зере и пылкие прикосновения женщин.
     Лабина  так  и  не  узнала, как ее  муж приобрел  свои  сокровища. Лаба
никогда  не  рассказывал,  где он  провел целый  год. Никто не знал,  где он
пропадал, чем занимался, какой  ценой было добыто это добро. В деревне знали
только во что Лабе обошлась его пропажа.
     Ни вор, ни украденные вещи так и не нашлись. Когда я жил там, в деревне
все еще ходили слухи,  что Лабу обокрал чей-нибудь обманутый муж  или жених.
Другие  утверждали,  что  это  дело  рук  какой-нибудь  болезненно  ревнивой
женщины. Многие в деревне  намекали  на Лабину.  Слыша такое  обвинение, она
мрачнела,  у  нее начинали  трястись  руки. Она набрасывалась  на  обидчицу,
впивалась в нее ногтями  и зеваки с трудом разнимали  их. Вернувшись  домой,
Лабина напивалась до беспамятства и, горько плача, прижимала меня к груди.
     Во время одной из таких драк у нее не выдержало сердце. Когда я увидел,
что несколько человек  несут к лачуге ее неподвижное тело,  я понял, что мне
пора уходить.  Набив комету  тлеющими  углями, я схватил бесценный  галстук,
который Лабина спрятала  под кроватью,  тот, на  котором повесился Красавчик
Лаба, и ушел  в лес. Было общеизвестно,  что  веревка,  на которой повесился
самоубийца, приносит удачу. Я решил, что никогда не потеряю Лабин галстук.



15

     Лето  уже почти закончилось. На  полях  снопы  пшеницы  были  сложены в
копны. Крестьяне работали так напряженно, как только могли, но им не хватало
коней и быков, чтобы побыстрее убрать урожай.
     Недалеко   от  деревни  обрывистые  речные   берега  соединял   высокий
железнодорожный мост. Его  охраняли установленные  в бетонных  дотах тяжелые
пулеметы.
     По  ночам,  когда  высоко  в  небе   гудели   самолеты,  все  на  мосту
затемнялось. Утром жизнь на мосту возобновлялась. Солдаты в касках  занимали
свои  места у пулеметов, а на поднятом в самой  высокой точке моста флаге на
ветру извивалась угловатая свастика.
     Однажды,  душной   ночью,  откуда-то  издалека   донеслась   автоматная
стрельба. Приглушенный расстоянием звук  вспугнул птиц и  людей  и затих над
полями. Где-то далеко мигали яркие огоньки. Люди выходили из домов. Мужчины,
наблюдая   искусственную   зарю,   потягивали   трубки   и   говорили:"Фронт
приближается".  Другие добавляли:"Войну-то  немцы проигрывают".  Разгорались
споры.
     Некоторые крестьяне говорили, что когда придут советские комиссары, они
по справедливости разделят землю между всеми,  отобрав ее у богатых, отдадут
бедным.
     Другие горячо возражали. Они божились на распятии и кричали, что Советы
все -- даже  жен и детей, сделают  общим. Они глядели на зарево на востоке и
кричали,  что  Красные отвратят людей от  алтаря, что  люди  забудут  заветы
предков и будут жить в грехе, пока Господь не превратит их в соляные столбы.
     Брат схватывался с братом, отцы  замахивались  на  сыновей  на глазах у
матерей.  Невидимая сила  делила  людей,  разбивала семьи,  будоражила  умы.
Только старики не теряли головы и призывали дерущихся  к  миру.  Они кричали
писклявыми голосами, что на  земле  уже достаточно  войны, чтобы начинать ее
еще и в деревне.
     Грохот  за горизонтом приближался.  Его продвижение охладило спорщиков.
Люди вдруг  забыли о  советских комиссарах  и Божьем гневе  и стали поспешно
рыть ямы в амбарах и погребах.
     Они  прятали  там масло, свинину, телятину,  рожь и пшеницу. Одни тайно
красили в красный цвет простыни, чтобы приветствовать новую власть; другие в
это время припрятывали в укромные места распятия, иконы и изображения Иисуса
и Девы Марии.
     Неужели  действительно  приближалась  Красная  Армия?  Толчки  в  земле
напоминали биение сердца. Я спрашивал себя, почему же соль так дорого стоит,
если Бог легко может  превратить грешников в соляные столбы?  И почему он не
превратит нескольких грешников в  сахар или мясо  --  крестьяне  нуждались в
этих продуктах не меньше, чем в соли.
     Лежа на  спине, я смотрел на облака. Мне чудилось, что я плыву вместе с
ними.   Если  это   правда,   что   женщины   и   дети  станут  общественной
собственностью, значит  у каждого ребенка будет много отцов и  матерей и еще
больше братьев и  сестер. Это было слишком хорошо,  чтобы надеяться на такой
исход. Принадлежать всем и  каждому. Куда бы я ни пошел, многочисленные отцы
будут гладить мою голову сильными ободряющими  руками, многочисленные матери
будут прижимать меня к груди, а многочисленные братья будут защищать меня от
собак. Я же буду  присматривать  за младшими братишками  и сестренками.  Мне
казалось, что крестьянам нечего было так бояться.
     Облака набегали друг  на  друга,  темнели и  снова становились светлее.
Там, далеко вверху над нами, правит миром Бог. Теперь я понял, почему у него
не  хватает времени  на такую мелкую  черную  букашку, как  я. Он был  занят
огромными армиями,  неисчислимым  множеством  сражающихся людей, животных  и
машин. Ему приходилось решать, кто  победит -- а кто проиграет, кому жить --
а кому умирать.
     Но  если Бог действительно предопределяет будущее, почему же  крестьяне
беспокоятся  о  вере,  церквях   и  священниках?  Если  советские  комиссары
действительно  хотят   разрушить   их  церкви,   осквернить   алтари,  убить
священников и покарать праведников, то Красная Армия не имеет никаких шансов
выиграть  войну.  Даже самый переутомившийся  Бог  не мог  проглядеть  такую
опасность для Его народа. Но значит ли  это, что верх одержат немцы, которые
тоже разрушали церкви  и  убивали людей? С точки зрения Бога лучше было  бы,
чтобы все проиграли войну, потому что все воюющие несли смерть.
     "Общественное пользование женами и детьми, " -- говорили крестьяне. Это
звучало довольно непонятно. Но, как  бы  то  ни было, размышлял я, советские
комиссары просто не могут не  включить меня в число детей. Хотя ростом я был
ниже большинства восьмилетних ребят,  мне было уже почти  одиннадцать и меня
тревожило, что  русские  могут принять  меня  за  взрослого, или, по крайней
мере, не причислить к детям. Я был немым. К тому же, что-то случилось с моим
желудком  и иногда  еда совсем не переваривалась. Я  обязательно  должен был
стать общей собственностью.
     Однажды  утром, я  заметил  на  мосту непривычное оживление. Солдаты  в
касках  снимали пушку  и  пулеметы,  спускали немецкий флаг.  Затем, большие
грузовики  уехали  на запад,  затихли грубые немецкие  песни.  "Убегают," --
говорили  крестьяне. "Они проиграли  войну,  " -- шепотом добавляли  те, кто
посмелее.
     В середине следующего дня в деревню въехал конный отряд. Всадников было
около  сотни, а  может и  больше. Это были великолепные  наездники --  им не
нужна была сбруя и, казалось, что они срослись  с  конями. Они  были одеты в
зеленую  немецкую  форму  с  блестящими  пуговицами  и надвинутыми на  глаза
пилотками.
     Крестьяне сразу узнали их и в ужасе закричали, что едут калмыки и нужно
прятать женщин и детей. Уже несколько месяцев в деревне рассказывали ужасные
истории  об этих  всадниках,  которых обычно называли  калмыками.  Крестьяне
говорили,  что когда  победоносная  немецкая  армия завоевала  большую часть
советской  страны,  к  ней  добровольно присоединилось много  калмыков.  Они
ненавидели  красных  и  пошли  к  немцам,  которые позволяли  им  грабить  и
насильничать, как было принято  по калмыцким  военным обычаям и  как  по  их
традициям подобало поступать  мужчине. Поэтому калмыков посылали в  города и
деревни, чьих жителей нужно было покарать за непокорность  и  туда, куда уже
подходила Красная Армия.
     Калмыки  ворвались   в  деревню   на  галопе,  пригнувшись  к  лошадям,
пришпоривая  их и резко  покрикивая.  Из-под расстегнутой на всадниках формы
виднелась коричневая кожа. Некоторые скакали без  седел, кое у кого на  боку
висели тяжелые сабли.
     Деревню  охватило дикое смятение. Было уже слишком поздно бежать в лес.
Я  с  острым  любопытством  рассматривал  всадников.  У  всех  были  черные,
лоснящиеся,  блестящие на солнце волосы. Черные до синевы, они, как и глаза,
и смуглая кожа всадников, были даже  темнее  моих.  У них были большие белые
зубы, высокие скулы и широкие, будто припухшие лица.
     Некоторое время я смотрел на них с гордостью и чувством удовлетворения.
Ведь эти  горячие всадники были черноволосы,  черноглазы и  смуглокожи.  Они
отличались  от  деревенских  жителей,  как  ночь  ото  дня.  Увидев  смуглых
калмыков, белокурые жители деревни обезумели от страха.
     Тем временем всадники рассыпались по деревне. Один из  них,  коренастый
расхристанный  человек  в  офицерской фуражке, выкрикивал  приказы.  Калмыки
спрыгивали с лошадей, привязывали их к изгородям. Из-под седел они доставали
мясо,  которое готовилось во время езды на тепле от лошади и седока. Они ели
серо-голубое мясо  и большими глотками  запивали из объемистых, сделанных из
тыквы, бутылок.
     Некоторые  из  них  приехали  уже  навеселе.  Они  заходили  в  дома  и
вытаскивали  не успевших спрятаться женщин.  Их  мужья, вооружившись косами,
пытались защитить их. Ударом сабли калмык  зарубил одного из них.  Остальные
хотели убежать, но их догнали пули.
     Калмыки  рассыпались по домам.  Отовсюду доносились крики. Я забрался в
небольшие  густые заросли  малины прямо в центре площади и распластался там,
как червяк.
     На моих глазах деревня взорвалась в панике.  Мужчины пытались  защитить
дома, в которых уже  хозяйничали калмыки. Еще раздались выстрелы; по площади
кругами бегал раненый в  голову, ослепленный собственной кровью человек. Его
зарубил  калмык. В  разные стороны, сигая  через  заборы и ямы,  разбегались
перепуганные дети. Один мальчик заскочил в малину, но, увидев  меня, выбежал
назад и попал под лошадь.
     Калмыки выволакивали  из дома  полураздетую женщину.  Она  вырывалась и
кричала,  тщетно  пытаясь  ударить  мучителей  ногами.  Несколько  хохочущих
всадников кнутами согнали в круг  группу  женщин и девушек. Их отцы, мужья и
братья бегали рядом  и просили пощады, но  их отогнали кнутами и саблями. По
центральной  улице  бежал крестьянин с отрубленной рукой. Кровь  хлестала из
культи, а он все разыскивал свою семью.
     Неподалеку солдаты  повалили женщину на землю. Один солдат держал ее за
шею, а  остальные  силой раздвинули ей  ноги. Один из них взобрался  на нее.
Когда  закончил  первый, все  изнасиловали  ее  по  очереди. Женщина  вскоре
обмякла и уже не сопротивлялась.
     Выволокли еще одну женщину.  Она кричала и молила о  пощаде, но калмыки
сорвали с нее одежду и бросили на землю.  Ее одновременно насиловали двое --
один из них в рот. Когда она пыталась отвернуться или  сомкнуть  челюсти, он
стегал ее  кнутом. В  конце концов, она  ослабела  и  покорилась  им. Другие
насиловали двоих молодых девушек спереди и сзади, передавая их  друг другу и
заставляя делать непонятные движения. Когда девушки начинали сопротивляться,
их стегали и пинали.
     Изо  всех домов  раздавались  крики насилуемых  женщин.  Одной  девушке
удалось вырваться и, полуголая, завывая как собака, она выбежала из дома. По
ее ногам струилась кровь. За ней, хохоча, выбежало два полураздетых солдата.
Они долго гонялись за ней по площади под шутки и смех товарищей. Наконец они
догнали ее. Дети смотрели на происходящее и плакали.
     Все время попадались  новые  жертвы. Пьяные  калмыки  возбуждались  все
больше  и  больше. Некоторые совокуплялись друг с другом, другие состязались
-- вдвоем или втроем насиловали одну девушку, быстро передавая ее  по кругу.
Самые молодые и привлекательные  девушки были уже почти растерзаны.  Солдаты
начали ссориться между собой. Женщины плакали и громко молились. Их запертые
в домах  мужья и  отцы, сыновья и братья,  узнавали  их голоса и откликались
сумасшедшими воплями.
     Посредине   площади   несколько  калмыков   демонстрировали   искусство
насиловать женщин  верхом  на лошади.  Один из них  разделся, оставив только
ботинки на волосатых ногах. Сначала он скакал по кругу, а потом, с земли ему
подали обнаженную женщину. Он ловко подхватил ее и  усадил впереди, лицом  к
себе. Лошадь перешла на быструю рысь, ездок уложил женщину спиной на гриву и
прижался к  ней.  Победно покрикивая, он  погружался  в  нее  на  каждый шаг
лошади. Остальные подбадривали его, хлопая  в ладоши. Потом седок перевернул
женщину  лицом вперед. Он  слегка приподнял ее и,  сжимая ее  грудь, еще раз
продемонстрировал свою доблесть.
     Воодушевленный  другими солдатами,  еще  один калмык вскочил на  ту  же
лошадь,  позади  женщины, спиной  к  гриве.  Лошадь  вздохнула  от тяжести и
замедлила  бег,  а  двое  солдат  одновременно  насиловали теряющую сознание
женщину.
     И еще были доблестные поступки.  Беспомощных женщин передавали с лошади
на  лошадь. Один  из  калмыков  попытался  совокупиться с  кобылицей, другие
возбудили жеребца и, держа за ноги девушку, пытались запихнуть ее под него.
     Охваченный  ужасом и  отвращением, я поглубже  заполз в кусты. Теперь я
все  понял.  Я понял, почему Бог  не  слышал  моих молитв, почему я висел на
крюках,  почему  Гарбуз избивал меня,  почему  я лишился дара  речи.  Я  был
черным.  Мои  глаза  и  волосы были так  же черны, как  и у  этих  калмыков.
Наверняка, также, как и они,  я принадлежал другому миру. К  таким, как я не
может быть  жалости. Ужасная  судьба приговорила меня иметь такие  же черные
глаза и волосы, как эта орда варваров.
     Вдруг из одного из амбаров вышел  высокий седовласый  старик. Крестьяне
звали  его  "Святой" и,  возможно, он  и сам уверовал в  свою  неуязвимость.
Обеими  руками он  держал тяжелый деревянный крест,  его  белая  голова была
увенчана пожелтевшими дубовыми листьями. Незрячие глаза были подняты к небу.
Босые, изуродованные  годами и болезнями ноги  нащупывали путь. Погребальным
гимном звучали печальные слова псалма, который он пел беззубым ртом.
     Солдаты  на  мгновение  протрезвели.  Даже  самые  пьяные  встревоженно
рассматривали его. Потом один  из них подбежал  к  старику и  подставил  ему
ногу. Тот упал и крест вылетел  из рук. Калмыки осклабились и ждали. Старик,
разыскивая  на  ощупь   крест,  неловко  пытался  подняться.  Его  костлявые
искривленные руки руки терпеливо шарили по земле а солдат, каждый раз, когда
старик приближался  к кресту,  отталкивал его ногой в сторону. Старик ползал
вокруг, постанывая и что-то лопоча. Калмык поднял тяжелый  крест  и поставил
его вертикально. С секунду крест постоял, а потом свалился на лежащее ничком
тело. Старик застонал и перестал шевелиться.
     Солдат метнул нож в пытавшуюся уползти девушку. Никто не обратил на нее
внимание -- она осталась в  пыли  истекать кровью. Пьяные калмыки передавали
друг другу окровавленных  женщин,  избивали  их,  заставляли  делать  что-то
непонятное. Один из них сбегал в дом и вынес маленькую, лет пяти девочку. Он
высоко поднял ее,  чтобы показать товарищам.  Сорвав  с девочки платьице, он
ударил ее в живот. Мать девочки ползала  у него в  ногах,  моля о пощаде. Он
медленно расстегнулся и спустил штаны, придерживая  ребенка одной  рукой  на
уровне  пояса.  Потом  он  согнулся и  резким  толчком насадил  пронзительно
кричащую  девочку.  Когда  она  обмякла,  солдат  отшвырнул  ее  в  кусты  и
повернулся к матери.
     В дверях  одного дома несколько  полуголых калмыков схватились с  мощно
сложенным  крестьянином.  Стоя  на крыльце, он  свирепо размахивал  топором.
Когда солдаты, наконец,  справились  с ним, они за  волосы выволокли из дома
его  онемевшую  от  страха  жену.  Трое  солдат сели  на  него,  а остальные
измывались над женщиной и насиловали ее.
     Потом  они вытащили во  двор его юных  дочерей.  Выбрав  момент,  когда
хватка калмыков ослабела, крестьянин вырвался и неожиданно ударил ближайшего
к нему солдата. Тот упал, его череп лопнул,  как  воробьиное  яйцо. Кровь  и
похожие  на  сердцевину расколотого ореха белые  частицы  брызнули в воздух.
Разъяренные  солдаты  окружили крестьянина,  повалили  его  и  изнасиловали.
Потом,  на  глазах у жены  и  дочерей,  они  кастрировали  его.  Обезумевшая
женщина,  кусаясь и царапаясь рванулась защитить мужа. Взревев от  восторга,
калмыки  схватили ее, силком раскрыли ей рот  и  запихнули  в горло кровавые
лохмотья.
     Загорелся  один  из домов.  В возникшей  суматохе,  несколько  крестьян
побежали  к  лесу,  таща  за  собой  полуживых  жен и  спотыкающихся  детей.
Постреливая наудачу, калмыки верхом догнали их и прямо там начали измываться
над ними.
     Я  прятался в  кустах малины.  Пьяные калмыки бродили  вокруг  и  я все
меньше верил, что останусь  незамеченным. Я оцепенел от ужаса и  даже не мог
думать. Я закрыл глаза.
     Открыв глаза, я увидел пробирающегося в моем направлении калмыка. Я еще
сильнее прижался к земле и  почти  перестал  дышать. Солдат сорвал несколько
ягод и  съел их. Он  шагнул еще глубже в кусты и наступил на  мою  вытянутую
руку. Каблук и гвозди на подошве вонзились в тело. Боль была нестерпимой, но
я не пошевелился. Солдат оперся на винтовку и спокойно помочился. Неожиданно
его качнуло,  он  шагнул вперед  и споткнулся  о мою  голову. Как  только  я
вскочил и попытался убежать,  он схватил меня  и ударил в  грудь  прикладом.
Что-то хрустнуло внутри меня. Он сбил меня с ног, но мне удалось сделать ему
подножку. Пока он падал, я зигзагами помчался к домам. Калмык  выстрелил, но
пуля  рикошетом от  земли  просвистела мимо.  Он  снова  выстрелил  и  снова
промахнулся. Я оторвал доску  от стены чьего-то амбара, забрался вовнутрь  и
зарылся в солому.
     В  амбаре  я  еще  долго  слышал  крики людей  и животных,  винтовочные
выстрелы,   потрескивание   горящих  сараев   и   домов,  ржание  лошадей  и
пронзительный  хохот калмыков.  Время от времени доносились  стоны женщин. Я
все глубже зарывался в сено, хотя каждое движение давалось мне с болью. Я не
понимал, что же могло сломаться внутри моей груди. Я приложил руку  к сердцу
--  оно  продолжало  биться.   Я  не   хотел  стать   калекой.   Измученный,
перепуганный, не обращая внимание на шум, я задремал.
     Меня  разбудил  сильный  толчок.  Мощный  взрыв  сотряс  амбар,   упало
несколько  балок,  все скрылось  за  тучами  пыли.  Я  слышал  беспорядочную
винтовочную  стрельбу  и   продолжительные  автоматные  очереди.   Осторожно
выглянув, я  увидел все еще пьяных,  полураздетых калмыков, которые пытались
оседлать  мечущихся в  страхе  лошадей.  Со стороны  леса  и реки был слышен
автоматный огонь и  гул моторов.  Над  деревней  на  бреющем полете пронесся
самолет с красными звездами  на крыльях. Канонада затихла,  но усилился  шум
моторов.  Я понял,  что Советы уже близко, что Красная Армия и комиссары уже
здесь.
     Я выбрался из амбара, но неожиданная  боль в груди едва не свалила меня
на землю. Я закашлялся  и сплюнул кровью. Я с  трудом  пошел вперед и вскоре
добрался  до берега реки.  Моста не было. Должно  быть  его  разрушил мощный
взрыв.  Из  леса медленно  выползали  танки.  За  ними показались  солдаты в
касках. Они шли не  спеша, как будто прогуливаясь в воскресенье после обеда.
Возле  деревни за стогами пряталось несколько калмыков.  Увидев танки,  они,
все  еще нетвердо  стоя на ногах,  вышли  и подняли  руки.  Они  выбрасывали
винтовки  и  снимали ремни с кобурами. Некоторые падали на  колени и просили
пощадить. Красноармейцы методично  окружали их,  подталкивая штыками.  Очень
скоро  большинство  калмыков  было взято в  плен.  Лошади  спокойно  паслись
неподалеку.
     Танки  остановились,  но  прибывали все  новые  подразделения. На  реке
показался понтон.  Саперы  проверяли разрушенный мост.  Несколько  самолетов
пролетело над головами,  покачивая  крыльями в  знак приветствия. Я  не  мог
прийти в себя -- война как будто закончилась.
     Теперь поля  вокруг  деревни  были заполнены военной  техникой. Солдаты
натягивали  палатки,  устанавливали полевые кухни и тянули телефонн