ушке. Затем  вынул и показал нам. -- Хочешь пососать, Лимон?" --  спросил
он.
  "Соси  сам", -- ответил я. И твердо решил хорошо ему врезать. Не по  роже.
Посадить его на место. Если бы по роже, они бы меня побили -- Алекс, казак и
Шалва-грузин. Мне надоели его штучки.
  "А  я  пососу,  -- сказал Алекс. -- Хочешь минет, Лизка?  --  взглянул  он
наверх  в   лицо  Элиз.  Та  хихикала, да и что  вразумительного  она  могла
сказать,  даже если бы  и хотела. -- Я сделаю тебе минет, а Лимон посмотрит,
--  Алекс  облизал свой  палец, вынутый из Элиз, и победоносно посмотрел  на
меня. -- Посмотрит и  пострадает... Поревнует... Он ведь тебя любит..."
  "Охуел   ты,   Алекс...  --  сказал  я,  все  же  не  сумев  скрыть   свое
неудовольствие. --  Я уехал из Нью-Йорка почти три года назад. И  ни  одного
письма  ей  за это время не  написал. Мы друзья с нею, и только.  Совсем  он
охуел  у  вас?!"  -- обратился  я к  казаку, Леле и Шалве.  Но  приближенные
главы космогенической школы только  улыбались.
  "Любишь...  любишь", -- пробормотал Алекс и взялся за Элиз.  Мне  не  было
видно  хорошо, что именно он там делает, потому что Элиз стояла все в той же
позе  --  жопой к нам, но, очевидно, Алекс ебал ее пальцем и целовал,  может
быть,  в  самое   начало пизды. Далеко проникнуть языком он не  мог,  мешали
штаны,  которые все еще  были на лодыжках Элиз, а снять их и заставить  Элиз
поместить одну ногу на  поручень трона он не догадался. Судя по мечтательным
стонам, которые издавала  Элиз, то, что делал с ней Алекс, ей нравилось.
  "Ну  как,  приятно  тебе, Лимон? -- спросил Алекс, опять появившись  между
ног  Элиз,  -- розовая рожа в шрамах, мокрые губы блестят, улыбочка все  так
же крива. --  Больно, но приятно, да?.."
  И  тут  я  подумал: "И что же я это говно жалею. Если он хочет  войны,  то
пусть  ему   будет  война. Я тебя проучу, Алекс". И я,  очень  задумчивым  и
строго-отвлеченным  тоном вдруг сказал негромко: "Между прочим, Алекс,  твоя
жена и дочь ведь живут в  Париже совсем одни, да?.."
  Улыбка  исчезла  с  его  лица. Его семья -- жена и  семнадцатилетняя  дочь
всегда   были  его  самым  уязвимым местом. Он повелевал  и  помыкал  ими  с
жестокостью  восточного правителя. Они писали его картины, стаскивали с него
пьяного сапоги,  отмывали его от блевотины, терпели его любовниц... Ему было
можно все, им --  ничего. Дочь ненавидела его. Об этом он не знал, а если  и
знал,  не  верил. Алекс молчал. Рожа его медленно серела и оставалась  между
ног Элиз, он не  вернулся к минету. Замолчали тревожно и Леля и казак. Шалва
впервые проявил  эмоцию -- вытаращил глаза.
  В   тревожном  молчании  присутствующих  было  особенно  слышно,   как   я
неторопливо  и   тщательно отсчитываю слова: "А я,  Алекс,  часто  захожу  к
твоим.  Не  забываю...   Очень часто. Вот и на  дне  рождения  твоей  дочери
недавно  был... -- Я помолчал. --  Большая девочка стала... Сколько  ей  уже
лет?.. Восемнадцать исполнилось или  семнадцать?.."
  Молчание.  Алекс моргнул между ног Элиз и посерел еще. Я знал, что  сейчас
произойдет,  но мне уже было все равно. "За девочками в этом возрасте  нужен
глаз   да  глаз... Как ты можешь быть уверен, что какой-нибудь  негодяй,  ну
один  из  твоих  многочисленных друзей, например... -- я помолчал опять,  --
не... не ебет твою  дочь..."
  Он  взревел:  "Убью-уууу!"  и бросился на меня.  Элиз  упала  с  трона.  Я
отклонился,  и его кулак оцарапал мне ухо. Я вскочил со стула и пошел, минуя
его, к двери. Он  опять проорал: "Убью-уу!", ринулся на меня откуда-то сбоку
и  сзади и опять  промазал, лишь чуть задев плечо, Я не хотел с ним драться,
я  абсолютно  не  чувствовал в себе нужной для драки злости.  К  тому  же  в
окружении его  приближенных мне было не победить. И сам он, даже пьяный, был
здоровенным   мужиком...  Я нажимал на кнопку элевейтора,  когда  надо  мной
ударилась о  металлическую раму двери окислившаяся бронзовая скульптура. Ее,
вырывая друг у  друга, держали сразу двое -- Алекс и казак. Шалва, удерживая
Алекса сзади,  замком стянул руки на его груди.
  "Убью-ууу!  --  в  последний раз проорал Алекс и затих. --  Пустите  меня,
паскуды!"  -- швырнул он подчиненным.
  "Алекс, Алекс... ты не прав..." -- бормотали они, но не отпускали.
  "Я  не  буду  его  бить!"  -- проревел Алекс,  и  они  его  отпустили,  но
скульптура  осталась в руках казака.
  Элевейтор приехал, и открылась дверь. Алекс закрыл мне дорогу. "Ты  никуда
не  пойдешь, Лимон... -- объявил он. -- Извини меня, я погорячился".
  "Я ухожу, -- сказал я равнодушно. -- Сойди с дороги".
  "Лимон...  --  Он  тяжело дышал еще от напряжения. --  Лимон,  я  же  тебя
люблю,   дурак. Извини..." "Я вижу, -- сказал я. -- Дай мне пройти". "Лимон,
ты  же  мой  брат..." -- Он попробовал обнять меня. От него пахнуло потом  и
духами "Экипаж".
  "Неужели  ты  думаешь,  что после того, что сейчас произошло,  я  стану  с
тобой   поддерживать какие-либо отношения?" -- отвернувшись от него, спросил
я.
  Он отступил от двери, я вошел в элевейтор и спустился вниз.
  Вонял  отвратительно гниющий мусор. Бродяга, таких я  еще  не  видел,  без
церемоний,   горстью  зачерпывая из бака, жрал  отбросы  при  свете  красной
лампы, горевшей над  заплесневелой ржавой дверью, может быть, ведущей в рай.
Я  дошел  до   Вест-Бродвея, взял такси и поехал на свой Верхний  Вест-Сайд.
"Одним другом  меньше", -- думал я рассеянно. Странное дело, я не чувствовал
ни  боли,  ни  потери. Чуть позже я даже обнаружил в себе удовлетворение  от
разрыва  очередной   бессмысленной связи. Подъезжая к  своей  93-й  стрит  и
выходя  из  такси  на  Бродвее у  турецкой овощной  лавки  "Низам",  настежь
открытой несмотря на 4.30 утра, я уже  чувствовал только элегическую грусть.