ведения,  палата  пошехонцев. В ней  жили  просто  пошехонцы,  а  также
пошехонцы  вятские,  супер-пошехонцы. Как бы  сладкоголосо  ни  выли  сирены
демократии  и  перестройки,  пошехонцы жили в своем  мире,  отмахивались  от
лозунгов и программ, сидели с утра до вечера то на завалинке, то на крыльце,
а  зимой  у  печки, и перекорялись, дразнили друг друга. Причина разногласий
тонула в глубине веков, стала во многом игрой, но не прекращалась. Где-то  в
мире  изобретали велосипеды и ездили на них, выдвигали вождей  и  задвигали,
рождали  таланты  и  зарывали  в  землю, а  потом  выкапывали,  -  пошехонцы
оставались  пошехонцами. Шли века. Приезжал Салтыков-Щедрин и уезжал, Герцен
звонил в колокол, - пошехонцам все было трава не расти, главное для них было
- выяснить, кто из них дурее, кто пошехонистее.
  Выходили  на  середину  испытанные  бойцы-острословы  с  обеих  сторон   и
начинали уязвлять друг друга:
  - Ну чё, вятские, давай звоните лаптем в рогожный колокол.
  - Для кого звонить? Для вас? Да вы родимые пятна с мылом отмываете.
  - А вы не отмываете, потому что даже на мыло не зарабатываете.
  - А вы в Москве свою ворону не узнали.
  - Зато в Москве бывали, а вы Москву только со своей сосны выглядываете.
  - Мы на сосну не для выглядывания лазим, а чтоб вас повыше быть.
  - А вы толокном воду в проруби замесили, лаптем мешали.
  - Мы хоть толокно едим, а вы с жадности теленка с подковой съели.
  - А вы корову на баню объедать траву затаскиваете.
  - Сильные, значит. А вы впятером блоху не задавите, такие смелые.
  - А вы такие трезвые, что столь семеро не заработают, сколь один пропьет.
  - И где вас, таких умных, делают, скажите, мы еще десяток закажем.
  - А вас и заказывать не надо, вас можно из одного яйца десяток высидеть.
  - Где ты яйцо с цистерну видал?
  - Во сне. А проснулся - вы уже вылупились.
  Все словесные баталии кончались мирно, вместе ужинали.
  Поужинав, переходили к современности и положению в ней пошехонцев.
  -  Живете вы, вятские, вроде в русском месте. Хоть и мелкая, а река,  хоть
редкий,  но лес, вроде лица русские, а глядишь на вывески - все не  вятские,
все  какие-то  псевдонимные, живете в городе имени большевика пламенного,  в
самой  Вятке  не бывавшего, доброго слова о ней не сказавшего,  чекистов  за
злодеяния воспевавшего, зад вождю лизавшего, почему ж такая неустройка?
  -  Кабы  от  вашей топонимики хлеб на копейку бы подешевел,  тогда  бы  мы
подумали,  - отвечали вятские пошехонцы. - Вон Северная Пальмира  опять  по-
немецки  названа, и что, счастье у них? Санкт-Петербург, ну-ка,  выговори  с
похмелья. Или Екатеринбург выговори.
  -  Так  Вятка же, Вятка, слово ласковое, знаменитое, на язык просится.  На
всю Россию разъехалось, в Вятке жить хочется, нельзя же, прости, Господи,  в
имени, да еще не в своем, комиссарском, жить. Пусть бы хоть Костриков, а  то
Киров, вроде как скрываетесь от кого.
  -  С  трибуны  не  слезал, - защищали Кирова вятские,  -  так  трибуном  и
прозвали.
  -  Кто  их  знать  будет, этих трибунов, через сто лет, да  даже  и  через
десять? - нападали пошехонцы.
  -  У  нас  и  поляки были, и латыши, - гордились вятские, - все  нас  уму-
разуму учили, сами темные, дак. Чтим память сосланных, про всех книги не  по
разу напечатали, сколь лесу извели, очень мы всех чужих уважаем. У нас ежели
кто  из своих, вятских, высунется, мы его быстро за штаны стянем - не  смей,
не  по  разуму  берешь,  сиди тихо. А серию пламенных революционеров  мы  не
забудем  ни  в  жизнь. Как их, родимых, не помнить, они для  нашего  счастья
нашей  крови  не жалели, они свои германии, америки ради нашего  просвещения
бросили,  мы-то  ведь,  вятские, беспутные были, Европу  хлебом  кормили  да
зарплату  золотом выдавали, а комиссары, хоть и заплаты на  галифе  кожаные,
зато  с пистолетиком, как таких не любить, как их именами улицы не называть?
Это  ж  красота, это ж радость круглосуточная - жить на улице  имени  палача
русского  народа. Нам чужих скороговорок про клару и карла не  надо,  у  нас
свои карлы и клары, свои либкнехты и цеткины, свои розы из Люксембурга, свои
воровские, марксистские, большевистские, блюхерские, пошехонских только нет,
у  всех  родина как родина, а у нас родина - революция, у нас  юный  октябрь
впереди.
  Просто пошехонцы махали рукой и шли на боковую, а вятские, разойдясь,  еще
долго доказывали свое преимущество перед другими.
  -  Да  вот  хоть между собой-то можно сказать, что мы всех обхитрили,  всю
жизнь  на сухом берегу, немазано-сухие живем. Нас коммунисты и демократы  за
испытателей держат, наша земля - полигон для испытаний, как может  выжить  в
экстремальных  условиях  человек, чтоб на обезьян не тратиться.  Захоронение
радиации - давай сюда, талоны внедряем - давай на нас проверим. Наши очереди
из  космоса видно, мы народ безгласный. Но смекалистый. Мы на всякие  разные
хитрости очень большие глупости придумываем, так и живем. Взять нас за  грош
невозможно,  и  такие  мы,  вроде  того,  и  сякие,  а  глядь-поглядь:   все
притомились, руками машут, митингуют, а мы пашем. Вот и жены наши вятские, у
кого жены - женщины, а то и вообще бабы, а наши жены - сударыни в лаптях. Мы
б от них не отходили бы, любовались бы, на лавку посадили бы, да все некогда
- то пьянка, то партсобрание. Очень, очень мы выносливый народ, очень. Перед
нами  скоро  все  сдадутся, поймут наше преимущество, к нам запросятся.  Мы,
конечно, люди простецкие, пустим, они с порожка да нам на загривок,  уж  сто
раз  так бывало, а как иначе? Мы своих за людей не считаем, а ежели  кто  из
варягов  - тому почет и место. Не-е, с вятскими не шути, мы всех перемудрим,
а себя в первую очередь.


Глаза на потолке

  Было  полное  ощущение словесного гудения в палатах. Слова,  фразы,  крики
летали, как мухи, словами выражался наш убогий мир. А я уже был как железная
опилка  при словесном магните своих говорунов. Было что послушать,  было  от
чего заговорить не по-здешнему.
  -  Глаз  много, - говорил один, - глаза на потолке, весь потолок в глазах.
А  пол весь в бугорках. Бугорки лопаются, оттуда ползут мыши, кусаются. А  в
голове  голоса,  а я весь в нитках, отвечаю по воздушной волне,  всю  голову
заполнили нитки, я всех слушаю.
  Боясь,  что  и  меня  сграбастает какая-либо  навязчивая  идея  -  признак
шизофрении, я спасался у "мыслителей". Чаще всего они говорили на  доступную
всем тему, на тему литературы в пределах школьного курса.


А классики-то подслушивали, вот так-то!

  Да,   именно   так,   доказывал  мой  народ.  Шекспир   вообще   весь   на
подслушивании.  Отелло,  Гамлет, все художественные образы,  эти  полу-люди,
полу-химеры,   узнавали  секреты  с  помощью  подслушивания.   Эта   страсть
передалась  правительствам. Сколько денег ухали, чтобы узнать, кто  что  про
кого говорит. Эти бы деньги да на дороги бы, по червонцам бы ездили, шины бы
только шелестели.
  Ну,  хорошо,  Шекспир - он не русский, мы других не осуждаем,  мы  к  себе
обратимся. С Толстым все ясно. Он до такой гордыни довозвышал себя,  что  не
велел  себе  ни камня, ни креста, ни вообще кладбища. Все ему  мешали  жить:
Будда, Конфуций, тот же Шекспир, всех на место ставил. Ему легко было  жить,
даже  страданиями своими упрекал. При гордыне легко переносить страдания.  И
он  подслушивал. Надевал шерстяные носки, чтоб не слышны были шаги, и крался
к  дверям.  Если  не  верите, прочтите в воспоминаниях о нем,  например,  Т.
Кузьминскую.
  А  вот  даже  Лермонтов. Но тут не он сам, а его Печорин.  Подслушивает  у
окна  сговор  штабс-капитана с Грушницким. Но это,  может,  и  простительно:
литература.
  А  вот  Тургенев.  Даже его лучшее - "Записки охотника"  -  почти  все  на
подслушивании. Цитаты: "За перегородкой в конторе тихонько переговаривались.
Я  невольно стал прислушиваться". Это "Контора". "Бежин луг" подслушан весь.
"Легкий  сдержанный шепот разбудил меня". Далее идет подслушивание разговора
Ермолая  и  мельничихи. "Свидание": "Я с любопытством посмотрел на  него  из
своей засады". И так далее.
  Некрасов.  Разве не подслушан разговор о нем, барине, крестьянских  детей?
И только ли?
  Но  других читайте сами и делайте выводы. А вывод какой? Такой:  не  знали
классики  народной  жизни,  ее  подслушивали. Когда  и  сочиняли  (Салтыков-
Щедрин).
  Ах,  вы  за  Толстого  обиделись. Но уж потерпите.  И  не  называйте  моих
мыслителей  шавками, а Толстого слоном. Толстой договорился до того,  что...
цитирую (речь идет от имени дьявола): "Дело шло хорошо, но я боялся, как  бы
они не увидали слишком очевидного обмана, и тогда я выдумал церковь. И когда
они  поверили  в  церковь,  я  успокоился: я понял,  что  мы  спасены  и  ад
восстановлен". Конец цитаты ("Разрушение ада и восстановление его").
  А  знаете ли вы, отчего все это? Да оттого, что вообще вся наша литература
полна гордыни.


Хотите знать всю правду?

  Так  вот,  в  России  все  потрясения делаются для того,  чтобы  взбодрить
литературу. Когда нет потрясений, литература ноет, подстрекает к бунтам.
  Ну-ка скажите, могла ли бы литература обойтись без "Щепки" Зазубрина,  без
"Тихого Дона", без "Солнца мертвых", без "Окаянных дней"? Нет, литература, а
значит,  и читатели не могли. Но если бы не было событий - тех, что описаны,
-  была  ли бы эта литература? Нет. Значит, нам что лучше: читать про  кровь
или жить без крови? Конец вопроса.
  В бане был, а спина чешется.
  -  Слушайте,  если хотите, идеечку вам скажу, - говорил, входя  в  кабинет
процедур, самозванец, не путать с иностранцем.
  А  уж  как  их  звали  в  прежней жизни, думаю,  это  им  самим  уже  было
неинтересно. Та жизнь была не их жизнь, теперешняя жизнь была тоже не совсем
жизнью, а неким переходом, чистилищем, перед основной жизнью.
  Этот  самозванец  был  парень шустрый, нахватанный.  Сам  ли  он  сочинял,
заучил ли у кого, но стишки его ходили в палате и, бывало, срывали заседания
клуба вершителей судеб, был и такой. "Я - человек довольно мирный, - говорил
самозванец, - но если мне в шестом часу не поднесут стакан имбирной,  я  все
тут на хрен разнесу". Имбирной он не пивал, вставил для рифмы. Или: "Лелею я
одну  идею - рога наставить иудею". Или: "Пришли иные времена, цветет родная
сторона. Но люди все еще живут во глубине сибирских руд". Или: "Жили  мы  не
зная  горя,  только сел на шею Боря", и так далее. По-моему, этот самозванец
пописывал,  ибо  очень не любил пишущих. Это именно он заводил  разговоры  о
ниспровержении  классиков, с его подачи мы уличали гениев  в  подслушивании,
хотя  что  особенного  - прием, и Иван у Достоевского подслушал  Смердякова,
прием  такой, это нас можно не подслушивать, потому что так орем, что  везде
слышно.  У  самозванца,  скорее, было не творчество,  а  хохмочки  на  тему,
осовременивание общеизвестных строк. "Не приведи Бог увидеть русский бизнес,
бессмысленный  и беспощадный". Или: "Тогда зачем, скажите честно,  если  так
живет народ, по долинам и по взгорьям шла дивизия вперед?"
  В   этом  что-то  было,  хотя  не  русское  это,  все  эти  штучки-дрючки-
перевертыши.  Так  и  заявили самозванцу. Но так как в нашем  обществе  было
достигнуто полное безразличие к любым высказываниям, самозванец  даже  и  не
обиделся.


Прогресса нет, но есть спасенье

  На  такую  тему  проводили семинар. Это громко сказано -  семинар,  кто-то
даже  вякнул  про  коллоквиум (учился, значит), но как ни  назови,  а  стоял
обычный  крик  в  курилке.  Да,  спасение  есть,  да,  прогресса  нет,   да,
цивилизация убивает природу, экономика убивает культуру, чего тут орать, все
так  и есть. Первопроходцев затаптывает толпа последователей, разве не  так?
Чего не идти по дороге, когда она уже проделана. А тот, кто проделал, устал,
в  сторону его. Так и все перевороты, особенно революции. В революцию  сдуру
верят, ее делают искренне, потом на готовое место приходят подлецы, разве не
так? Свидетелей убирают. Разве не было?
  Все  это истины бесспорные. Далее: деньги не делают умным, делают  злым  и
надменным,  а  также  прибавляют страха и недоверия,  заставляют  все  время
хитрить  и  выгадывать, кто оспорит? Скажете иначе? Говорите, послушаем,  но
думать иначе не будем.
  У  нас в курилке ходили в героях два рыжих, звали их самоотсебятники,  так
эти  ребята - ухари, у них на все было свое объяснение, за это и сели.  "Чем
рыжей, тем дорожей", - говорил про них самозванец.
  Один вещал:
  - Бетховен как ни старался, не открыл дверь Россини к Моцарту.
  Другой:
  -  Да, роскошные цветы гибнут из-за глупых претензий, и скажу как агнец на
жертвеннике: душу - Богу, жизнь - Отечеству, сердце - жене, честь - никому.
  -  Вот  из-за  этого, - орал первый рыжий, - мы и загубили  Россию.  Честь
принадлежит Родине, запомни и своему узкоглазому передай.
  Это у них начинался крик - спор. Один защищал Ленина, другой - Сталина.  И
тот  и  другой к моменту спора были изрядно заплеваны, но что рыжим до того.
Плюют  моськи  (напоминаю,  что так у нас звали масонов)  или  их  шестерки-
борзописьки,  от  этого  фигуры вождей только возвышаются,  скоро  никто  не
доплюнет. Но только вот кто выше?
  -  Твой  лысый  по Европе на велосипеде ездил, много ли он  Россию  знает,
много  ли?  У  него Парижская коммуна в заднице играла, Робеспьером  грезил,
Дантонов наплодил.
  - А твой чучмек командование Красной Армии вырезал.
  -  Это  ложь,  вранье  и  подтасовка. Он по  пять  лет  в  Швейцарии,  как
картавый,  не  жил, он в расстреле царя не замаран, моськи его  боялись,  он
священников привечал, отец наш родимый, болезный ты наш!
  -  Тот  отец  в  конце  концов  нас всех  оставил  без  отцов,  -  вставил
самозванец.
  Доходило до драки.
  -  Моего земля пожалела, приняла, а твоя мумия тутанхамонская все средства
оттягивает. Да пусть она тебе приснится сто раз на ночь!
  - Пусть, пусть!
  Рыжие волосы летели, как осенняя ржавая листва, пол в курилке желтел,  как
арена,  посыпанная сосновыми опилками, но и только. Рыжих  растаскивали,  но
они расходились радостные: пострадали за свои святыни.
  Беда,  сердечные,  беда  - не только волосы, но  и  головы  летели  ни  за
понюшку табаку, из-за каких-то политиков. Их как собак нерезаных и из-за них
драться  -  да  тьфу!  плюнуть и растереть. Для политиков  нет  людей,  есть
материал для их политики, нет человека, есть полено для костра, чтоб сжечь в
нем соперников. О, если бы я не знал нынешних позиционеров и оппозиционеров,
знаю  всех  лет  по  двадцать пять, смешно - кого  слушают?  Скверниченко  и
Скотского,   Помуйкина  и  Тушонку,  а  особенно  хороши   гроссдамы   Алина
Старопойлова  и  Элла  Муркова,- да и дамы ли они,  может,  это  антирусские
роботы, может, их на Мальте куют? А эти пискуши с русыми волосами из  отдела
приватизации соцзащиты? Кто это? откуда? Или этот, Чегоизвольский.


Кстати, о женщинах

  Сказать  грешно, умолчать грешней того о том, что в нашей палате  женского
вопроса не было, и не только оттого, что не было женщин, и не только оттого,
что возраст наш был далеко за барьером жениховского, только сдвинувшимся  на
женской,  так  сказать, почве был один-единственный пан Спортсмен,  как  его
звали, неповоротливый слезливый толстяк (известно, что в России в отличие от
всей  Галактики дают прозвища не по сходству, а по различию). Пан  Спортсмен
женился,  считал  жену  свою  единственной  и  неповторимой,  образцом,  так
сказать,  который никогда не будет серийным. И вот... пан Спортсмен слонялся
по  палате,  в  работе мозгового треста не участвовал и всем надоедал  своим
нытьем   про   свою  трагедию  всей  жизни.  Он  заканчивал  вводную   часть
отшлифованной  веками  массовой  литературы  фразой:  "Но  ужасное  открытие
подстерегало  меня..." Всем было плевать на его ужасы. Оно и  несправедливо,
но извиняло нас то, что мы постоянно решали проблемы покруче, например:


Слово есть дело

  Или  нет?  Нет, есть. Да, есть.  А спор этот возник по поводу  дозволенных
границ   свободы  слова.  Конечно,  демократы  визжали,  что   свобода   эта
безгранична, что слово это не действие, например, не пощечина, не поджог, не
выселение... "Смешно, - говорили мы, - слово, значит, не действие,  а  ну-ка
стань  сюда, стоишь? Я тебя не ударю, я тебя матом шарахну. И жаловаться  не
смей, цензуры нет, свобода слова". Всерьез же мы говорили, что слово и  дело
суть  одно,  что  должна быть граница дозволенного,  там,  где  даром  слова
пользуются  для  оскорблений, разврата, пропаганды пошлости и  насилия,  тут
надо   у   таких  словоблудов  отнимать  орган  массовой  информации,   даже
стенгазету.  Если  же,  к слову, телевизионщикам прямо  не  терпится  видеть
разврат, значит, они сами такие и есть.
  Тут   подходил  пан  Спортсмен  и  канючил:  "Ужасное,  ужасное   открытие
подстерегало меня..." Но его отшвыривали, разумеется, словесным действием, а
не физическим. Вставал во весь горизонт очень русский вопрос.


Мы ленивы и нелюбопытны, но это очень хорошо

  А  почему хорошо? Да потому, отвечал выдвинувший такую мысль, что  мы  как
никто  заботимся о детях. Ну вот, решим мы все вопросы, все проблемы, а  что
останется   детям?  И разве неправилен лозунг: "Все лучшее  -  детям",  хотя
многие переделывают его в такое звучание: все лучшее - моим детям.
  -  Ты, Витя, неправ дважды, - кричали ему. - Во-первых, нет таких проблем,
которые  не  решил  бы наш коллектив. Ты что, забыл наш  девиз:  как  только
ставится  вопрос, так сразу он решается? Сразу! И никому не  оставляем  даже
щели,  чтоб  не  пролезли  в  щель  домыслы,  вторая  неправота:  ленивы   и
нелюбопытны не мы, а как раз дети. Это, наверное, у тебя детей нет, так ты и
не знаешь, тогда и не суйся и не сплясывай, раз не спрашивают.
  Но этот Витя был тот еще Витя, из Витей Витя, он не сдавался:
  -  Для медленно соображающих пример к тезису: мы все покупаем книги. Пусть
не  все.  Скажем  так,  два  класса покупателей,  один  книги  покупает  для
престижности,  другой класс покупателей жить без книг не может  и  последние
штаны продаст, а книгу купит.
  -  Я  все для нее покупал, - раздался слабый голос пана Спортсмена,  -  но
ужасное, ужасное открытие подстерегало меня...
  -  Молчи! - оборвал его Витя. - Два класса покупателей приобретают  книги,
есть  еще  подкласс,  подвид, разновидность, как  хотите,  так  и  назовите,
читателей,   которых  я  презираю,  это  читатели  пошлости,   бульварности,
детективности  и  фантастики всякой-разной, их я  за  людей  не  считаю,  мы
вернемся  к  двум классам. Так вот: книги не читает никто. Книги  ставят  на
полку. Даже те, кто жить без них не может, кто перед сном прикасается  к  их
тисненым,  коленкоровым корешкам, кто мать родную за редкую  книгу  продаст,
даже и эти не читают книг. Они думают: это для детей. Вот они вырастут,  они
прочтут,  они  станут умными, пойдут дальше меня. Вырастают дети,  вырастают
они  в  атмосфере  любви к библиотеке, книги для них выше  игрушек.  Они  не
побегут продавать ворованную у отца книгу, они берегут, они начинают и  сами
приобретать  книги,  они думают: вот мои дети прочтут, и  так  далее.  Книги
заполняют пространства квартир и хранилищ, но так можно хранить что  угодно.
Книги  как  разум и мудрость столетий не участвуют в жизни. Это доказывается
тем,  что люди совершают непрерывно одни и те же глупости, рецепт избавления
от  которых давно изложен в книгах. Люди не умнеют, они не читают. А те, кто
читает,   есть   такая  тончайшая  прослойка  -  тех   презирают,   от   них
абстрагируются,   их   предают   остракизму,   то   бишь   гонениям.    Наша
неандертальская, экономическая власть в своих интервью так прямо и заявляет,
что  ей  (власти)  читать  некогда, надо заседать, интриговать,  появляться,
мелькать,   выезжать  и  ездить,  а  читать  некогда.  Но   тогда,   господа
недотыкомки,  чего ждать от этой власти, если она даже не знает,  что  такое
демократия.  Значит,  эта власть - куколки