ую связь.
Они  напевали и говорили на  языке, похожем  на  местные  диалекты, но я  не
совсем понимал их. Я догадался, что они говорят на русском языке.
     Крестьяне   напряженно   рассматривали  пришельцев.   Когда  же   среди
красноармейцев появлялся улыбающийся узбек или татарин, женщины пронзительно
вскрикивали и съеживались от страха при виде  их, так похожих  на калмыцкие,
лиц.
     К  палаткам прошагала группа  крестьян с красными флагами  в руках.  На
полотнищах  были  неумело  нарисованы  серпы   и  молоты.  Солдаты  радостно
приветствовали их; встретить  посланцев  вышел командир полка.  Он  пожал им
руки и пригласил в  палатку. Крестьяне смутились и сняли головные уборы. Они
не знали, как поступить с флагами и в конце концов оставили их у входа.
     Возле большого грузовика с  красным  крестом на кузове, врач и санитары
оказывали  помощь  раненным  женщинам и  детям.  Толпа  любопытных  окружила
машину, чтобы посмотреть, как работают врачи.
     Дети выпрашивали у солдат сладости. Те обнимали детей и играли с ними.
     Вечером  в  деревне  стало  известно,  что красноармейцы  повесили всех
захваченных калмыков за ноги на дубах вдоль реки. Несмотря на боль в груди и
руке, я побрел туда вместе с толпой любопытствующих мужчин, женщин и детей.
     Калмыки были видны издалека  --  они  свисали  с  деревьев, как  пустые
сосновые шишки. Каждого повесили за лодыжки, со связанными за спиной руками,
на  отдельном  дереве.  Советские  солдаты  прохаживались рядом,  дружелюбно
улыбаясь и  спокойно сворачивая  самокрутки  из  газетных  обрывков. Солдаты
запрещали подходить близко, но некоторые женщины  узнали  своих мучителей и,
бранясь, швыряли в вялые тела палки и комья земли.
     Подвешенных калмыков  облепили муравьи  и мухи. Насекомые гнездились  у
них в  ушах,  копошились  в  растрепанных  волосах. Они прибывали тысячами и
сражались за лучшие места.
     Тела покачивались на ветру; некоторые вращались, как коптящаяся на огне
колбаса. Некоторые,  подрагивая,  вскрикивали  и что-то шептали. Другие,  по
видимому, уже умерли. Их остекленевшие глаза широко  открылись и не моргали,
вены на  шеях безобразно распухли.  Крестьяне разожгли неподалеку  костер  и
целыми  семьями  смотрели  на  висящих  калмыков и,  вспоминая  их зверства,
радовались концу мучений.
     Порыв ветра встряхнул деревья и тела начали описывать в воздухе широкие
круги. Деревенские молча крестились. Чувствуя  в воздухе дыхание  Смерти,  я
оглядывался по  сторонам в  ее  поисках. У  нее было лицо Марты. Шумно играя
среди  дубовых веток, она легко  поглаживала  висящих и обвивала их паутиной
тянущейся  из ее полупрозрачного тела. Она шептала им  в уши коварные слова,
она ласково вливала тонкой струйкой холод в их сердца, она сжимала им горло.
     Никогда еще она не была так близко  возле меня. Я мог бы прикоснуться к
ее  прозрачному  савану, заглянуть  в  ее туманные  глаза. Она  остановилась
передо мной, кокетливо прихорашиваясь и намекая на следующую встречу. Мне не
было  страшно, я хотел, чтобы  она  унесла меня с  собой  далеко за лес,  на
бездонные  болота,   где  ветки  окунаются  в  бурлящие,  окутанные  серными
испарениями  котлы,  где  по  ночам, сухо постукивая, сталкиваются в  полете
привидения и сильный ветер играет в верхушках деревьев как, далекая скрипка.
     Я  потянулся  рукой,  но  видение  растаяло  среди  листьев  на  богато
уродивших трупами деревьях.
     Что-то  жгло меня изнутри.  Я вспотел  и у меня закружилась  голова.  Я
пошел к реке. Влажный свежий воздух освежил меня, и я присел на бревно.
     В  этом  месте  река была  широкой. В  ее  быстром  течении  проносился
сплавной  лес, ветки,  обрывки  мешковины; в водоворотах  яростно  вертелись
клочья сена. Мне почудился посиневший, полуразложившийся, плывущий под самой
поверхностью, труп  человека.  Несколько  раз из воды  показалась  разбухшая
лошадиная  туша.  Какое-то  время вода была  чистой.  Потом  пронесло  много
оглушенной  взрывами рыбы. Рыбины  переворачивались,  плавали вверх  и вниз,
собираясь  в стаи, будто им было тесно в реке, куда давным-давно их принесла
радуга.
     Меня била  дрожь.  Я решил подойти  к  красноармейцам,  хотя и  не  был
уверен, обратят  ли они внимание  на  человека  с черными,  наводящими порчу
глазами.  Когда я миновал  строй  висящих тел, мне показалось,  что я  узнал
ударившего меня прикладом калмыка.  Облепленный мухами, с разинутым ртом, он
описывал широкие круги. Я повернул  голову чтобы лучше разглядеть  его лицо.
Боль снова пронзила мою грудь.



16

     Меня выписали из  полкового  госпиталя.  Прошли недели. Наступила осень
1944 года. Моя отбитая прикладом калмыцкой винтовки грудная клетка зажила  и
перестала болеть.
     Вопреки  опасениям, меня оставили  с  солдатами,  хотя я и понимал, что
ненадолго.  Я решил,  что,  когда полк двинется на  передовую, меня  оставят
где-нибудь  в  деревне.  Между тем,  полк  расположился у реки  и  ничто  не
предвещало скорого расставания. Я попал в полк связи, укомплектованный очень
молодыми солдатами и недавно произведенными в звание командирами -- молодыми
парнями, которые  встретили войну  мальчишками. Пушки, автоматы,  грузовики,
телеграфное  и  телефонное оборудование -- все  это имущество было абсолютно
новым и еще не  прошло испытание войной. Брезент палаток и военная форма еще
даже не успели выгореть на солнце.
     Война  и линия  фронта  ушли  далеко  на  запад.  Каждый  день по радио
сообщали об очередных поражениях  немецкой  армии и ее истощенных союзников.
Солдаты внимательно  выслушивали  сводки,  с  гордостью и  одобрением  кивая
головами,  продолжали  учебные  занятия. Они  писали  длинные  письма  своим
родственникам   и  друзьям.   Солдаты   сомневались,  что  им   представится
возможность участвовать в боевых действиях, потому что их старшие братья уже
добивали противника.
     Жизнь в  лагере была спокойной и размеренной. Раз в  несколько дней  на
полевом аэродроме  приземлялся маленький биплан, который привозил  письма  и
газеты.   В   письмах  были   новости  с  родины  --  там  люди  уже  начали
восстанавливать  руины.  На  фотографиях в  газетах  были  разбитые  военные
сооружения и бесконечные колонны небритых немецких военнопленных.  Командиры
и солдаты все чаще и чаще говорили о приближающемся конце войны.
     Больше всего обо  мне  заботились политрук полка Гаврила,  у которого в
первые дни  войны погибла вся семья,  и инструктор по  стрельбе,  знаменитый
снайпер Митька по прозвищу Кукушка.
     Каждый день Гаврила  занимался со мной  в  полевой библиотеке. Он  учил
меня читать. Ведь мне уже исполнилось одиннадцать  лет, говорил  он. Гаврила
рассказывал, что мои русские сверстники могут не только читать и писать, но,
если нужно, могут даже сразиться с врагом. Я  не хотел,  чтобы  меня считали
ребенком -- я учился, наблюдал за солдатами и подражал им.
     Меня чрезвычайно потрясли книги. На бумажных страницах передо мной ярко
и  правдиво  представала не  отличающаяся  от  повседневной действительности
жизнь. Более  того,  книжный мир, как и  консервированное  мясо, был  как-то
богаче и сочнее того, что встречалось в будничной суете. В книгах, например,
становились известны даже мысли и  намерения людей,  недоступные посторонним
наблюдателям в обычной жизни.
     Мою первую книгу мне помог прочитать Гаврила. Она называлась "Детство".
Ее герой, маленький,  похожий на меня мальчик, оставался  без  отца  уже  на
первой  странице.  Я  прочел  эту  книгу несколько раз и она  вселила в меня
надежду. Ее герою тоже жилось  несладко.  После  смерти  матери, он  остался
совсем  один,  но  преодолел  все  преграды  и,  как  сказал  Гаврила,  стал
знаменитым.  Это  был Максим  Горький, один из величайших русских писателей.
Его  книги  читали  во  всем  мире,  они  занимали  много  полок  в  полевой
библиотеке.
     Еще я  любил  поэзию.  Колонки слов напоминали  молитвы,  но стихи были
красивее и понятнее. Правда,  чтение  стихотворений не вознаграждалось днями
небесного  блаженства. Но  стихи не нужно было читать, чтобы искупать грехи,
-- их  написали для удовольствия.  Гладкие, отполированные  слова сцеплялись
друг с другом, как хорошо подогнанные и смазанные жернова. Но мои  занятия с
Гаврилой были важнее чтения книг.
     От  него я  узнал, что Бог не  правит миром и  вообще не имеет никакого
отношения к жизни на Земле. Все очень просто. Бога нет. Его придумали хитрые
попы,  чтобы  обманывать  глупых суеверных людей.  Нет ни  Бога,  ни  Святой
Троицы,   ни  бесов,  ни  привидений,  ни  встающих  из   могил  упырей.  Не
существовало  и  Смерти,  которая  повсюду  разыскивает  новых  грешников  и
забирает их с собой. Оказалось, что  это все сказки для неграмотных людей --
людей,  которые не знают настоящих законов жизни и поэтому  ищут  спасение в
вере в какого-то Бога.
     Гаврила рассказывал, что люди  сами определяют свою судьбу  и  выбирают
дорогу в жизни. Поэтому необходимо было объяснить каждому  человеку, как ему
жить и к чему стремиться. Людям могло казаться, что поступки одного человека
незаметны среди  остальных,  но это было  не так. Его поступки, сложенные  с
огромным  количеством  поступков  других  людей,  создавали  огромный  узор.
Увидеть  результат  взаимодействия  людей  могли  лишь  те,  кто   руководит
обществом. Это напоминало то, как  сделанные будто  наугад, случайные стежки
на скатерти или покрывале складываются в прекрасную цветочную вышивку.
     Гаврила рассказывал, что  по одному из законов  человеческого развития,
огромные  народные  массы  время  от  времени  рождают  особенного  человека
--человека,  который  желает  всем  добра  и  благодаря огромным  знаниям  и
глубокой  мудрости  понимает,  что  на  помощь  неба в  решении  земных  дел
надеяться нечего. Этот  гениальный  человек  становится вождем, направляющим
мысли и дела людей, как ткач направляет  цветные  нити, создавая причудливые
узоры.
     Портреты  и фотографии  таких великих людей  были вывешены  в  полковой
библиотеке,  в  полевом  госпитале,  в  лазарете, столовой  и  в  солдатских
палатках. Я часто рассматривал  их  мудрые лица. Многие из них уже умерли. У
некоторых были короткие звучные имена и густые длинные  бороды. Один  из них
был  еще  жив.  Его  портреты  были больше, ярче, красивее, чем  изображения
остальных. Гаврила  сказал,  что  это  под  его  руководством  Красная Армия
побеждала  немцев и несла освобожденным народам новую жизнь, при которой все
станут  равными.  Не  будет  ни  бедных, ни богатых, ни  эксплуататоров,  ни
эксплуатируемых;  светловолосые не будут  уничтожать  смуглых  людей,  никто
больше не  погибнет в  газовой  камере. Гаврила,  как и остальные офицеры  и
солдаты  полка,  был  обязан этому человеку всем --  образованием,  работой,
домом.  Библиотека  была  обязана  ему  за  свои  прекрасно  отпечатанные  и
переплетенные книги.
     Я был обязан ему за заботу армейских врачей и мое выздоровление. Каждый
советский  человек был  в долгу  перед  ним  за все,  чем  владел  и за свою
счастливую жизнь.
     Этого человека звали Сталин.
     На портретах и  фотографиях у него было  доброе  лицо  и  сочувствующие
глаза.  Он был  похож на любящего дедушку или  дядю, который давно не  видел
тебя  и  теперь хочет  прижать к  своей  груди. Гаврила много прочитал мне о
жизни Сталина. В  моем возрасте юный Сталин  уже боролся за права неимущих и
противодействовал многовековой эксплуатации бедняков безжалостными богачами.
     Я  рассматривал  фотографии Сталина  в молодости.  У него  были  черные
густые волосы, темные глаза, густые брови, а позже,  даже черные усы. Он был
похож  на цыгана больше, чем я, а на еврея -- больше чем тот еврей, которого
убил немецкий офицер в черной  форме. В его лице было больше еврейских черт,
чем  у  мальчика,  которого  крестьяне  нашли  на  железной дороге.  Сталину
повезло, что в детстве он не попал в местность, где жил я. Если бы  ребенком
его избивали за смуглое лицо, он, наверное, не успевал бы помогать другим --
слишком  много времени ушло бы  у него на  защиту самого себя от деревенских
мальчишек и собак.
     Но Сталин  был  грузином.  Гаврила  не говорил,  намеревались ли  немцы
уничтожить грузин. Но,  рассмотрев людей окружающих Сталина  на картинах,  я
убедился, что они бы наверняка погибли в  крематории, как только попались бы
немцам. Все они были смуглыми, черноволосыми, с темными глазами.
     Сталин  жил  в  Москве, поэтому  она была сердцем  всей страны  и  туда
устремлялись  взгляды  трудящихся  масс  всего мира.  Солдаты пели  о Москве
песни,  писатели  слагали о ней книги, поэты воспевали ее в стихах. О Москве
были сняты фильмы,  о ней  рассказывали  захватывающие истории. Оказывается,
там, глубоко под улицами, плавно мчались  длинные блестящие поезда,  которые
бесшумно  останавливались   на  станциях,  украшенных  мрамором  и  мозаикой
красивее, чем самые лучшие церкви.
     Сталин  жил  в Кремле.  Там, за  высокой стеной, стояло  много  древних
дворцов и  церквей. Виднелись похожие на огромные луковицы купола. На других
фотографиях была квартира  в  Кремле,  в  которой раньше  жил  покойный ныне
учитель Сталина --  Ленин.  Некоторые солдаты отдавали  предпочтение Ленину,
другие Сталину, так же, как одни  крестьяне  чаще  обращались к Богу Отцу, а
другие -- к Богу Сыну.
     Солдаты  рассказывали, что  окна  кабинета Сталина светились  до утра и
москвичи, а вместе с ними и трудящиеся массы всего мира, с надеждой смотрели
в сторону его окон и обретали вдохновение и веру в будущее. Там, в кабинете,
великий Сталин трудился на общее благо, разрабатывая скорейшие пути к победе
в  войне  и  уничтожению  врагов  трудящихся масс. Он беспокоился  обо  всех
страдающих людях, даже о тех, кого все еще безжалостно угнетали в отдаленных
странах. Но день их  освобождения  приближался, и Сталин работал  до поздней
ночи, чтобы ускорить его приход.
     Я  часто  уходил в  поле  и  напряженно  размышлял  там  обо всем,  что
рассказал  мне  Гаврила.  Я сожалел  о  своих молитвах. Многие  тысячи  дней
небесного блаженства,  которые я ими заработал пропали попусту. Если правда,
что нет Бога, нет Сына Божьего, нет Святой  Матери, нет  и никого из святых,
то что  же  сталось с моими  молитвами?  Может  быть, они  кружатся в пустых
небесах, как  стая птиц, у которых мальчишки разорили гнезда? А может  быть,
они,  как мой  потерянный  голос, залетели  в  какое-нибудь укромное место и
теперь не могут выбраться оттуда?
     Вспоминая некоторые фразы из прочитанных мной молитв, я чувствовал себя
обманутым. Гаврила уверял,  что эти слова были бессмыслицей.  Почему же я не
понял  этого  сразу?  С  другой  стороны,  трудно было  поверить,  что  сами
священники не верили в Бога и использовали Его лишь для того, чтобы дурачить
людей. А  как же в таком случае быть с  Римской и  Ортодоксальной  церквями?
Неужели  их  строили  только  для того,  чтобы  устрашать  людей  выдуманным
могуществом Бога и заставлять их содержать священников? Ведь так рассказывал
Гаврила. Но  если священники искренне верили в Бога, то что же будет с ними,
когда  они неожиданно узнают,  что на самом  деле  Бога нет, а  в бескрайнем
небе, над  куполом самой высокой  церкви, летают только  самолеты с красными
звездами  на  крыльях?  Что они будет делать,  если  узнают, что их  молитвы
нелепы, а служба в церкви и проповеди -- это обман?
     Это ужасное открытие потрясет их сильнее, чем смерть родного отца. Люди
всегда находили поддержку в вере в Бога и, как правило, умирали раньше своих
детей. Таков закон природы.  Их утешало то, что после смерти Бог проведет их
детей по проторенной ими на земле дороге, а горе детей, облегчала мысль, что
за могилой, покойных родителей встретит  Бог.  Люди всегда  помнили о  Боге,
даже когда Он был слишком занят, чтобы выслушивать их молитвы и подсчитывать
накопленные ими дни блаженства.
     Постепенно  из   уроков  Гаврилы  я  узнавал   все  больше  и   больше.
Существовали  реальные  способы  утверждения  добра в этом мире и были люди,
которые посвятили этому  делу  свои  жизни. Это  были члены Коммунистической
партии. Их отбирали из всего народа, специально обучали и поручали им особую
работу.  Они были  подготовлены к лишениям и не жалели своих жизней  за дело
трудящихся. Члены партии стояли на таком месте в обществе,  откуда  поступки
людей были видны уже не  бессмысленной неразберихой, но частью определенного
узора. Партия видела дальше самого лучшего снайпера. Вот почему каждый  член
партии  не  только  знал  смысл  происходящего,  но,  упорядочивая  события,
направлял  их  в  правильное  русло. Поэтому  члена  партии  невозможно было
когда-нибудь чем-либо удивить. Партия была движущей силой общества, ее можно
было сравнить с паровой машиной, толкающей паровоз. Она вела народ в светлые
дали, указывала кратчайшие пути  к лучшей жизни. А машинистом этого паровоза
был Сталин.
     С продолжительных и бурных партийных собраний, Гаврила всегда  приходил
усталым и охрипшим. На собраниях члены  партии  оценивали  работу товарищей,
критиковали  их  и себя,  хвалили, когда  было  за  что,  или  указывали  на
недостатки. Они  хорошо разбирались  в происходящем  и прилагали  все  силы,
чтобы  люди  не  поддавались влиянию  попов и  капиталистов  и не занимались
вредительством. Благодаря  постоянной бдительности, члены партии закалились,
как  сталь.  Среди членов  партии были молодые и люди  постарше,  офицеры  и
добровольцы.  Сила  партии,  объяснял  Гаврила,  состоит  в  ее  способности
освобождаться от тех, кто, подобно кривому или неисправному колесу в телеге,
тормозит движение к прогрессу.  Это самоочищение производилось на собраниях.
Именно там партийцы обретали необходимую стойкость.
     Перед вами был неприметно  одетый человек, работающий и воюющий рядом с
остальными солдатами огромной армии. Но на его груди, в кармане гимнастерки,
мог лежать партийный  билет.  В  моих глазах  такой  человек изменялся,  как
фотобумага в лаборатории полкового фотографа. Он становился одним из лучших,
из избранных, одним  из тех, кто знал больше других. Его мнение несло в себе
больше силы, чем ящик взрывчатки. Беседуя в его  присутствии, люди тщательно
подбирали слова и притихали, когда заговаривал он.
     В  советской стране человека оценивали не по его собственному  мнению о
себе,  а по  отзывам  окружающих.  Только  группа людей  --  "коллектив"  (в
оригинале  "the  collective"  (прим. перев.).)  -- определяла  значимость  и
нужность человека. Коллектив  решал, как человек сможет  принести наибольшую
пользу людям и  что может  помешать ему сделать  это. Сам  он превращался  в
сплав высказанных о нем мнений. Гаврила  объяснял,  что необходимо постоянно
изучать человека. Хотя самую сокровенную суть узнать было невозможно, нельзя
было,  чтобы  на  самом  дне души, как  в  глубоком  колодце,  затаился враг
трудящегося  народа,  агент  капиталистов.  Поэтому нужно  было всегда  быть
начеку и с друзьями, и с врагами.
     В мире Гаврилы  человек был многолик. Одному его лицу  давали пощечину,
другое целовали, а третье пока таилось  нераскрытым. В любой момент человека
оценивали, учитывая его профессиональную подготовку, происхождение, успехи в
коллективе  или  в  партийной работе, сравнивая с другими  людьми, которые в
любой  момент  могли  бы  заменить его, или которых  мог заменить он. Партия
изучала его одновременно  через  разные,  но  одинаковой  точности, линзы --
никто не мог знать каким сложится его окончательный образ.
     Стать  членом партии  уже было достижением. Дорога к этой  вершине была
нелегка и чем  больше я  знакомился  с  жизнью  полка,  тем  больше  понимал
сложность мира Гаврила.
     Выходило, что  человеку нужно  было карабкаться одновременно  по многим
лестницам,  чтобы  взобраться  на самый верх  общества.  Он  мог  преодолеть
половину  пу