животного, страдание  -  признак
мыслящего. Кто нормален: санитар или "больной"?
  Теперь  о  лекарствах. Лекарства не с неба падают, делаются людьми.  Разве
может,  спросим мы, несовершенный человек сделать совершенное лекарство?  Не
может.  Качественно лучше природные лекарства, но уже и природа  искалечена,
искалечены и мы, здесь прямо пропорциональные отношения. То есть лекарств от
психических болезней нет.


Я не солнышко, всех не обогрею

  Жестокая  фраза, напоминает мерзейший крик кассирши: "Вас много, я  одна",
но  приходится  сказать, что отделение мое не поддается  исчислению.  Пришел
Федя,  ушел  Федя, пришел пан Спортсмен, ушел. Только и запомнил,  что  Федя
чихал, а Спортсмен кричал, что луна похожа на олимпийский диск, а солнце  на
олимпийскую медаль, вот и все, а я опять шуршу своими бумагами, И сколько же
их!  Как  я с ними справлюсь? Надо вычленить цель, сверхидея же моя  ясна  -
устранить причины расстройства психики, дорогу наметить к путям, тропинки  к
дорогам. Пойдем от отдельных случаев.
  Зиновий С. Холостяк. По успел жениться из-за... совещаний. Он сидел на них
страстно,  до самозабвения, до принятия всех резолюций, до подсчета  голосов
тайного  голосования и до объявления его результатов, хотя бы их и объявляли
утром.  Его  совещательное рвение не могло быть не замечено.  Зиновия  стали
посылать  в  центр,  тоже  на  совещания.  Там  он жил в гостиницах строгого
режима, туда  женщину не пригласишь, дежурных, так сказать, не проведешь. Да
и  какая  там  женщина, когда  полные дни, иногда по неделе, все совещание и
совещание. Отсидишь,  отголосуешь, домой бы ехать, а до следующего совещания
два дня, куда тут ехать? Изучаешь документы. Снова сидишь на совещании. Он и
в  палате  устраивал  совещания.  Только  его мои новопоступающие  мыслители
подавляли умственно. Сидеть он умел, думать уже не мог.
  Агроном-правдолюбец Ермаков. Не выносил никого, кто шел без дела. Пилил  и
колол дрова и кричал: "Надо работать! Работать, а не мозги компостировать, а
сказки  надо  в  садике, в младшей группе рассказывать". Мышление  его  было
разорванным,  часто шла, по выражению психиатров, словесная  окрошка,  но  в
паузах он четко клеймил тунеядцев:
  -  Когда  на газ перейдем, дровоколов будем сокращать. А если пить  будем,
остатки  совести  пропьем.  Ним  не нужно  красивое  лицо,  его  проститутке
подавай,  нам нужна работа! Да день, да два, да три поколоть дрова,  да  всю
жизнь, только так коммунизм построим. А портфели могут и старушки носить!
  Рвался  ко  мне,  тоже из пишущих, но неудавшихся, здоровенный  парнюга  и
кричал от порога:
  -  У  меня  только  два  слова. От первого заранее  отказываюсь.  Но  как,
скажите, братство психиатров относится к тому, что закат солнца уже описан и
сдан по описи вечности, как?
  - И восход описан, - отвечал я.
  -  Тогда  организуем фирму "Вани и мани-мани", а? Или соревнование палачей
в  подгруппах  топора,  стула и выстрела, в финал выходят  самые  изощренные
казни, как-то: срезание голов у закопанных в землю, используя для этого  нож
бульдозера, или добровольное утапливание глубоко пьяного в мелкой  луже.  Но
непобедима среди палачей баба-пила, она перепилила множество жизней.
  - Ну, а если и это кем-то уже описано и сдано?
  -   Тогда  этого  "кем-то"  расстрелять  и  разобраться.  Доктор,  у  меня
аннексировали  сверхавторучку. Нажимаешь кнопку  -  пишет  сама  по  заказу,
смотря  по  погоде и обстоятельствам. В конце каждой главы герой  прыгает  с
парашютом.  А  полковники  в  автобусе поют:  "Идет  солдат  по  городу",  а
подчиненные на сцене: "У нас в подразделении хороший есть солдат, пошел он в
увольнение и продал автомат".
  - Вы говорили, что у вас только два слова.
  -  Я  только начал! Включаю описание черного пуделя, пришедшего на встречу
с  кандидатом демократов, и описание того, как кандидат перелаял пуделя.  Но
важней  того рассказ о семейном порядке писателей. Семья: пишут все  -  сам,
сама,  теща самого, дочь, два зятя, куча других. Сами пишут, сами  набирают,
сами продают, сами не покупают, продолжения не будет.
  Куда  денешься,  я  слушал. О, чего только не услышишь в нашем  отделении.
Правды  ради  скажу,  что все мною передаваемое - сверхтысячная  часть  мною
записанного. "Писатель", собрат, куда денешься, уже сидел на столе:
  -  Доктор, чем плохо описать, как везли товарные составы один мясо, другой
вино,  вместе  пришлось стоять. Началась дружба. Пили и ели за красный  цвет
светофора,  и это здорово получилось, ибо красен был сок "изабеллы",  красны
руки  мясников,  краснели глаза поутру с похмелья. О, великолепна  песня  на
слова  мясокомбината и музыку спиртзавода. Душераздирающим было их прощание.
Что  сделали мясники? Они отнесли полную фляжку "изабеллы" машинистам, чтобы
те не сильно дергали, ибо много емкостей с нею было и вагонах - тазы, ведра,
даже  свистнутая по дороге детская ванночка была полнехонька и мелкой дрожью
тряслась в ней губительная кровяная влага. И вот, доктор, вдоволь и  мяса  и
вина,  а все не проходит голод на героя нашего времени. Так приступим  же  к
нему с ножом и вилкой. Приступим?
  - Тараторь.
  -   Начальник  очередной  негеологической  партии  и  не  партии   товара.
Несъедобен. Хотя партия была, есть и будет есть. Без шуток. Надо уметь  есть
и пить. Особенно пить. Подчиненных сам не ест, бросает на съедение тем, кого
прикармливает. Чтоб не съели его, подбрасывает кого пожирнее.  Несъедобны  и
карьеристы, к описанию и учету и передаче на хранение малопригодны.
  Йог  из  Рязани. Тем более никакой не герой. Интересен только тем, что  из
Рязани, остальное сами йоги делают стократ лучше. Зачем Вите из Рязани йога?
Витя, вспомни предков, они на голове не стояли, и в России все по-дурацки не
шло,  пуп не рассматривали, и с утра на пашню, за серп, за топор, за  тяжкий
молот,  тут  йоге слабО соревноваться. "Харе рама, харе кришна, харе,  харе,
харе..."  -  и  чего  достиг?  Отрешения? От чего?  От  жизни?  "Витя,  хлеб
дорожает, Витя, детей нечем кормить". И что ты отвечаешь? "Отойди  от  меня,
необразованное   женское  существо,  я  медитирую".  "Витя,   не   занимайся
рерихоедством, Рерих делал из религий сборную солянку, а твои махатмы, Витя,
очень  радовались гонениям на Православие. Махатма Ленин очень им подходил".
Доктор, вы за?
  -  Ты еще слабо, надо так доказать, чтоб не только перестали трястись  под
команду барабана, а еще и вспомнили мать родную. Иди, размышляй. Иди, иди.
  -  Иду,  доктор. Еще запишите, есть также дураки, что туфлю у папы целуют.
Размер не знаю.


Грешен, ревную

  А  еще  бы  не  ревновать.  Набежало писателей полное  отделение,  да  еще
заведующий  тоже малость сбрендил, вижу ведь, как медбратья косятся  на  мои
бумаги,  входя в кабинет. Тут такая причина, что писатель и психолог  должны
быть  заединщики,  а уж психиатру сам Господь позволил пытаться  словесно  и
письменно  понять человека. Исследуя случаи отклонения (я  уж  не  пишу  "от
нормы"), вижу, что к гордыне самомнения, к сдвигу, ведет чаще всего привычка
записывать  свои впечатления, свои мысли. Как ни слабы, как ни  общеизвестны
эти  впечатления, как ни коротки по-куриному эти мысли, они свои, вот в  чем
абзац  и  параграф.  Самомнение  растет от  самовыражения,  и  неважно,  что
самовыражение  обнаруживает  пустоту. Это  пустота  гремящая,  как  нынешняя
музыка.  Но  самооглушение подстрекает к наращиванию звуков,  и  так  далее.
Клиент готов. Он ходит по земле и по редакциям, пьет чай с запуганной тещей,
но он... сдвинут.
  Продолжим исследование случаев отклонений от нормы. Естественно, что  я  -
русский  врач,  изучая русских больных, сравнивая их с  другими,  вижу,  что
национальное влияет на психику. Берем случай обиды. Скажи кому  угодно,  что
живет как-то не так, разве поверит? А русский: "А считаете, что живу не так,
я  и  буду  жить не так. Не верите, что я живу честно, надо мне  для  вашего
оправдания подворовать. Не доверяете - домыслим. Хотите еще сильнее обгадить
- поможем, и кулаком не надо стучать, сами на себя что угодно наговорим, вам
только  и осталось, что радостно кричать: они сами признаются, что они  хуже
всех. Нет, мастера и подмастерья, мы лучше, оттого вы на нас злобствуете. Не
считаете  нас  за  людей  - отлично, вы у своей цели,  возвысились  за  счет
унижения  других.  Мы милосердны и разрознены, вы грубы  и  сплочены,  мы  -
толпа, вы - кулак. Внушайте, что нам нужен арапник да дубинка, мы смирились.
Действуйте".
  Есть  в  отделении  пациент М. Кличка - Охранник.  Был  замечен  на  улице
режиссером как типаж. А до этого только что отсидел, охранников ненавидел. И
вот  его зовут играть роль - охранника. Пошел с радостью, отснялся, выпросил
у  костюмеров  форму насовсем. Списали, подарили. С формой  не  расставался.
Фотографию  в  форме  охранника повесил на стену.  Так  с  ней  и  пришел  в
отделение, мечтает стать санитаром.
  Нервные клетки, ах вы, нервные клетки, гора разума, раскопанная еле-еле  с
одного  краешка.  Ссохлась  та  гора,  спеклась,  смерзлась,  скипелась,  не
поддается технике, только ручным бригадам с киркой и ломом, идите  к  нам  в
ломовую бригаду, у нас улучшенное питание.
  А  то  есть  еще актер такой, зовут Актером, кричал, кричал и  докричался,
теперь  у  нас.  А что кричал? Что не хочет надевать костюм  под  совещание,
пусть  делают  совещание под костюм. Теперь у нас. А у  нас  костюм  один  -
полосатый, нас полосатиками зовут. Все одинаковые, только биополе разное.  А
у  актера биополе страшенное, ходит по палатам, на всех действует.  Но  его,
актера,  приспособили влиять на телевизоры, затаскали по палатам. Телевизоры
у нас дрянь списанная, скорей бы под бульдозер, работают плохо. Так вот, как
встанет   актер  возле  телевизора,  тот  перестает  полосатить,   работает,
показывает.  Даже  если самолет летит над бараками, не влияет.  Стоит  актер
днями  и  вечерами  у  телевизора, переслушал все передачи,  перевидел  всех
лепетунов и крикунов, на три фразы вперед угадывал, кто что скажет,  каково?
И  такого  человека  числить в полосатиках? Да он  умнее  трех  правительств
вместе взятых оптом и в розницу.


Наплевать, мне здоровье дороже, поищите других фраеров

  Я  все-таки когда-нибудь брошу заниматься своими записками. Кому это надо,
кроме меня? Но если надо мне, а я человек, то логично, что надо человеку. То
есть, если кто-то считает себя человеком, то ему нужны мои записки.
  Продолжим.
  У  нас  давно  сидит  лишенный  всех прав экстрасенс  Джунковский.  Ходит,
плачет  жалобно. По его мнению, его кто-то уменьшил до карлика, а  остальное
оставил  как есть. Он кается мне, что был вампиром чужого биополя,  ходил  в
православные  церкви во время литургий, протискивался ближе к алтарю  и  там
подзаряжался. Отнимал намоленную силу, раздувал биополе свое, как клещ.
  Еще  он  печально говорил: "Доктор, запишите: кто заводит собачку, у  того
не  будет  инфаркта. Значит ли это общее здоровье? Отнюдь, инфаркт обеспечен
собачке".
  Итак,   мы  в  ломовой  бригаде,  подступаем  к  горе  разума.  Будем   ее
разламывать,  размалывать, размывать, сравнивать с землей. И  что  же  будет
после  этого? Всеобщее поглупение? "Ты пил вчера?" - "Не помню". -  "Значит,
пил". - "Нет". - "А, попался, я же о вечернем киселе говорю". Это у нас юмор
такой.  "Тише!  Идет!" - "Кто?" - "По крыше воробей". Как говорит  один  мой
пьющий  санитар:  "Надо,  облизательно надо давать раз  в  неделю  организму
встряску, раз в неделю не пить. Эх, как трясет". Этот санитар тоже  леченый,
еще  совсем  недавно его затрясло окончательно, когда он с  похмелья  открыл
бутылку, сковырнул пробку, а на горлышке осталась такая прозрачная пленочка,
ее  незаметно. Льет - не льется. Глядит - пробка снята, опрокидывает бутылку
-  жидкость бутылку не покидает. Значит, земное тяготение кончилось. Допился
до края, решил санитар.
  Давайте  отойдем  от  горы  разума  и поразмыслим  над  названной  русской
болезнью  - выпивкой. Тут некого винить - ни Шарлотту Корде, ни Марата,  они
там  что-то  не  поделили, нас это заставили изучать, а  нам  не  этим  надо
заниматься, а своей русской болезнью. Тут братики, сваливать не  на  кого  -
грешны,  хмельны и зело непотребны. Один у нас допился до того, что  мажется
солидолом,  говорит, что будет сильным, как трактор, ведь трактор  смазывают
солидолом,  это мнение он выдрал из глубин своей давно прошедшей  трезвости.
Но  ведь  и  дипломаты пьют. И реставраторы. Одних краснодеревщиков  сколько
спилось.  У  меня повар был знакомый, он ночью возле кровати ящик  с  водкой
держал,  вместо воды пил. Проснется, выпотрошит одну-другую -  спать.  Утром
рот  прополощет шампанским, сплюнет - и к плите. Ведь не мы пьем -  желудок.
Желудок  - сволочь - гадит. Ему неохота пищу перерабатывать, расщеплять,  он
водке рад: калорийность огромна, усваиваемость мгновенна. Ему давай и давай.
Закуску, особенно русский желудок, отвергает, отторгает, игнорирует.  Вот  с
кем надо бороться - с ленью желудка.
  Диктую  манифест.  Пиши, пьяный санитар! И не думай, что ветер  называется
западным, если он дует на запад. Пиши:
  "Мы,  поднимающие  голову  от подушки веков  и  не  соображающие,  где  мы
находимся,  торжественно  проклинаем все  причины,  ведущие  к  выпивке,  мы
освобождаем все праздники от хмельной окраски, крестины и поминки, встречи и
проводы, печали и радости, отвальные и причальные, закурганные, стремянные и
закордонные,  авансовые и зарплатные, банные и ванные (лучше  быть  немытым,
чем  пьяным), проклинаем выражение уважения чужой родни и родной родни через
выпивку,  обмывки диплома, аттестата, свидетельства, удостоверения,  сделки,
премии, гонорара, проклинаем любой возглас, подстрекающий к пьянке, типа: "А
не  пора  ли  нам  пора?",  проклинаем все места, располагающие  к  выпивке:
гаражи,  забегаловки,  пивные,  рыгаловки, стоячки,  стекляшки,  теплушки  и
вагоны,  кладовки,  все  места, где расстилаются обрывки  независимых  якобы
газет,  на которых лежат два помидора и хлеб, а посудина ходит по  кругу,  -
лужайки,  обрывы, откосы, скверы, усеянные пробками, - горем взошли  они  по
русской  земле.  И  тебе проклятие, колченогий стол,  что  не  сломался  под
пагубной  тяжестью  ядовитых  жидкостей,  этой  людской  погибели,   и   ты,
крахмальная  скатерть, сволочь такая, захвати с собой все  градусное  питье,
подними  в  поднебесье да на радость всему люду шибани его оттуда! Проклятье
вам,  винные,  водочные,  коньячные этикетки, вы, как  лаковые  проститутки,
раздели и разули многие семьи, отняли у взрослых разум, а детям его  даже  и
не  дали.  Какие  вы  названия  загребли себе:  "Золотое  кольцо",  "Русская
тройка",   просто  "Русская",  постыдились  бы!  "Аромат  степи",  "Утренняя
свежесть",  "Вечерний  свет", верните, собаки,  имена,  не  вам  их  носить.
"Арарат" и "Молдова", "Букет Грузии". Вам нужны другие клички: "Мертвецкая",
"Запойная", "Антирусская", "Кровь гадюки", "Бычья печень", "Бешеная  желчь",
"Свиная отрыжка". Проклинаем тебя, закусочная еда, вызывающая желание залить
себя отравой винного пойла. Ты, килька марки "Сестры Федоровы", вы, лосось и
семга,  колбаса и шпроты, сыр голландский, даже мануфактуру проклинаем,  ибо
доходило  у нас и до занюхивания рукавом, проклинаем яблоки моченые,  и  ты,
родимая брусника, кик тебе не стыдно быть закуской, что ты разбавляешь собою
и  не  мерзко  ли  тебе падать сквозь вонючую глотку в темное,  отравленное,
разбухшее  чрево желудка? И тебя, запивка, проклинаем: минералка  и  молоко,
квас  и  лимонад, и ты, зарубежная сволочуга кока-кола и тин-тоник и  пепси,
марш  отсюда!  А  пиво, ты думало спрятаться за малоградусность  и  утоление
жажды, - смерть тебе! Не спрячешь брюхо, налитое твоей вонью.
  Но,  признаемся в финале, виноватее всего мы сами. Никто нам и рот воронку
не  наставляет и насильно не льет. И руки сами - отсохли бы за это!  -  сами
тянутся за рюмкой, стаканом, бокалом, фужером, рогом, кружкой, и ноги сами в
магазин  бегут, и глаза наши сами по витринам рыщут. Оттого-то все  в  нашей
голове  мокрое,  вином притоплено, залито, запущено, хлюпают  в  ней  редкие
мысли, рождаются и тут же захлебываются".
  -  Записал,  - говорит измученный санитар и просит спиртику.  -  Иначе,  -
говорит он, - мне полный шандец.


Клубок друзей

  Не  клуб, клубок. Все мы в таких клубках. Хотя зачем это я опять  за  всех
ручаюсь?  Когда  стараешься  понять всех, становишься  непонятным.  Поневоле
иногда  думаешь:  все  разные, прямо беда, ко  всем  подход,  право,  иногда
хочется  всех  унасекомить, внушить инстинкты и рефлексы и изучать.  Поймешь
масонов  -  не обидно ли им, что мы такие разнообразные. Вроде  вот-вот  уже
справились,  вроде загнали в стойло, глядь, а мы опять на  привольных  лугах
под небом голубым.
  Давайте  поставим гоголевский вопрос о докуда доехании колеса  на  уровень
вставания   с   головы  на  ноги:  докуда  дойдет  человек?   До   областной
администрации дойдет? Просто-запросто. А до Белого дома? Элементарно.  А  до
другого  Белого  дома?  Можно.  До  Северного  полюса?  Отвечаем  сразу:  не
перечисляйте  никаких  экваторов и Австралий - двуногая  тварь  дойдет  куда
захочет.  А вот на вопрос: докуда не дойдет человек? - ответ такой:  человек
не дойдет до самого себя. Почему? Кишка тонка.
  Вот  статистика:  мужчины  живут  меньше женщин.  Вот  свидетельство:  все
безутешные вдовы любят своих покойных мужей. Тогда зачем же они загоняли  их
в  гроб? Не надо криков, разберемся спокойно, именно такие вопросы актуальны
в  клубке.  Срок  жизни мужчин сокращается специально  вот  почему.  Мужчина
способен  влюбляться до седых волос, даже до лысины. А что  лысина?  Любящей
женщине веселее смотреться в лысину любимого, нежели в одинокое зеркальце. И
вот жена видит, что врагинь у нее - весь женский мир, что умри она - ее мужа
захороводят, что бобылей один на миллион, что на ее кухню может войти какая-
то мерзавка, и так далее. К этому сроку муж ее, как и другие, уже беспомощен
во  многих отношениях: за ним стирай, ему подавай, ему напоминай, он зависим
от жены полностью. До жены доходит - не от меня он зависит, а от обслуги, от
женщины  вообще.  Вообразите  ужас от этой  мысли.  Нет,  лучше  любить  его
мертвого,  но принадлежащего только ей. Теперь вообразите эти истерики,  эти
сцены  ревности, эти припадки усталости и болезней, эти упреки и подозрения.
Они  слона  в  могилу  загонят,  не только что  мужчину,  они  убивают,  как
отравленные  мелкие стрелы, не сразу, но постепенно. У нас в  клубке  друзей
были такие экземпляры, сбежавшие от своих половинок не в могилу, а в дурдом.
  Но  это общее рассуждение, а вот частный случай. Дмитрий Н. Нет, ему  жена
не  кричала: "Мало приносишь! Много пьешь! Слабо любишь!" Наоборот,  держала
дома,  не  давала  работать. Она была завторгом в  городе,  и  в  дом  текли
приношения. Митя ел нееденные нами блюда, иногда не зная названия, пил такие
напитки,  которые,  конечно,  все  равно  превращались  в  мочу,  как  любая
бормотуха, но вначале играли искрами в гранях хрусталя, да еще бы, тут же  и
певец по-бесовски пел: "Плесните колдовства в хрустальный мрак бокала", Митя
ел  и  пил и зверел. Он не ревновал жену, был безынициативен, зовут спать  -
идет, не зовут - пьет до утра, он зверел от несправедливости. Бывал же он на
улице,  знал  же,  как обретается там похмельное шаткое  племя,  обольщенное
мыслью  о  хотя  бы аптечных пузырьках. И - бывало, бывало  -  разливал  муж
завторга  коричневое дорогое пойло в аптечные пузырьки и  угощал  страдающий
народ будто настойкой боярышника. А открыто вынести не мог, не смел подвести
жену,  не  имел  права. Он наедине обличал. Пил и обличал. Иногда  с  вечера
собирался  донести в милицию, но утром решал еще обождать.  Тем  более  и  в
милиции у жены были все свои. А тут и вовсе пришла полная воля жулью, ворью,
демократия  пришла. Но жена