ил  санитар, попросивший  не входить.  Не
владея  собой,  я  спросила  "Он  умер?",  и,  хотя Артур  лежал на  постели
абсолютно  недвижный,  я   прочитала  ответную  мысль   "Умер!",   безмолвно
произнесенную  полным издевки, ужаса, цинизма и  отчаяния тоном, которого  я
никогда не слышала прежде. Это было нечто или некто, бесконечно страдавший и
бесконечно глумившийся  над самим страданием.  И  это нечто завесой отделяло
меня от Артура.
     Снова послышалось свистящее  дыхание; казалось, Артур пытается выразить
себя, прежнего.  Ему удалось  негромко  произнести: "Это  полиция? Выпустите
меня  из  дома!  За  мною  пришла  полиция. Я  зарубил  Магдалину  топором".
Появились симптомы бреда. "Я убил Магдалину", - пробормотал  он десяток раз,
потом  принялся  снова  и  снова  повторять  "Магдалину...",  голос  угасал,
затихал,  все  еще повторяя.  Затем внезапно,  очень ясно и  громко, пытаясь
привстать  на  постели,  он произнес:  "Я  размозжил  Магдалину  топором  на
миллионы кусочков". И после секундной паузы: "Миллион  -  в наши времена  не
так уж много". После  этого  (теперь я понимаю,  что то был голос вменяемого
Артура),  он снова  начал  бредить.  "Миллионы  кусочков", "целый  миллион",
"миллион миллион миллион миллион  миллион,  миллион"  и  так далее, и  вдруг
внезапно: "Собачка Фанни умерла".
     Я не могу пояснить последнюю  фразу моим  читателям,  скажу только, что
она значила для меня очень многое. Я зарыдала. И в этот момент уловила мысль
Артура: "Ты должна  записывать, а не  плакать". Я взяла себя в руки, вытерла
слезы и принялась писать.
II
     В этот момент пришел врач и стал уговаривать меня отдохнуть. "Вы только
сами  себя изводите,  миссис Блэр, и совершенно напрасно,  потому что он без
сознания  и ничего  не  чувствует". Пауза.  "Господи!  Почему вы так на меня
смотрите?", -  воскликнул  он,  не  на шутку испугавшись. Верно на моем лице
появилось  нечто  от  этой  дьявольщины,   что-то  от  этого  хохота,  этого
отвращения, этой трясины презрения и безнадежного отчаяния.
     Я  вновь  погрузилась  в себя,  устыдившись, что сущее знание  - сиречь
знание гнусное -  преисполнило меня  столь  жуткой гордыни. Теперь  понятно,
отчего пал Сатана! Я стала понимать старые легенды, да и многое другое...
     Я сказала доктору Киршоу,  что  исполняю последнюю волю  Артура.  Он не
стал возражать,  но  я заметила, что он подал  знак санитару,  чтобы  тот не
спускал с меня глаз.
     Палец больного подозвал  нас. Говорить Артур не мог, лишь чертил  круги
на  одеяле.  Врач (с  примечательной  сообразительностью), подсчитав  круги,
кивнул:
     - Да, уже почти семь часов. Время принимать лекарство, верно?
     -  Нет,  - объяснила  я,  - он  хочет сказать, что он  в седьмом  круге
дантова Ада.
     В  этот  момент  у  Артура  начался  буйный  бред. Дикие  долгие  вопли
вырывались   из  его   горла:  его  неустанно   пожирал  Дис;  каждый  вопль
свидетельствовал о встрече с зубом чудовища. Я объяснила это врачу.
     - Нет, - ответил тот, - он потерял сознание.
     - Увидите, - сказала я, - он издаст еще восемь воплей.
     Доктор Киршоу взглянул на меня удивленно, но принялся считать.
     Мои подсчеты оказались верны.
     Он обернулся ко мне:
     - Да человек ли вы?
     - Нет, - отвечала я. - Я коллега своего мужа.
     - Мне кажется, это внушение. Вы его гипнотизировали?
     - Нет, но я умею читать его мысли.
     - Да, теперь  припоминаю. Я читал  очень  любопытную работу о рассудке,
два года назад.
     - Это были детские забавы. Но позвольте мне продолжить работу.
     Он дал последние распоряжения санитару и ушел.
     Страдания Артура  в  этот момент были  невыразимы. Он был  пережеван  в
полную кашу  и  очутился на  языке  Диса, каждый кровавый  кусочек  сохранял
идентичность свою собственную и целого.
     Соски на языке были змеями, каждая скрежетала ядовитыми зубами, завидев
пищу.
     Хотя   чувственность   Артура    нисколько    не    притупилась,   даже
сверхобострилась, его болезненные ощущения, казалось, усиливались, когда рот
открывался.  Когда  же   он  закрывался,  чтобы  пережевать  пищу,  забвение
обрушивалось, точно удар молнии.  Милосердное забвение? О! Что за мастерский
удар жестокости! Вновь и вновь  Артур просыпался от абсолютной пустоты к аду
мучений,  чистому  экстазу   страданий,  пока   не  понял,   что  так  будет
продолжаться до самого конца, пока сокращается сердце, бьется злобный пульс,
сознание питается  током крови.  Я уловила  страстную мольбу,  чтобы  смерть
завершила пытку.
     Кровь струилась  все медленней и все слабее;  я чувствовала,  как Артур
уповает на смерть.
     Эта страшная надежда  внезапно  померкла, сникла от сомнений. Упованиям
пришел конец, страх восстал драконом со свинцовыми крыльями. А  вдруг, думал
он, смерть меня не прикончит!
     Я не могу сформулировать эту концепцию. Нет, сердце его не исчезло, ему
некуда было  исчезать, он  знал, что  оно  бессмертно,  бессмертно в царстве
невообразимой боли и  мучений, освещенном одним  только  светом,  -  бледным
мерцанием ненависти и гибели. Эта мысль нашла выражение в таких словах:
     Я - ТО, ЧТО Я ЕСТЬ
     Нельзя сказать, что к  ужасу добавилось кощунство; скорее,  оно  и было
средоточием ужаса. Это был скрежет зубовный проклятой души.
III
     Демоноподобное  существо,  которое   я  теперь   ясно   узнала,  -  оно
присутствовало  в моем  последнем "сне" в  Кембридже, - кажется,  собиралось
сделать глоток. В этот  момент умирающего сотрясла судорога, и демон зашелся
в отрыжке. Внезапно  мне  пришла  в  голову теория,  что  этот  "демон"  был
воображаемой персонификацией болезни.  Мгновенно я поняла всю демонологию от
Бодена и Вейруса до современников, без пробелов. Но воображение это было или
реальность? Реальность такова, что способна утопить любую "здравую" мысль.
     В этот момент появился старый Артур:
     -      Я      не      чудовище!      Я     -      Артур     Блэр     из
Феттса*  и   колледжа
Святой Троицы. Я пережил приступ болезни.
     Больной слабо пошевелился. Часть его мозга на мгновение  вытеснила яд и
яростно работала вопреки времени.
     - Скоро я умру.
     - Утешение в смерти - это религия.
     - В жизни нет применения религии.
     -  Сколько на свете атеистов, сочиняющих статьи во имя братства и всего
живущего! Религия в жизни, - либо развлечение и снотворное, либо притворство
и мошенничество.
     - Я воспитывался пресвитерианином.
     - С какой легкостью я перешел в англиканскую церковь!
     - И где теперь Бог?
     - Где Агнец Божий?
     - Где Спаситель?
     - Где Утешитель?
     - Почему меня не спасли от этого дьявола?
     -  Примется ли он  пожирать меня снова? Чтобы полностью поглотить меня?
О,  что  за  чудовищная участь!  Для меня  совершенно  ясно  -  надеюсь,  ты
записываешь, Магдалина! -  что демон создан изо всех, кто  умер от Брайтовой
болезни. Кажется, я один раз видел чавкающую трясину кровавой жижи.
     - Я буду молиться.
     Последовало страстное  воззвание  к  Создателю.  Столь  искреннее,  что
непочтительно было бы предавать его печати.
     И следом - холодный ужас кощунственного выпада против молчащего Бога.
     Затем пришла  ясная черная  мука  сознания  -  абсолютной уверенности -
"Бога нет!", ей сопутствовала волна бешеной ненависти к людям, которые столь
бойко  убеждали его,  что Бог есть, почти маниакальная надежда на то, что им
предстоит страдать больше, чем ему, если такое вообще возможно.
     (Бедный  Артур!  Он еще  не полностью познал вкус плодов  Мучения;  ему
придется выпить до дна этот самый жуткий из напитков).
     - Нет, - думал он, - возможно, мне не достает их "веры".
     -  Может  быть,   если  мне  действительно   удастся   убедить  себя  в
существовании Бога и Христа... возможно, если  я  смогу обмануть  себя, вера
возможна ...
     Такая  мысль  -  подспорье  для  капитуляции  честности,  отречения  от
здравого смысла. Она свидетельствовала о последнем бесполезном сопротивлении
его воли.
     Демон поймал его и вцепился, снова начался буйный бред.
     Мои плоть и чувства восстали. Охваченная необоримыми  позывами рвоты, я
выбежала из комнаты и намеренно на целый час отключила свою чувственность от
сознания. Я  и раньше знала,  что  малейшее присутствие в  комнате табачного
дыма изрядно  сокращает мои способности. С этой целью я курила одну сигарету
за другой с превосходным эффектом. Я ничего не ведала о том, что происходит.
IV
     Артур, ужаленный ядовитым  млечным соком, свалился в огромное сводчатое
брюхо,  напоминающее  адский  купол,  восставший  над  пузырящейся  жижей. Я
почувствовала, что его расчленили не просто механически, но и химически, что
его  существо все  больше и больше распадается на  частицы,  воплощающиеся в
новых  отвратительных  формах,  но,  что  хуже  всего, самого Артура  это не
меняет;  вопреки всему,  нетронутые  память  и  здравый смысл  работают  еще
точнее,  пока  новый  кошмарный опыт  поставляет  им информацию. Казалось, к
пытке добавилось некое мистическое  состояние; хотя Артур не был, совершенно
не был этой бесформенной грудой сознания,  все же  это  был  именно  он. Нас
всегда,  по меньшей мере, двое!  Тот, кто чувствует, и тот, кто знает,  - не
вполне один человек. Эта двойственность личности ярко проявляется в смерти.
     Не  менее важным  было  то, что  чувство  времени,  на  которое  обычно
полагаются  люди,  -  в  таких  случаях,  как  мой,  особенно,  -  намеренно
исказилось, если не пропало совсем.
     Все  мы  судим  о  течении времени  в соответствие с  нашими обыденными
привычками или  каким-то  подобным  стандартом.  Обреченность на  бессмертие
должна  естественно разрушить  ценность такого чувства. Если  ты бессмертен,
какая разница между  коротким и  длинным  промежутком времени? Тысяча лет  и
один день, - очевидно, одно и то же с точки зрения "навсегда".
     В   нас  скрыты   бессознательные  часы,  -   часы,  заведенные  опытом
человечества на семьдесят или  примерно семьдесят лет. Пять минут  - слишком
долго для нас, если мы ожидаем омнибус, вечность, если ждем возлюбленного, и
сущий      пустяк,      если      заняты      приятным       делом       или
спим*.
     Мы думаем,  что  семь лет  -  долгий  срок,  когда говорим  о  тюремном
заключении, и совершенно ничтожный, когда речь заходит о геологии.
     Но когда существует бессмертие, возраст вселенной сам по себе - ничто.
     Эти умозаключения не полностью захватили сознание  Артура;  они нависли
над  ним угрозой, а  в  обостренном сознании, освобожденном от естественного
для  живущего  чувства   времени,  каждое   движение  демона  представлялось
действием бесконечно долгим, хотя промежутки между криками, которое издавало
лежащее в постели тело, были совсем короткими. Каждый приступ боли или ужаса
рождался,  возносился  до  вершины  и  ниспадал,  чтобы  возродиться  спустя
мгновение, казавшееся целой эпохой.
     Это ощущение было еще сильнее в  процессе ассимиляции Артура "демоном".
Кома   умирающего   была   феноменом,   вырванным   из   времени.   Ситуация
"переваривания" оказалась  новой для  Артура,  у него не было оснований  для
предположений  и данных, с  помощью которых он смог бы определить расстояние
до  конца. Могу лишь бегло  описать этот  процесс; по  мере  того,  как  его
поглощали, сознание  Артура  перемещалось в  сознание "демона",  он сливался
воедино  с  его голодом и мерзостью. В то же время он пережевывал себя  сам,
собственным существом рвал  свои  тончайшие  молекулы, самым гнусным образом
глумясь над той частью себя, что была отвергнута.
     Я  не  смогу  описать  заключительный процесс;  суть  его  в  том,  что
демоническое  сознание  уходило, Артур становился экскрементами  демона,  и,
точно эти нечистоты, падал еще глубже в мерзостную пропасть тьмы и ночи, чье
имя - смерть.
     Еле  живая, я  поднялась.  С  трудом  произнесла: "Он  мертв".  Санитар
склонился  над телом. "Да! - повторил он, - мертв!". Казалось, вся вселенная
слилась в едином жутком хохоте смерти и ужаса. "Мертв!".
V
     Я  не вставала с места.  Я  чувствовала, что должна удостовериться, что
смерть  всему положила конец.  Но  горе человечеству!  Сознание  Артура было
живее прежнего.  Это был  черный страх  падения, немой экстаз  беспрерывного
страха.  На  море  позора  не  было волн,  ни  малейшего движения  мысли  на
проклятых водах.  Не было никакой надежды в этой  бездне, ни единого намека,
что  это  может  прекратиться. Полет был  столь  бесконечным,  что  даже  не
ощущалось  ускорение; он был постоянен и горизонтален, точно падение звезды.
Не было даже ощущения скорости;  полет должен  был быть  невероятно быстрым,
судя  по необычному страху,  который  он вызывал, и в то  же время немыслимо
медленным, если представить бездонность пропасти.
     Я  приняла  меры, чтобы  меня не беспокоили почести, которые люди -  о,
сколь глупо! - воздают усопшим, и нашла утешение в сигарете.
     И  только  сейчас,  впервые,   как  ни  странно,   я  стала  обдумывать
возможность помочь ему.
     Я анализировала ситуацию. Должно быть,  это были его мысли,  иначе я бы
не  смогла их воспринимать.  У меня не было оснований  считать, что  до меня
долетают чьи-либо другие  мысли. Он был  жив в прямом смысле слова, он, а не
кто-то иной, стал добычей невыразимого страха. Очевидно, у этого страха было
некое физическое  основание  в мозгу  и теле. Все прочие феномены, которые я
наблюдала, были непосредственно связаны с физическим  состоянием;  это  было
отражение   сознания,  с  которого  спали  оковы  человеческого,  процессов,
действительно происходивших в теле.
     Возможно, интерпретация ложна, но это была его интерпретация, и  именно
она порождала муки, превосходящие те, которые поэты называют адскими.
     Стыдно  признаться, но первым,  о  чем я  подумала,  была  католическая
церковь и  ее мессы  для упокоения  усопших. Я пошла  в храм,  обдумывая  по
дороге  все,  что когда-либо  было  сказано -  предрассудки сотни  дикарских
племен.  В  глубине души  я  не могла  определить, чем отличаются варварские
ритуалы от христианских.
     Как бы то ни  было, мой план не удался. Священник отказался молиться за
душу еретика.
     Я  поспешила  обратно  и  возобновила свое  бдение. Изменений не  было,
только  углубление страха, обострение одиночества, все  большее погружение в
кошмар. Я только и могла уповать, что, по мере угасания жизненных процессов,
смерть станет концом: ад, граничащий с полным уничтожением.
     За  этим  последовала  цепь  размышлений,  конечным  из  которых  стало
намерение ускорить процесс. Я думала о том, как разрушить мозг, но понимала,
что у меня нет возможности это сделать.  Решила,  что можно заморозить тело,
сочинив историю для санитара,  но  потом поняла, что  не  может  быть холода
страшнее бесконечной черной пустоты.
     Я подумала, не сказать  ли врачу, что  Артур  хотел  передать свое тело
хирургам,  что он  боялся быть  погребенным заживо,  -  придумать  все,  что
угодно, лишь  бы  заставить их извлечь мозг. В  этот  момент  я взглянула  в
зеркало. Я  поняла, что не должна ничего говорить. Мои волосы поседели, лицо
осунулось, безумные глаза налились кровью.
     Беспомощная  и  несчастная, я  легла  на диванчик  в  кабинете  и жадно
принялась  курить.  Облегчение   было  столь  сильным,  что   моему  чувству
преданности   и  долга   предстояла  немалая  битва,  чтобы  заставить  меня
возобновить  работу.  Смесь  ужаса,  любопытства  и восторга,  должно  быть,
помогла.
     Я погасила пятую сигарету и вернулась в обитель смерти.
VI
     Я   провела   за   столом  меньше  десяти  минут,  и   тут  с  пугающей
неожиданностью случилась перемена. В какой-то точке пропасти тьма собралась,
сконцентрировалась  и вспыхнула  зловещим  пламенем, хлынувшим  бесцельно из
ниоткуда в никуда.
     Это сопровождалось гнуснейшей вонью.
     Все завершилось  мгновенно. Точно гром,  которому  предшествует молния,
последовал жутчайший шум, который я могла бы назвать криком больной машины.
     Крик этот повторялся с равными промежутками в течение часа пяти минут и
оборвался столь же внезапно, как и начался. Артур все еще падал.
     Через  пять часов произошел еще один подобный  пароксизм, но сильнее  и
продолжительней.   Снова  настала  тишина,   -  несколько  столетий  страха,
одиночества и позора.
     После полуночи под падающей душой открылся серый океан кишок. Казалось,
он безграничен. Артур  с плеском упал  в него и  стал по-новому воспринимать
происходящее.
     Море,  хоть   и  бесконечно  холодное,   было  покрыто  кипящей  зыбью.
Более-менее  однородная слизь,  вонь которой  превосходит  все  человеческие
представления (в нашем языке недостает слов, определяющих запах и  вкус;  мы
всегда         относим         наши        чувства         к         области
общеизвестного)*,
постоянно  завивалась зелеными водоворотами - бешеными  красными кратерами с
мертвенно-белыми заостренными краями; оттуда  извергался  гной,  образовывая
все известные человеку вещи,  но в изуродованном,  униженном,  кощунственном
виде.
     Вещи  невинные,  вещи  счастливые,   вещи  святые!  Каждая   невыразимо
оскверненная, омерзительная, тошнотворная! Во время бдения на следующий день
я распознала один рисунок. Я увидела Италию. Сначала  карту Италии - нога  в
сапоге. Но  эта нога стала быстро меняться, минуя  множество фаз. По очереди
она  становилась  лапами всех  животных  и  птиц  на  свете, и  каждая  была
изуродована всеми мыслимыми болезнями -  от проказы и слоновости до золотухи
и сифилиса. Было ясно, что это неотделимая и вечная часть Артура.
     Затем  сама  Италия,  гнусная  в  каждой  детали.  И   следом  я  сама.
Воплощенная во всех женщинах на свете,  со  всеми болезнями и следами пыток,
которые  Природа  и человек способны  замыслить в адских фантазиях, и каждая
умирала так же, как Артур,  и  их  вечные  муки дополняли его собственные, и
были узнаны и восприняты, как его собственные.
     То же произошло с нашим несуществующим ребенком. Все дети всех народов,
-  недоношенные,  изувеченные,  подвергнутые пыткам,  разодранные на  части,
замученные  с  изобретательностью, на которую способен только величайший  из
дьяволов.
     Подобное  происходило с каждой мыслью.  Я поняла,  что разложение мозга
мертвеца  постепенно затрагивает каждую его мысль,  марая  ее краской самого
ада.
     Я засекла продолжительность одной мысли: несмотря на то, что в ней были
неисчислимые миллионы деталей,  и  каждая  ясная,  яркая  и продолжительная,
длилась  она всего лишь три секунды  земного времени. Я подумала, что в  его
мощном  мозге хранится гигантское количество мыслей; ясно  было, что  они не
истощатся и за тысячу лет.
     Но,  возможно, если разрушить мозг, чтобы его составные части оказались
неразличимы...
     Принято считать,  что сознание обусловлено правильной циркуляцией крови
в клетках мозга; но почему бы записям мыслей не осуществляться как-то иначе?
Теперь мы знаем, что опухоль мозга порождает галлюцинации. Сознание работает
странным  образом; небольшое  нарушение кровообращения, и оно угасает, точно
свеча, или же приобретает чудовищные формы.
     Но  вот сокрушительная истина: в  смерти  человек  живет снова, и живет
вечно.  Можно  было  бы  догадаться   и  раньше:  фантасмагорическая  жизнь,
возникающая в  сознании  утопающего,  предполагает нечто подобное у  каждого
человека с активным и живым воображением.
     Хуже всего то, что сами мысли были предчувствиями мыслей перед тем, как
те  появлялись. Карбункулы,  нарывы, язвы,  раковые  опухоли -  нет аналогов
гнойникам  в  утробе  ада, в бурлящие конвульсии которого погружался Артур -
глубже, все глубже.
     Важность  этого опыта не может быть постигнута человеческим  разумом. Я
была убеждена, что для меня конец наступит  с кремацией его тела. Я безмерно
радовалась, ч