жестом велел мне ждать.  Я не знал, что он  задумал,
но мне пришлось подчиниться.
     Солнце уже показалось из-за горизонта. С толевых крыш начала испаряться
роса, а из-под водосточных труб в разные стороны поползли коричневые черви.
     Мы услышали свисток  паровоза.  Молчун замер  и  показал туда рукой.  Я
наблюдал, как, замедляя ход, приближался поезд. Сегодня был базарный день, и
много крестьян ехало на этом первом утреннем  поезде, еще до зари проходящем
через несколько  деревень. Вагоны  были переполнены.  Из  окон  высовывались
корзины, на ступеньках гроздьями висели люди.
     Молчун придвинулся ко мне. Он вспотел, его руки стали мокрыми. Время от
времени  он  облизывал  пересохшие   губы.  Отбрасывая  со  лба  волосы,  он
пристально  смотрел на поезд и внезапно  показался  мне гораздо старше своих
лет.
     Поезд приближался к стрелке. Стиснутые толпой крестьяне  выглядывали из
окон, их  светлые волосы  развевались на ветру. Молчун так  сильно  сжал мне
руку,  что  я подпрыгнул.  В тот же  миг паровоз  рывком свернул  в сторону,
бешено раскачиваясь, как будто его подталкивала невидимая сила.
     За паровозом послушно последовало только два передних вагона. Остальные
запнулись и, как резвые жеребята,  со скрежетом  и хрустом начали взбираться
друг  другу  на спину и  валиться на землю.  Облако пара  вырвалось  вверх и
скрыло происходящее. Из-под насыпи слышались пронзительные крики.
     Я  был  оглушен  и  дрожал,  как  телеграфный провод,  в который угодил
камень. Молчун расслабился. Судорожно обхватив руками  колени, он смотрел на
медленно  оседающую пыль.  Потом  отвернулся  и  потянул  меня  за  собой  к
лестнице.  Разминувшись с  бегущими к месту  катастрофы  людьми,  мы  быстро
вернулись в приют. Неподалеку раздавались сигналы машин скорой помощи.
     В  приюте все еще спали. У дверей в спальню я внимательно  посмотрел на
Молчуна.  Он,  как  всегда,  был  невозмутим.  Глянув  на  меня, он спокойно
улыбнулся. Если бы не повязка на моем лице, я бы улыбнулся ему в ответ.
     Следующие несколько дней  в приюте  только и говорили об этом  крушении
поезда. Вышедшие в траурной рамке газеты перечисляли имена жертв. Сообщалось
также, что полиция разыскивает диверсантов, которые по политическим  мотивам
уже совершили ряд преступлений. Автомобильные подъемные краны разбирали гору
исковерканных вагонов.
     На  следующий базарный  день  мы  с Молчуном  поспешили  на  рынок.  Мы
проталкивались  через  толпу.  На многих  прилавках  вместо  товаров  стояли
картонки с черными  крестами:  торговавшие здесь люди погибли при  крушении.
Молчун смотрел на картонки  и радостно поглядывал  на меня. Мы пробирались к
прилавку моего мучителя.
     Я поднял глаза. Знакомый прилавок с кринками молока и сметаны, брусками
масла и разными  фруктами стоял  на своем  месте. Из-за  него,  как в театре
кукол, выглядывала голова того крестьянина, который выбил мне зубы и засунул
меня в бочку.
     Я  с мукой посмотрел на  Молчуна.  Он недоверчиво разглядывал торговца.
Когда наши глаза встретились,  Молчун схватил меня за руку, и  мы  убежали с
рынка. Когда мы вышли на дорогу, он упал на  траву и закричал так, будто  от
сильной боли. Его слова заглушались травой. Это  был единственный раз, когда
я слышал голос Молчуна.



19

     Перед  первым уроком  учитель  сказал, что  меня  вызывает  заведующая.
Сперва я  подумал, что  пришла весточка  от Гаврилы,  но по  пути  в кабинет
засомневался.
     Кроме заведующей в кабинете был сотрудник общественной комиссии -- тот,
который  решил,  что   до  войны  знал   моих  родителей.   Они   приветливо
поздоровались  со  мной и  пригласили  присесть. Я  заметил, что  они  очень
нервничали, хотя и пытались скрыть свое волнение. Беспокойно  оглядываясь, я
услышал в соседней комнате чьи-то голоса.
     Сотрудник комиссии  ушел  туда и  с кем-то заговорил.  Потом  он широко
распахнул дверь. В комнате стояли мужчина и женщина.
     Мне показалось, что я знаком с ними  и почувствовал, как под звездой на
гимнастерке колотится мое сердце. Сдерживая чувства, я медленно рассматривал
их  лица.  Они были поразительно похожи на меня;  эти двое вполне могли быть
моими  родителями.  Я  ухватился  за стул,  мои мысли,  как  пули метались в
голове.  Мои родители.  . . Я не  знал, как себя повести --  признаться, что
узнал их или промолчать?
     Они  подошли поближе. Женщина  склонилась  ко мне.  Неожиданно  ее лицо
сморщилось, брызнули  слезы.  Мужчина  поддерживал женщину  за  руку  нервно
поправляя очки  на вспотевшей переносице.  Он тоже содрогался от рыданий, но
быстро овладел собой и обратился ко мне. Он  говорил на русском языке так же
правильно и бегло,  как и Гаврила. Он попросил меня расстегнуть  гимнастерку
-- там, на груди, с левой стороны, должно было быть родимое пятно.
     Я знал, что у меня есть  это пятно и засомневался, раздумывая, стоит ли
показывать  его.  Если  они  увидят  родимое  пятно  --  все  пропало,   они
окончательно  убедятся,  что  я  их сын. Я  колебался  несколько  минут, но,
пожалев плачущую женщину, медленно расстегнул гимнастерку.
     У меня не было иного выхода.  Родители, как часто объяснял мне Гаврила,
по закону отвечали за своих детей. Я еще не был  взрослым -- мне исполнилось
лишь двенадцать лет. Они были обязаны забрать меня отсюда  даже против моего
желания.
     Я снова взглянул  на них. Женщина улыбалась мне, слезы размыли пудру на
ее  лице. Мужчина лихорадочно  потирал руки. Не было похоже,  что  эти  люди
будут бить меня. Наоборот, они казались хрупкими и болезненными.
     Я расстегнул гимнастерку и открыл  ее пошире, чтобы родимое  пятно было
лучше  видно.  Плача, они обнимали и целовали меня.  Я  снова растерялся.  Я
знал,  что  в любой  момент  могу  сбежать  от  них, запрыгнуть  в  любой из
переполненных поездов и уехать  так далеко, что никто не сможет найти  меня.
Но я хотел  встретиться  с Гаврилой, поэтому  умнее было  остаться с ними. Я
знал,  что  встреча  с  родителями  означала  конец  моим  мечтам  изобрести
огнепроводный шнур для изменения цвета кожи людей,  конец  мечтам о труде на
родине Гаврилы и Митьки, в стране, где уже сегодня наступил завтрашний день.
     Мой  мир  становился тесным,  как чердак  деревенского сарая.  В  жизни
всегда таится опасность угодить в ловушки врагов или в объятия друзей.
     Мне не просто было освоиться с тем, что меня ласкают и любят, что нужно
подчиняться  не  потому,  что  кто-то  сильнее  меня  и  может  наказать  за
непослушание,  а потому, что это мои родители  и  никто  не  мог  лишить  их
родительских прав.
     Конечно,   когда  ребенок  еще  совсем  мал,  ему  действительно  нужны
родители. Но для меня теперь уже не должно быть никаких ограничений. Мальчик
моего возраста должен сам выбирать себе  учителей и наставников. И все  же я
не смог решиться убежать. Я  смотрел на мокрое от слез лицо женщины, которая
была моей  матерью,  на  дрожащего мужчину, который был моим отцом.  Они  не
решались погладить меня по волосам, похлопать по плечу, а я смотрел на них и
что-то  внутри меня  обуздывало желание  сбежать. Неожиданно  я почувствовал
себя так, как раскрашенные Лехом птицы, которых влекли к сородичам  какие-то
неведомые силы.
     Пока отец  вышел оформить  документы, моя мать  осталась со  мной.  Она
говорила, что  с ними мне будет хорошо, что дома я смогу делать все, что мне
захочется. Они пошьют мне новую форму, такую же, как я ношу сейчас.
     Слушая ее, я вспомнил, как однажды Макар поймал зайца. Это было большое
красивое животное.  В нем чувствовалось стремление к свободе, желание сильно
прыгать, игриво кувыркаться, легко убегать от врагов. В клетке  он  долго не
мог успокоиться, барабанил лапами и бросался на стенки. Через несколько дней
Макару  надоел его неугомонный нрав и он  накрыл его плотным брезентом. Заяц
дергался  и  вырывался  из-под   брезента,  но  в  конце  концов  присмирел.
Постепенно он  успокоился  и  начал принимать пищу из рук. Однажды Макар был
пьян и оставил дверцу его клетки  открытой. Заяц  выпрыгнул из  нее  и начал
осматриваться.  Я  думал, что он одним  прыжком скроется в высокой  траве  и
исчезнет навсегда. Но заяц насторожил уши  и, казалось, смаковал свободу.  С
отдаленных полей  и  лесов доносились  только ему слышные  и понятные звуки,
запахи  и ароматы, которыми мог  насладиться только он.  Все это было теперь
перед ним -- о клетке можно было уже забыть.
     Неожиданно  заяц  как-то  весь  изменился.   Насторожившиеся  было  уши
поникли, он осунулся, стал меньше. Пошевелив  ушами, он подпрыгнул на месте.
Я громко свистнул,  надеясь привести его в  чувство, заставить поверить, что
он  свободен.  Заяц  повернулся и,  на  моих  глазах, неожиданно постарев  и
съежившись,  поковылял  в  клетку.  Еще  раз  он остановился, приподнявшись,
глянул  назад  и насторожил  уши. Потом  он прошел  мимо  глазеющих на  него
кроликов и  запрыгнул  в клетку. Я  прикрыл дверцу хотя теперь  это было  не
нужно.  Внутри  него  была  своя  клетка, она сковала  его  мозг и сердце  и
парализовала  мышцы.  Чувство  свободы,  которое  отличало его  от  смирных,
трусливых  кроликов,