й  писатель
Лимонов?"
  Я  подумал  еще,  что,  интересно, видна ли у  меня  на  лице  моя  тайная
страстишка,  мой грешок, видно ли, что я начинающий садист, а? Тут  читателю
следует   объяснить, что не следует моментально представлять  себе  писателя
Лимонова с  клещами в руках, в обагренном кровью переднике, терзающего жертв
в  подвале Марэ  или в нью-йоркском мрачном апартменте. Я имею в виду роль в
сексуальной  игре,  и  только, читатель. Доминирующее положение  в  постели.
Дюжина шлепков плеткой там и  тут, маска, пара кожаных наручников, только  и
всего.  Я, глядя на отца Джона,  пришел к выводу, что ничто в его-моем-нашем
лице не выдает моей новой  принадлежности к славному ордену садистов. Ничто.
"Мы"  -- обычный человек. Может  быть, скорее отец семейства. "Мы" не  похож
на  ужаснолицых,  красивых  и мрачных  типчиков, терзающих  свои  жертвы  на
страницах книг художника Крепакса, скажем, на  страницах той же "Истории  оф
О". Мы не были сэрами Стэфанами, о нет!
  Я   быстро  обнаружил,  что  я  запутался.  Хотя  мы  имели  одно  лицо  с
преподобным   Джоном, это далеко еще не значило, что у  нас  одни  и  те  же
грешки   и   что  отец,   задравши  свою  рясу,  упражняется   в   искусстве
плеткохлестания жертв.
  Мы  вернулись  в  апартмент  Стива  и, захватив  фотоаппарат  преподобного
Джона,   спустились  опять на Сент-Марк плейс, где  Стив  стал  нас  неумело
фотографировать.   Отец  Джон,  оказывается,  прочел  одну   мою   книгу   и
интересовался мной, хотел иметь  фотографии на память. Занимались  они  этим
делом довольно долго, потому что Стив  фотографировать совсем не умел.  Отец
Джон  наводил на меня фотоаппарат, потом  возвращался и становился  со  мною
рядом,  а  Стив нажимал кнопку. Мы снялись в фас,  в профиль и еще в  дюжине
разнообразных поз, подчеркивающих наше сходство.
  По  окончании  фотосеанса  Стив  откланялся,  к  нему  должен  был  прийти
любовник, и мы  с отцом Джоном были предоставлены самим себе. Я спросил его,
в  какую  сторону  он  направляется, и он ответил, что дел  у  него  никаких
сегодня нет и что он хотел бы  просто прогуляться по Гринвич Вилледж. У меня
также не было никаких дел, но  оставаться долго с ним мне вовсе не хотелось,
стало  неинтересно.  Я сказал, что  пройдусь с ним немного,  а  потом  поеду
домой.
  Мы  зашагали, разговаривая о пустяках. Он сказал, что, судя по моей книге,
я   очень хорошо знаю Нью-Йорк, наверное, мельчайшие улочки знаю, не хочу ли
я ему  что-либо необыкновенное показать. Я сказал, что я, да, очевидно, знаю
Нью-Йорк   лучше его, но я потерял интерес к городу, как теряешь  интерес  к
хорошей,  но   несколько  раз  прочитанной  книге,  потому  мне  не  хватает
вдохновения  для того,  чтобы показать ему необыкновенное.  Мы  плелись.  Он
заговорил о том, что пишет стихи. "Но у меня уходит очень много  времени  на
шлифовку каждого стихотворения, -- сообщил отец Джон. -- В отличие от  вас я
пишу  очень  медленно,  и  к моим 37, -- ему было 38,  --  написал  едва  ли
несколько  дюжин  стихотворений". Я утешил его,  напомнив  ему,  что  Кавафи
написал   за целую жизнь всего лишь маленький томик стихов, однако считается
одним  из   крупнейших  поэтов нового времени. Отец Джон  с  мягкой  улыбкой
сказал, что он,  увы, понимает, что он не Кавафи.
  Я  продолжал  идти  с  ним, наверное, от лени. Можно  было  откланяться  у
первой   попавшейся станции сабвея, но я продолжал идти с ним в  направлении
аптауна   по   липкому  городу.  Чтобы  было  удобнее,  я  даже  снял   свою
сержантскую, с лычками  аэрфорс рубашку, и шел рядом с преподобным отцом  по
пояс голый. Вот тут-то он и  заметил, что у меня "красивое тело".
  Замечание  его  заставило меня насторожиться. Как-то он это  по-особенному
сказал,   не  как  преподобный  Джон. Был некий  оттенок  светскости  в  его
замечании. И еще  чего-то... Стив был гомосексуалист. Стив был мой  приятель
и приятель отца Джона.  Ничего удивительного в том, что и Джон мог оказаться
гомосексуалистом, я не  видел. Но преподобный Джон?! Мне стало интереснее. И
я  его не бросил, как  собирался, у Пенсильвания стейшан сабвея, и не поехал
на Коломбус авеню, где я  тогда жил у приятелей, но продолжал идти с ним,  и
беседовали  мы о  стихосложении... Отец Джон что-то говорил о пеонах,  и  я,
желая поддержать  разговор, прочел ему пару строк, написанных мною, как  мне
всегда  казалось,   гекзаметром.  "Нет,  --  возразил  отец  Джон.  --   Это
одиннадцатисложник.."
  Я  поглядывал  время  от  времени на него,  размышляя,  гомосексуалист  ли
пастырь   Господен  или  нет? Писательское профессиональное  любопытство,  и
только. Я решил  во что бы то ни стало расколоть его на признание, и уже  на
59-й   улице,   вблизи    Коломбус-Серкл,  продолжая  поддерживать   в   нем
уверенность,  что я вот-вот уйду, я  вдруг предложил ему выпить.  "Пива,  --
сказал я, -- выпьем пива".
  Проживший  всю  свою  жизнь  в  бедности,  я  всегда  предпочитаю  дешевые
развлечения.  Я   хотел купить пива в супермаркете и сесть,  потрепаться  на
скамейке  среди  ночного  города, попивая пивко. Но мы  не  нашли  открытого
магазина  вблизи,  и отец Джон  предложил пойти в бар, у него  есть  деньги,
сказал  он, он заплатит. ОК. В конце  концов мы уселись в одном из  открытых
кафе  на  Бродвее,  напротив Линкольн-центра,   из  тех,  что  за  последние
несколько лет настроили на Аппер-Вест-Сайде  предприимчивые гомосексуалисты,
толпами  переселяющиеся  нынче из  сверхперенаселенного  Гринвич  Вилледж  в
район  Коломбус  авеню.  Парень-официант, симпатичное темнобровое  шимпанзе,
подкатившее к нам на роликах,  тотчас объявил нас братьями, и мы  с  Джоном,
поощрительно  улыбнувшись  друг  другу,  с ним  согласились.  Так  мы  стали
братьями. Братья заказали по Гиннессу.
  На  третьем Гиннессе, в первом часу ночи, разговор все еще крутился вокруг
поэзии   и  литературы, в момент, когда патер как раз сообщал  мне  о  своем
последнем   литературном успехе, -- несколько его стихотворений появились  в
неплохом   литературном журнале, я вдруг, поглядев на него в  упор,  сказал:
"Отец Джон,  простите меня за, может быть, не совсем приличный вопрос,  если
вы не хотите, можете на него не отвечать, но вы гэй?"
  Пастырь  Господен посмотрел на меня без смущения, но со спокойной  печалью
и   просто  ответил: "Да. Но только, пожалуйста, прошу вас, не  говорите  об
этом   никому,  хорошо? Я не стыжусь того, что я гэй, но мои  коллеги  имеют
иное, чем у  меня, более узкое представление о любви, и мне не хотелось  бы,
чтобы  они  узнали   мой секрет. Это будет стоить мне моей  карьеры  --  мне
придется  отказаться от  пастырства и проповедничества,  а  я,  как  вам  ни
покажется это странным,  действительно глубоко религиозен".
  Отец  Джон  помолчал немного. Молчал и я, что я мог сказать. Он продолжал:
"Я  не   просто  гэй,  дорогой мой друг, но педофил...  То  есть  я  сплю  с
мальчиками,  и   только  с  мальчиками. Ну вы знаете,  очевидно,  есть  даже
специальный  термин --  вульгарный, нужно сказать, -- "куриная  дырочка"  --
"чикэн  хоул".  Вот  с  ними".  --  Он опять замолчал.  Мы  тянули  Гиннесс.
Посочувствовать  ему  я  мог, но звучало бы  это глупо.  Я  ждал,  когда  он
продолжит признание. Я чувствовал, что ему этот  разговор со мной был очень-
очень нужен, может быть, надеясь на такой разговор,  он и пришел к Стиву.  В
конце  концов  я  был  автор романа-признания, герой которого   имеет  среди
прочего  и  гомосексуальный опыт. Отец Джон заговорил опять.  "Все  это   со
стороны,  очевидно,  кажется  очень грязным..  Невинные  дети,  соблазненные
чудовищем. На деле, если вы решитесь поверить мне, это не совсем  так...  --
Джон   проглотил  слюну. -- У меня за мою жизнь было, если  я  не  ошибаюсь,
около   четырехсот  малолетних любовников. Из них, --  он  задумался,  --  я
соблазнил,   действительно соблазнил, может быть, десятерых.. Все  остальные
рассудительно   отдались мне за деньги сами. Продались. Вы думаете,  Эдвард,
все  они гэй? Нет, и  половина из них не стала гомосексуалистами, когда  они
выросли,  Я переписываюсь  со многими до сих пор. У некоторых, поверите  ли,
уже  есть жены, дети, которые  так никогда и не узнают эту сторону жизни  их
мужа и отца. Общество жестоко  охраняет такие секреты, по сути дела, не видя
ничего предосудительного в самом  действии. Ужасной же сделана огласка".
  Отец  Джон  помолчал  и  добавил: "Я до сих  пор  посылаю  моим  мальчикам
подарки и  иной раз деньги. Даже тем, кого не видел годами".
  Он  начал  меня удивлять. Эта своеобразная смесь религиозной  христианской
благотворительности  с  римским  развратом. Мальчики-подростки,  которых  он
когда-то   ебал,  выросли и стали взрослыми, скрывающими от общества  каждый
свою  стыдную  тайну, и он посылает им подарки, деньги, которые, может быть,
идут в семейный  бюджет. Бред.
  "Часто это бедные дети, -- сказал отец Джон. -- Я покажу вам Виктора",  --
внезапно заулыбался он и торопливо полез в карман. Вынул бумажник, а из него
поляроидную фотографию темноволосого широкоротого подростка, протянул мне.
  "Красивый мальчик!" -- похвалил писатель Лимонов.
  "Очень,  -- нежно согласился Джон. -- Его отец рабочий. Они так никогда  и
не   узнали  --  его  семья, его мать и отец, в каких  отношениях  я  с  ним
состоял.  Его   мать до сих пор пишет мне благодарные письма. "Спасибо  вам,
преподобный Джон, за  все то, что вы сделали для нашего мальчика".  --  Джон
виновато  посмотрел на меня.  -- Я действительно подобрал  его  на  улице  и
сделал   человеком...  Я  до  прошлого   года  платил  за  его  обучение   в
университете, -- Джон вздохнул. -- Теперь у него  есть невеста. К сожалению,
он  меня никогда не любил, он просто очень любил  получать подарки, особенно
красивую  одежду... Меня он стыдился". "Да, -- думаю я. --  Мальчик  Виктор,
очевидно, жуткая сволочь". Симпатии мои  перекочевывают на сторону Джона.  Я
всегда  на  стороне  любящих.  Те,  кого любят,   обычно  ужасный  материал,
красивые  человекообразные подлецы. Тем более что  Джон   --  почти  я,  мой
близнец,  мой  двойник, у него моя оболочка. Мной овладевает   презрительная
злость к красивому малолетнему эксплуататору, фотографию которого  я все еще
держу  в  руках.  "Красивая  бездарь!  --  думаю  я  зло.  --  Мы  с  Джоном
некрасивые, но великодушные", -- думаю я.
  Джон  продолжает  восхищаться Виктором, нежно говорит о его  теле,  а  для
меня   мир   неотвратимо  переворачивается,  и  переворачиваются   все   мои
представления.  Джон  из   грязного педофила,  соблазнителя  и  развратителя
целомудренных  детей,  каким его в  случае "разоблачения"  представит  любой
судья, любая газета, вдруг становится  влюбленным мечтателем, нежным и живым
человеком,  любящим красивое и молодое.  Виктор же, его темноволосый  ангел,
предстает передо мной бездушным вымогателем  подарков и денег, стяжателем  и
подлецом. Да-да, подлецом, потому что настоящий  человек, будь он  и  десяти
лет  от  роду,  может ебаться с кем хочет, но не продаст   свое  тело.  Сука
Виктор...
  Я  солидаризируюсь  с  моим двойником. Он мне теперь нравится.  Во  всяком
случае у  него есть трагедия, есть тайна, есть источник страдания.
  "Я  веду  двойную  жизнь, -- говорит он со вздохом. -- И ужасно  устаю  от
этого. На  радио я выступаю под псевдонимом, -- добавляет он. -- Не дай  Бог
кто-нибудь  узнает меня, какой будет скандал! Кроме того, я с тех  пор,  как
переехал  в  Вашингтон, не позволяю себе любовных связей в этом городе.  Для
этого я приезжаю  в Нью-Йорк. Здесь я анонимен".
  "В  отличие от вас, Эдвард, -- вдруг говорит он мне лукаво, --  я  уже  не
считаю   себя  привлекательным, потому я всегда плачу за любовь.  Я  покупаю
себе любовь".
  "С  чего он взял, что я считаю себя привлекательным", -- думаю я. "Я  тоже
плачу   за  любовь, -- говорю я, улыбаясь. -- Мои партнеры идут  со  мною  в
постель в  большинстве случаев потому, что я писатель. Им интересно. Я плачу
им  психологическими, невидимыми, но очень высоко ценящимися в  человеческом
обществе   валютными  знаками.  Они хотят быть привилегированными,  спать  с
писателем...  Если  бы я был просто Эдвард, отец Джон, а не Эдвард-писатель,
моя постель была бы  куда более пустынна".
  Он  понимает. Он улыбается, и мы вздыхаем. У нас одинаковые лица.  У  него
чуть-чуть  иной  голос,  чем у меня, тембр моего голоса  выше.  Мы  еще  раз
оглядываем  друг друга, уже не скрываясь.
  "У вас лучше фигура, чем у меня, -- больше мышцы, и совсем нет живота",  -
-  замечает он с некоторой завистью.
  "Да, -- соглашаюсь я. -- Но лицо, это лицо".
  "Да.  Увы,  --  подтверждает отец  Джон. -- И очки. А вы пробовали  носить
контактные линзы?"
  "Угу,  --  говорю  я,  --  пробовал. Но я много  пью  --  профессиональная
болезнь  литераторов, и постоянно спьяну теряю линзы. Дорогое удовольствие".
  "И   я  пробовал,  --  сообщает  он.  --  Но  лицо  без  очков  становится
отвратительно  плоским". Лицо. Наше лицо.
  Мы  пьем  свой  Гиннесс.  Уже два часа ночи, и кафе  на  открытом  воздухе
пустеет.  Официанты начинают переворачивать стулья и водружать их на  столы.
Отец Джон  расплачивается.
  "Хотите  пойти со мной?" -- вдруг спрашивает он. Святой отец  уже  немного
подвыпил,  но  это  не  неприятно,  с него  только  слетели  остатки  некоей
пастырской  сдержанности или, может быть, робости. "Хотите пойти со  мной  в
"Сеннику?  --   продолжает он. И поясняет: -- Это бар на Восьмой  авеню,  то
место,  где  я  нахожу  своих мальчиков. Я щедр, они меня там все  помнят  и
знают, идут со мною охотно...  Позже мы могли бы пойти ко мне в отель..."
  В  голосе его прозвучала неуверенная интимность. "Пойти в мой отель" могло
означать  что  угодно.  Точнее  -- два варианта.  Взять  мальчика  или  двух
мальчиков и  пойти в его отель, сделать с ними любовь... Это один вариант. И
второй  вариант:   я  и он идем в его отель и там занимаемся  любовью...  Но
второй  вариант   маловероятен.  Он -- педофил,  я  --  взрослый  мужчина  с
полуседыми  волосами, не могу быть ему интересен. Разве что из  хулиганства?
Глядя  в  его лицо, как в  зеркало... Сделать любовь с человеком с  моим  же
лицом?
  Я  не  пошел.  Мы пожали друг другу руки и разошлись. Ночью мне  приснился
красивый  Виктор, который бил отца Джона по голове бейсбольной палкой.  Отец
Джон был  голый, и член у него был мой.



    Эдуард Лимонов.
    On the wild side


     Источник: http://www.kulichki.net/inkwell/hudlit/ruslit/limonov.htm



  Его  панк-дочурка  говорила впоследствии: "Кожаную  одежду  и  браслеты  с
шипами   папаша  стащил у меня". Я впервые встретил его за  границей  уже  в
кавалерийских  сапогах до колен, сшитых по заказу, в узких кожаных брюках, в
кожаной  же фуражке  с привинченным к ней металлическим двуглавым  орлом,  в
черной  рубашке и черной  кожаной куртке. В холодную погоду наряд  дополняло
черное кожаное пальто до  полу. От него всегда обильно и сладко пахло духами
"Экипаж".
  Так  случилось,  что неожиданно мы обменялись столицами. Он,  спасаясь  от
французских налоговых инспекторов и в поисках нового рынка сбыта  для  своих
картин, рисунков и литографий, переехал в Нью-Йорк. Я же, после 35 или более
отказов   в   американских  издательствах,  сбежал  в  Париж,   нашел   себе
французского   издателя, потом еще одного, да так и прижился в Париже,  лишь
каждый год наезжая  в Нью-Йорк на несколько месяцев.
  И  вот  он  меня ждет. Он меня требует, этот кожаный человек, уже успевший
отстроить  себе новую жизнь в Нью-Йорке, подраться и помириться с  "Ангелами
Ада",    вместе  с  бандой  прихлебателей  и  нанятыми  в  усиление   отряда
гангстерами-ирландцами   совершить  налет  на   помещение   своего   бывшего
галерейщика  и, си-лой сняв картины со стен, увезти их в фургоне... Мой друг
Алекс ожидает  меня.
  Об  этом  мне  сообщил высоченного роста здоровенный,  плечистый,  пузатый
кубанский  казак -- один из адъютантов Алекса, мотнувшийся ко мне  с  другой
стороны  Грин-стрит в Сохо, я выходил из галереи. "Сам ждет тебя, -- объявил
мне  казак.  -- Ты ведь сегодня приходишь к нам..." Казак был в татуировках,
полуголый.   Несмотря на конец сентября, в Нью-Йорке было липко и  жарко  --
остатки запавшего  между небоскребов лета. Казака Алекс привез из Парижа.
  Я  не знал, что сегодня "прихожу к ним". Но, привыкший к стилю моего друга
Алекса,  я  не  стал  возражать. Лет пятнадцать назад Алекс,  намеревавшийся
прибыть   в  Москву из родного города в русской провинции, заранее  оповещал
нескольких   посвященных  о  своем прибытии особыми  таинственными  знаками.
Письмом  со  стрелами,   высланным за пару недель до приезда,  зашифрованной
телеграммой  или даже, как  утверждал художник Кабаков, надписями  мелом  на
стенах  во дворах домов на  Сретенском бульваре и на асфальте у "Кировского"
метро.
  Я  пообещал  казаку, что приду, но не пришел в ту ночь в  новую,  стоящую,
если  я  не   ошибаюсь, несколько тысяч долларов ежемесячно  мастерскую-лофт
Алекса  в Сохо, не  прокатился в новом хромированном элевейторе, не прошелся
по  лакированным  полам   Алексовой,  о  двух  этажах,  студии-квартире.   Я
побоялся.
  Говорили,  что  у него нет денег. Что у него хуевые дела и  нет  денег.  У
меня  никогда не было денег. У многих русских нет денег там -- в Ленинградах
и   Москвах,  и  нет  денег  тут -- в Нью-Йорках и  Парижах.  Обожествляя  в
основном   успех,  русские  говорят о деньгах  мало  и,  по  сути  дела,  от
отсутствия их страдают  менее других наций. Но у Алекса всегда были деньги.
  Алекс  бил  зеркала  в  ночных кабаре Парижа и вместо  чеков  оставлял  на
салфетках   расписки. Однажды, как утверждает молва, в кабаре "Распутин"  на
Елисейских  полях   Алекс  прокутил за ночь 50  тысяч  франков.  Мы  Алексом
гордились.
  Он  брал  за  свои картины очень дорого, и литографии его  продавались  на
аукционах  вместе с литографиями Шагала, Сальвадора Дали и Элеонор Фини.  Но
за  десять  лет   художественной деятельности на  территории  Франции  Алекс
запрудил  это  небольшое  государство своими картинами и  литографиями.  Ему
стало   тесно   на   французской   территории,  и   он,   после   нескольких
предварительных  визитов  в  Америку,  наконец,   дополнительно  подгоняемый
висевшими  у  него  на  хвосте  французскими  такс-чиновниками,  загрузил  в
самолеты  свою  бронзу, рабочие столы, свои любимые  брик-а-бра,  деревянную
индийскую лошадь восемнадцатого века, размером с  нормальную пони, и  рванул
в  Нью-Йорк.  Один воздушный перевоз его пожитков  обошелся  ему  в  десятки
тысяч долларов...
  Я  не видел его два года. Моя подруга Леля -- маленькая блондинка тридцати
ker,   одиноко живущая без мужа в Ист-Вилледж, по секрету сказала  мне,  что
единожды   Алекс  занимал у нее деньги на еду. У него не было  денег,  и  он
расшивался. То,  что он расшивался, было самое страшное.
  Сколько  я его знаю, Алекс был зашит. То есть под кожу на животе ему  была
вшита   ампула, его десять или более лет лечили от запоев. Он  мог  не  пить
год,  зато  потом вдруг напивался до бессознания. Однажды, утверждает молва,
пьяный,  он   бросился  на свою галерейщицу с ножом. Он  бил,  и  его  били.
Пьяный,  он  душил,  колол, рубил, по примеру своего папочки  --  полковника
кавалерии,  и при этом  всегда выходил сухим из воды -- ни разу не  сидел  в
тюрьме  и остался жив даже  при последнем своем подвиге -- в столкновении  с
"Ангелами  Ада".  Переметав  в  них   содержимое  целого  бара,  бутылка  за
бутылкой,  он  все  же  под прикрытием того же  казака  вскочил  в  такси  и
умчался...
  В  Нью-Йорке в этот раз я не мог найти себе места. Скорее всего я отвык  в
Европе  от города мазохистов, от его буйных обитателей и теперь никак не мог
попасть со  всеми в ногу.
  Некоторое время поебавшись с Лелей, я всегда с ней ебался, когда  приезжал
в   Нью-Йорк, я занятие это прекратил за