жил ему высокое  положение,  вызывающее зависть
других мальчишек, сражавшихся  за  честь  быть избранным главным  катамитом.
Яростная битва ревнивых красавчиков закончилась тем, что они так возбудились
из-за пролитой крови и сильной  боли, что свидетели были шокированы зрелищем
импровизированной  оргии,  столь же  пылкой, какой  только  что была  драка.
Мальчики быстро помирились, а Монти стал первым фаворитом капитана и тиранил
его  с  силой,   прежде  неслыханной  в  требовательной  взаимности  affaire
d'amour1. Капитан же,
со  своей  стороны,  требовал  только лишь верности,  и  действительно Монти
полюбил его столь сильно,  что даже намек на измену был немыслим.  Но, между
тем,  однажды  он  испытал  неукротимое  желание  к  самому  популярному  из
лейтенантов,  Эндрю  Клейтону,  человеку  диких  страстей,   которые  трудно
заподозрить,  глядя  на  белокурые  волосы  и  робкие  серые  глаза.  Эндрю,
заметивший  лукавые  взгляды гардемарина,  однажды зашел в  его каюту, молча
подошел  к  нему и  страстно поцеловал, в то  время  как его  рука  пыталась
пробудить желание еще более прямолинейным способом. Но  мимолетное увлечение
мальчишки прошло, и в тот раз он грубо отверг притязания будущего любовника.
Эндрю, взяв себя в руки, молча ретировался. На следующий день, тем не менее,
их обоих вызвал капитан, прочел длинную лекцию  о грехе педерастии и жестоко
наказал. Ясно было, что капитан Спелтон не жаждет, чтобы ему наставили рога,
и намерен быть настороже. Монти в своей невинности был страшно разгневан  и,
разумеется, решил изменить капитану при первой возможности. Во время молитвы
тем же  вечером  он исхитрился  прошептать:  "Ты  должен взять меня, если ты
еще...", и немедленный  результат этих слов изрядно  смутил Эндрю. Но все их
попытки  встретиться и сорвать поцелуй всякий раз  расстраивались  словно бы
случайно, хотя теперь-то они знали, что это  делается нарочно. Эндрю  решил,
наконец, выбрать  другого  гардемарина и  сделать  вид,  что  пылает к  нему
страстью, дабы  успокоить подозрения. Ревность  Монти  отвергла  эту идею, и
прошло  немало  времени, прежде чем он согласился. "Кэти" Эмброуз, выбранный
для этой  цели, был  грязным мальчишкой  самого порочного типа.  Его любимой
публичной забавой было лежать  на спине и пытаться поймать ртом и проглотить
собственные выделения; к тому же он порочил свое звание, облизывая гениталии
и ноги самых грязных  матросов и  кочегаров  на  корабле.  Он только рад был
возможности повысить  положение в обществе, когда Эндрю  подступил  к нему с
прелюдией любви. Монти сам одобрил этот выбор, убежденный, что Эндрю никогда
не влюбится в столь порочного мальчишку.  Но то,  что  он увидел три  недели
спустя, разубедило его. И вот каким образом.
     Как-то ночью  неугомонный  капитан предложил  прогуляться, и  любовники
тихо  выскользнули из  каюты. Вскоре они  добрались до места, где скрывались
Эндрю и Эмброуз, и тут им повезло: они застали  первого в момент осквернения
самого священного алтаря,  в то время как мальчишка,  полуобернувшись, нежно
жевал и  облизывал подмышку потеющего лейтенанта. Пальцем свободной  руки он
пытался проникнуть в святилище  компаньона,  в то время  как  другою  ласкал
собственные гениталии  в унисон  с  движениями любовника.  Акт был завершен:
тяжело  дыша  и постанывая, они утонули в постели, бездыханные. Языки лениво
переплетались;  старший медленно  извлек: прелестный  звук  сопровождал  его
выход.   Небольшая   передышка,  и  мальчишка  дал   любовнику  сигнал.  Тот
повернулся,  Эмброуз поднялся, уселся на него, и сладко-соленое  приношение,
пахнущее теперь божеством, которому оно предназначалось, хлынуло в раскрытый
рот изнемогшего мужчины. Затем мальчишка скользнул вниз в объятья любовника:
они смаковали фимиам сплетенными  языками,  пока аромат не угас, и, наконец,
проглотили,  предвещая порыв  вновь проснувшегося желания. Кэти  нетерпеливо
развернулся,  приготовившись  к  новым  объятьям,  но  тут  Монти  прошептал
капитану: "Дорогой, я  не могу больше  этого вынести, пойдем  прочь!".  Этой
ночью они вовсе  не спали,  но я не слышал, чтобы они сожалели  об этом.  Но
Монти  был чудовищно возмущен поведением Эндрю, и когда малыш Эмброуз ударил
Монти  (который с наивным  красноречием  обозвал  его говнососом), последний
сбил  его с  ног и поколотил.  Лейтенанту, оказавшемуся поблизости, пришлось
вмешаться, и смуглый томный мальчик был наказан.  Эта злая  месть (так он ее
воспринял) разозлила Монти еще больше, и  в результате  он  вообще  перестал
разговаривать с Эндрю.
     Был вечер большой  пирушки на берегу, и Монти  ле В.  зашел в маленькую
комнату рядом с бильярдной подождать капитана.  Незамеченный Эндрю прокрался
за ним и теперь прятался за тяжелой шторой, скрывавшей дверь; он слушал, как
мальчик что-то бормочет себе под нос, его голос заглушали лишь громкий хохот
и ругательства, доносившиеся из бильярдной. Спелтон, очевидно, запаздывал, а
желания Монти с каждой минутой все больше выходили  из-под контроля. Наконец
он спустил штаны и  принялся забавляться в одиночестве, надеясь хоть отчасти
избавиться  от неудобства.  В этот  момент Эндрю  выскользнул  и  прошептал:
"Скажешь  хоть  слово,  мы  погибли.  Твоя  одежда...".  Испуганный  мальчик
дернулся  в ужасе. Он пребывал в  страшной  ярости, но  не решился  что-либо
сказать,  издать хоть малейший звук. Благодаря прошлой истории он  знал, что
капитан  не поверит его рассказу. Похотливый  лейтенант извлек свое  орудие,
распаленное и  огромное, и  начал искать вход.  Мальчик  сопротивлялся  всею
силою сфинктера. Но  пара  шлепков по копчику  напомнили, что у  него смелый
любовник, который от своего не отступит, и, в конце концов, он сдался. Одним
сильным ударом  елда его любовника  вошла во всю свою длину,  и, привыкший к
пенису капитана, мальчик с трудом  сдержал  крик  боли. Насильник был многим
длиннее и толще и  вовсе не беспокоился о боли, которую  мог причинить. И он
метался, как  безумный конь! Наконец, долгожданный  оргазм.  Лавина поцелуев
хлынула на оливковую шею. И затем роскошное признание, с которого и началась
история.
     Оставшись  один,  Клейтон  быстро изобрел двадцать три новых проклятия,
назвал ле В.  маленькой сучкой,  поцеловал отметину от зубов маленькой сучки
на своей руке,  и,  в конечном счете, повел  себя,  как  подобает офицеру  и
джентльмену, продемонстрировав  к  тому  же, что  он  верный  христианин. Он
предчувствовал беду,  и та не заставила себя ждать. Через  два дня  Клейтону
пришлось покинуть комнату любовника в великой спешке,  поскольку слышны были
приближавшиеся тяжелые  шаги.  Капитан был в ночной  рубашке, под  нею же  в
костюме, привычном в Аркадии. Быстро нырнув в постель, он обнаружил там  жар
и влажность, непредусмотренные погодой. "Я ждал тебя так долго, любовь  моя,
-  вздохнул очаровательный гардемарин  с редкой  находчивостью,  - что решил
убить  время". "Ну  вот я и  здесь", - отвечал  его  любовник, прикладываясь
губами к темному алтарю  своего желания. Тот  тоже был  чрезмерно влажен,  и
дотошный  язык  капитана скоро распробовал  его секреции  и  признал сильный
горячий вкус недавнего подношения. "Завидую твоему развлечению, - заметил он
с нежной иронией, - кажется,  ты наконец преуспел в исполнении моего совета:
пойти и трахнуть самого себя!". Он не  произнес больше ни слова,  но два дня
спустя явился с  острым  ножом  к  обоим любовникам  и сказал,  что,  по его
мнению, их  достижения уникальны, но  противоестественны. Нож разрубил сразу
два  узла; капитан сообщил лорду Картингтону, когда они ужинали тет-а-тет на
следующий день, что воистину нескончаемо разнообразие закусок, которые можно
приготовить... из устриц.
     А "Кэти"  Эмброуз взрослел, прибавляя в уме и росте, в согласии с Богом
и людьми.
     Перевод Д. Волчека


     Рассказ  впервые  опубликован  в  разделе   Juvenilia  сборника  Кроули
"Подснежники из сада  викария"  (Snowdrops From  A Curates  Garden, анонимно
издан в Париже в 1904 году),  большая часть тиража которого  была уничтожена
британской цензурой в 1926 г.
     дыхание,  которое  не  осмеливалось  звучать  -  намек  на слова Оскара
Уайльда о "любви, которая не осмеливается назвать свое имя".
     на  борту "Осириса" - Кроули плыл в Европу из  Египта на этом корабле в
апреле  1904 г., после получения "Книги Закона". Среди пассажиров была глава
Теософского общества Анни Бизант. Кроули и Бизант обсуждали немало священных
тем,  но не новое откровение Закона  Телемы.  (прим.  републикатора  Мартина
Старра).
     1 Любовной связи (фр.)
ВОЕННАЯ ХИТРОСТЬ
     Пассажиры спустились на  раскаленный песок платформы. Это  была станция
пересадки  -  из тех, что на  много  миль далеки  от  города, а  окрестности
которых сулят еще меньше, чем на обычной карантинной станции.
     Первым из поезда вышел человек, в котором безошибочно можно было узнать
англичанина. Вытаскивая багаж из вагона с помощью спутника, он не переставал
сетовать:
     -  Положительно  позор для цивилизации, что нет прямого поезда на такой
станции, как эта, важной станции, сэр, я бы даже сказал,  сердцевине  - если
мне позволена будет метафора - ветки, что  обслуживает весь Макшир  к югу от
Трима. А нам еще ждать по меньшей  мере час,  и, одному Богу известно, вдруг
все  два, а то и  три. И, конечно, бара ближе, чем в Фетломе,  не найдешь, а
если мы туда и доберемся, там не окажется приличного виски. Говорю вам, сэр,
это  настоящий  позор  для  железных дорог,  которые устраивают  такое,  для
страны,  которая  этого  не  пресекает,  для цивилизации,  которая  подобное
позволяет.  То же  самое  случилось здесь  со мной в  прошлом году - хотя, к
счастью, ждать  пришлось всего полчаса.  Но я написал в  "Таймс" решительное
письмо  на полколонки, и будь я  проклят, если его напечатали. Конечно, наша
так  называемая независимая пресса, я мог бы и сразу догадаться. Уверяю вас,
сэр,  этой страной  управляет  грязная  банда евреев, шотландцев, ирландцев,
валлийцев -  а где же старые добрые  чистокровные англичане?  Они  страдают,
сэр, страдают.
     Поезд  конвульсивно  дернулся  назад и  прогрохотал,  дразня  одинокого
носильщика,  а  тот безразлично  наблюдал, как, словно камни из вулкана,  из
багажного вагона вылетают  два чемодана, а  затем, чуть обождав,  поплелся с
перекошенной  физиономией к обеду, ожидавшему его в одиноком коттедже в трех
сотнях ярдов от платформы.
     Полной противоположностью англичанину с белесым усатым лицом, глубокими
красными морщинами на шее и на лбу, изрядным животом и солидным багажом, был
маленький,   суетливый  козлобородый  коротышка,   которого  судьба  сначала
забросила в то же купе, а затем вынудила  провести час на платформе вдали от
других пассажиров.
     У  него  были  поразительно  черные  и  яростные глаза, седая  бородка,
морщинистое  и явно обожженное  тропическим  солнцем лицо; но  на лице  этом
отражались ум,  сила  и изобретательность, свидетельствующие,  что он мог бы
стать идеальным товарищем в обреченном  на гибель подразделении, обороняющем
безнадежную  деревню. На тыльной стороне его руки  виднелся глубокий широкий
шрам.  Одет он, тем не менее,  был опрятно и  строго, и это  обстоятельство,
хотя английский его был  правильнее, чем у компаньона,  заставило последнего
заподозрить  в нем француза.  Несмотря на  качество его  платья и  достойные
манеры,  собеседнику внушал беспокойство мрачный блеск черных глаз, горевших
под  косматыми  бровями. С  таким  лучше  не  ссориться,  думал он.  Опытный
путешественник - Булонь, Дьепп, Париж,  Швейцария и  даже Венеция  -  он  не
отличался ограниченностью, которую некоторые иностранцы находят  у англичан,
и приложил  немало  усилий,  чтобы  затеять  во  время  путешествия  беседу.
Коротышка же  оказался  скверным товарищем, -  все время молчал, предпочитая
обходиться без слов, когда требования вежливости удовлетворял простой кивок,
и явно предпочитал свою трубку соседу. Человек с тайной, подумал англичанин.
     Поезд, громыхая, отошел от платформы, и носильщик скрылся из виду.
     - Пустынное местечко,  -  заметил  англичанин,  чье  имя было  Бивен, -
особенно  в  такую жуткую  жару. Даже летом 1911 года  было не  так скверно.
Помню как-то раз в Булони...
     Ему  пришлось  умолкнуть  на   полуслове,   ибо   загорелый  человечек,
беспрестанно втыкавший трость в песок и хмуривший брови, вдруг встрепенулся.
     -  Да что вы знаете о жаре? - вскричал он,  пронзив Бивена демоническим
взором. - Что вы  знаете о запустении?  - Ошеломленный Бивен не  знал, что и
ответить. - А что, если я вам расскажу свою историю? Ведь, кроме  нас, здесь
никого, - он злобно взглянул на Бивена, словно  проникая в самую его душу. -
Вам можно доверять? - выкрикнул он и застыл, ожидая ответа.
     При  других  обстоятельствах  Бивен  наверняка бы  не согласился  стать
конфидентом  незнакомца,  но  теперь  одиночество, жара и  навеянная прежним
поведением компаньона скука,  а также некоторая неуверенность в том, как тот
воспримет отказ, заставили его выжать положительный ответ.
     Величественный, точно дуб, Бивен произнес:
     - Я рожден английским джентльменом, и полагаю, не поставил под сомнение
свое достоинство. Я - мировой судья, - добавил он после короткой паузы.
     - Так я и знал! - восторженно воскликнул его спутник. - Только человек,
сведущий  в  законах,  сможет оценить  мою  историю.  Тогда  поклянитесь,  -
продолжал  он с внезапным нажимом, - поклянитесь, что ни одна  живая душа не
узнает ни единого слова из того, что я вам расскажу. Поклянитесь душой вашей
покойной матери.
     - Моя мать жива, - отвечал Бивен.
     -  Так  я  и  знал! - воскликнул его  компаньон,  и  странное выражение
божественной  жалости осветило  его загорелое  лицо.  Такое  выражение можно
заметить  на  многих  статуях  Будды:  выражение  небесного,  всеобъемлющего
сострадания.
     - Тогда поклянитесь именем лорда-канцлера.
     Бивен окончательно убедился,  что  незнакомец  - иностранец. И все же с
готовностью дал требуемую клятву.
     -  Моя  фамилия, -  сказал тот, - Дюгесклен. - Сообщает ли  она вам мою
историю? - спросил он многозначительно. - Приходит вам что-то на ум?
     - Ровным счетом ничего.
     -  Так  я  и  знал!  -  откликнулся человек  из  тропиков.  -  Придется
рассказать вам все. В моих жилах  течет кровь величайших французских воинов,
а моя мать - прямой потомок Сарагосской Девы.
     Бивен был поражен, и не скрыл этого.
     - После осады, сэр, она достойно  вышла замуж  за дворянина, - сверкнул
глазами Дюгесклен.  -  Вы  полагаете, человек моего  происхождения  позволит
незнакомцу бросить тень на память моей прапрабабки?
     Англичанин запротестовал, объясняя, что не было ничего  дальше  от  его
намерений.
     - Я  так и думал, - продолжал его собеседник спокойнее. - Тем более что
я был осужден за убийство.
     Бивен в ужасе встрепенулся.
     - Я горжусь  этим, -  продолжал Дюгесклен.  - Когда  мне было  двадцать
пять, моя кровь кипела еще пуще, чем сейчас. Я женился. Четыре года спустя я
застал  жену  в объятьях соседа. Я убил его.  Я  убил ее. Я убил троих наших
детей, ибо  гадюка способна породить  только гадюк.  Я  убил слуг:  они были
соучастниками адюльтера, а если и нет, все равно им не пристало видеть позор
хозяина. Я  убил  жандармов,  которые  пришли меня забрать - жалких наймитов
коррумпированной республики. Я  поджег свой замок в  надежде погибнуть в его
руинах. Увы,  кусок  каменной  кладки,  падая,  ударил меня  по руке.  Ружье
выпало.  Пожарные заметили меня  и спасли. Я обязан жить, и  мой долг  перед
предками  продолжать  род,  единственным  отпрыском  которого я  являюсь.  В
поисках супруги я и путешествую по Англии.
     Он замолчал и горделиво оглядел окрестности Селкирка. Бивен  не решился
прокомментировать удивительный рассказ француза. Он лишь заметил:
     - Так вам не отрубили голову?
     - Нет, сэр, - откликнулся тот упоенно. -  В то  время смертная казнь во
Франции не применялась, хотя и не была отменена официально. Могу отметить, -
сообщил он с гордостью законодателя, - что мои деяния  прибавили  аргументов
пропагандистам, которые добились ее восстановления.
     Нет,  сэр,  мне не  отрубили  голову. Я  был  приговорен к пожизненному
заключению на Дьявольском острове. - Он вздрогнул. - Можете ли вы вообразить
этот проклятый остров? Можете представить себе хоть малую толику его ужасов?
Да самый страшный  кошмар не сравнится с  этой преисподней, этим кругом  ада
для обреченных. Я выражаюсь грубо, сэр, но нет слов, способных передать этот
ад. Могу предложить вам описание. Песок, паразиты, крокодилы, ядовитые змеи,
миазмы,  москиты,  лихорадка,  грязь,  непосильный  труд, желтуха,  малярия,
голод,   мерзкая   растительность,  грязные  смертоносные   болота,  ужасные
раздувшиеся  ядовитые  деревья,  изначально отравленные  почвой, на  которой
выросли, жара несносная, нестерпимая, немилосердная, невыносимая (как писала
"Дейли  Телеграф"  во   времена  дела  Дрейфуса),  жара  непрекращающаяся  и
удушающая,   ни   малейшего   ветерка,  только  зловоние  от  лагуны,  жара,
превращающая кожу  во  взволнованное море  расчесов, на которые  даже  укусы
москитов и сороконожек  действуют  как отдохновение, непрекращающаяся работа
под палящим солнцем, избиения за малейшее  нарушение суровых тюремных правил
или даже правил вежливости по отношению к охранникам, людям, лишь чуть менее
проклятым, чем мы, - это только самая малость.  Единственное развлечение для
повелителей подобных мест - жестокость; неудобства,  которые они испытывают,
сделали их изобретательнее всех испанских инквизиторов, арабов в религиозном
помешательстве,  бирманцев,  качинов  и шанов  в  их  буддисткой ненависти к
человечеству,   даже  китайцев  с  их  холодным  пристрастием  к  зверствам.
Губернатор был превосходным психологом; не было  уголка ума, в который он не
способен был заглянуть и изобрести для него пытку.
     Помню, один из нас получал удовольствие,  начищая свою лопату до блеска
-  было  такое правило, что  лопаты должны блестеть, само  по себе  пытка  в
месте,  где  плесень растет с  той  же скоростью, с которой в  более удачном
климате  выпадает снег.  И вот, сэр,  губернатор выяснил, что этому человеку
доставляет удовольствие  блеск  солнца  на  стали,  и запретил  ему  чистить
лопату. Пустяк, конечно. Но представьте, как  заключенный реагирует на такие
пустяки.  Из-за этой мелочи человек обезумел  от ярости. Он решил, что такая
изысканная  жестокость   является  последним   доказательством  исконной   и
неустранимой  дьявольщины вселенной.  Безумие -  вот закономерное  следствие
такой убежденности. Нет, сэр, я вам все опишу.
     Бивен подумал, что описаний и так  более чем достаточно, его английская
самоуверенность подсказывала, что Дюгесклен преувеличивает, и он все  больше
убеждался, что так оно  и есть.  Но лишь  сказал, что  все это, должно быть,
ужасно. Сейчас  он  дорого бы  отдал, чтобы  избежать  этого  разговора.  Не
очень-то  приятно  сидеть на  пустынной платформе  с исповедующимся массовым
убийцей, который, вероятно,  сбежал  из  заключения  благодаря  череде новых
преступлений.
     - Но  вы спрашиваете, - настаивал  Дюгесклен,  -  вы спрашиваете, как я
сбежал? Это, сэр, и есть та история, которую я  собираюсь вам  поведать. Мои
предыдущие  замечания были лишь вступлением, они неуместны и нелюбопытны, но
необходимы,  поскольку вы  благосклонно  проявили интерес  к  моей  персоне,
истории  моей  семьи  -  героической  (скажу не тая),  с  одной  стороны,  и
трагической (кто решится это отрицать?), с другой.
     Бивен, не выражавший ни малейшего интереса  ни к одной из этих материй,
заключил,  что   его  собеседник  был  столь  же  скверным  психологом,  как
губернатор Дьявольского острова - хорошим.
     -   Итак,   сэр,  к  моей   истории!  Заключенным  было  доступно  одно
удовольстви