сотни
раз  уже   читал,  наверное,  как разъезжают на  автомобилях  по  Калифорнии
писатели  или  их   герои,  потому я хотел бы представить  тебе  лишь  самое
основное  --  экстракт  происшедшего, то, ради чего я  и  вставил  бумагу  в
пишущую машинку, а именно --  мою встречу с Джули, 26, американской девушкой
шведско-немецкого  происхождения.  В результате этой  встречи  я  остался  в
городке  на  два месяца, и приобрел опыт,  которого у меня еще до  этого  не
было,   а  именно,  опыт  совместной  жизни  с   необыкновенно  "порядочной"
женщиной, невероятно положительной, и уравновешенной,  и религиозной тоже --
в  ее апартменте я насчитал три (!!!) Библии. И приобретя  этот опыт, я стал
еще чуть-чуть грустнее.
  Рослая,  с  простоватым,  но красивым лицом, с русыми,  как  мы,  русские,
говорим,   волосами  до  талии, она вышла ко мне из  темноты,  буквально  из
зарослей, и такую,  в летнем платье цветами, в платье-сарафане без  рукавов,
я  затащил ее в мою  жизнь, а когда она мне наскучила, я выбросил ее из моей
жизни   одним  достаточно   холодным  утром  в  конце  июля.  И  я  шел   по
бетонированному полю местного маленького  аэродрома, а она стояла в дверях и
посылала мне вслед воздушные поцелуи. У нее  было растерянное лицо.
  У  нас,  у живых существ, называемых людьми, естественно, все временно.  И
только   степень  временности  отличает одну  связь  от  другой,  встречу  и
встречу.  Некоторые  лица остаются в нашей жизни надолго,  другие  же  всего
лишь  на  момент  -- на ночь,  на неделю, на год. Одни лица нам  не  хочется
отпускать,  от  других мы избавляемся  с облегчением,  но  в  любом  случае,
оглядываясь назад, я вижу, я вдруг понимаю,  что жизнь -- это очень грустный
бизнес.  Я  ввалился  в  ее  жизнь вдруг из ночи  с  моим  большим  шикарным
европейским   чемоданом,  пишущей машинкой и  сумкой,  полной  рукописей.  Я
устроился спать на  диване в ее ливингрум, не очень спрашивая ее согласия на
это, и спал там шесть  ночей один. Ровно шесть ночей понадобилось мне на то,
чтобы  разрушить  добродетель лютеранки в 1981 году и перебраться на седьмую
в  ее спальню. Шесть  ночей требуется на то, чтобы взять крепость между  ног
очень порядочной женщины  сейчас, читатель. Я не знаю, много это или мало? Я
никогда  не  воображал  себя  Казановой,  мне  девушка,  к  которой  я   сам
навязывался  на постой, понравилась. Сказать, что я сознательно обманул  ее,
притворился   влюбленным, было бы неправдой. Я приехал в  Соединенные  Штаты
после тяжелой, с  несколькими депрессиями, зимы в Париже, с твердым решением
в  ближайшее  же  время   найти  себе постоянную  подругу  жизни.  Джули  --
учительница, только что (в  феврале) сбежавшая от алкоголика, с которым  она
прожила  два года, спасая его,  вполне подходила для этой роли.  И  в  конце
июля  мне  все  так  же было ясно, что она  подходила в подруги  жизни,  как
никакая другая женщина. Это я не подходил.
  Шесть  дней я вел себя примерно. "Примерно" -- не то слово. Я был  мужчина
из   мечты.  Я был взрывчато весел, остроумен и прост. Я настаивал  на  том,
чтобы  в   каждый  ее  ланч мы отправлялись бы ланчевать в  новый  ресторан.
Обедать  мы также  отправлялись в рестораны, и, хотя Джули время от  времени
смущенно  указывала  мне   на  то,  что я  трачу  слишком  много  денег,  я,
энергичный, шумный и светский,  загорелый, в белом пиджаке и белых туфлях, -
-  "парижская штучка", как выражались  старые русские писатели, медленно, но
наверняка шесть дней и ночей разъедал волю  суровой протестантки.
  Опасный  писатель,  аморальный  вертлявый  типчик  из  Европы,  зараза   с
парижских   тротуаров, вдруг повернулся, окрутился вокруг себя и превратился
в  соседского   парня, с которым пьют пиво, сидя на ступеньках крыльца,  или
переговариваются    через  хорошо  подстриженные  кусты,   разделяющие   два
калифорнийских или  висконсинских дома. Я старался быть простым и понятным.
  Когда  на  третий  день нашей совместной жизни она, зашнуровывая  сникерс,
объявила,  что отправляется бегать, я тотчас же, собравшись радостно, взялся
бежать  с нею,  хотя до этого ни разу в жизни не бегал, и в апреле в  Париже
перенес  операцию   сосудов на правой ноге, а на левой у  меня  до  сих  пор
смещена  коленная  чашечка. Я  не только бодро и энергично  пробежал  с  ней
несколько  миль  по красивейшей дороге,  по самому берегу океана,  но  после
пробега  вдруг оказалось, что она обычно бегала  намного медленнее,  чем  со
мной.  Когда  мы оба, обливаясь потом, закончили наш пробег у  окрашенной  в
ядовито-желтый  цвет  водоколонки,  я, взглянув  на  физиономию  моей  новой
подружки,    понял,  что  совершил  необыкновенно  верный  ход.  Мои   акции
подпрыгнули  сразу  на  несколько пунктов. Писатель из  Парижа  оказался  не
избалованным  педерастом, а  настоящим мужчиной. Джули  даже  вдруг  поймала
меня  за  руку и дружески сжала ее.  Так мы и шли домой, взявшись  за  руки,
отдуваясь и весело разговаривая. И весь  обратный путь среди дюн и  сосен  я
ловил на себе ее взгляд, выражающий ласковое  уважение. И удивление.
  В  первый  раз в моей жизни у меня было достаточно денег на  все  лето.  Я
продал   издательству "Альбан-Мишель" в Париже "Дневник  неудачника"  и  мог
позволить  себе   жить на 1000 франков в неделю. Невероятное достижение  для
только   что    вырвавшегося  в  писатели  интернационального  траблмэйкера.
Бюрократу,  преспокойно  получающему 100 тысяч долларов  в  год,  не  понять
моего тогдашнего приподнятого  настроения.
  На  пятый  день  я  поехал вместе со своим другом-писателем  и  его  женой
смотреть   себе  квартиру. Я решил остаться в городке, таком мирном,  полном
ушедших  на  пенсию военных и бизнесменов или их вдов, сосен, можжевельника,
запрещенных  к   уничтожению  тюленей в океане,  оленей  на  улицах,  пышных
мексиканских кустарников  с огромными цветами и каких-то зверюшек из  породы
полусусликов-полубелок,   разрывших своими норами  все  побережье.  Я  хотел
остаться и пожить здесь некоторое  время и днем ходить к океану и лежать  на
скалах или, имитируя чужое детство,  выковыривать крабов из расселин.
  Выяснилось,  что  квартира,  в которой мне придется  жить,  находится  под
самой   крышей,  и  посему там, естественно, было очень жарко,  несмотря  на
уверение   хозяйки, что прежний ее жилец забыл выключить батарею  отопления.
Кроме  того,  хозяйка хотела иметь секьюрити -- деньги за два месяца вперед,
плюс еще деньги  за что-то, что я предположительно могу испортить в ее доме.
Мне  суммы,   упоминаемые ею, совсем не подходили, так же как и  температура
под  крышей. Я  выпил вина с приятелями, после чего они отправились, дружная
спортивная пара,  играть в теннис, а я, побродив немного у океана,  вернулся
в свое временное  пристанище.
  Учительница  моя  еще  не  пришла из школы,  потому  я  от  нечего  делать
углубился  с   опаской в одну из ее Библий. Из библейских,  персонажей  меня
больше  всех   интересовали,  естественно, блудницы,  и  я  всерьез  занялся
изучением истории Марии  Магдалины. За чтением Библии и настала меня  Джули.
И  я  предполагаю, что это был  второй вернейший удар по ее добродетели. Она
увидела, что я не безнадежен и еще,  может быть, не поздно, спасти мою душу.
Что  может  быть благороднее -- спасти  чью-то душу. Особенно такую  трудную
душу,  как  моя. На следующий день Джули  починила цепочку на моем крестике,
и, до того бессмысленно возимый мною пять лет  в чемодане, он опять появился
на моей груди.
  Я  забыл  объявить,  что я, конечно же, предложил ей  заняться  любовью  в
первую же  ночь, проведенную мною в ее доме. Она тогда испугалась, а я понял
и  не  настаивал. Джули поняла, что я понял, и, очевидно, потому что была  в
тот  период  очень одинока, пробормотала нечто смущенное о том, что  слишком
мало меня знает,  совсем не знает, оставив все-таки мужчине (мне) надежду. И
себе,  как я понимаю,  тоже. "Кто знает, -- очевидно, подумала она, -- вдруг
эта  личность  окажется не  так плоха, как мне говорили". Тогда  я  все-таки
извинился  перед  Джули, сказав,  что, конечно, злые люди и  жизнь  приучили
меня  к этой нехорошей привычке сразу же  звать девушек в постель, а вообще-
то я хороший.
  Все  шесть дней я стоял на голове в буквальном смысле этого слова.  Каждое
мое   действие,  каждая сказанная мною фраза были направлены  на  то,  чтобы
покорить  сердце и добиться тела моей благородной квартирной хозяйки.
  Я  каждый  день пил. Я пил с утра, но на калифорнийской здоровой  земле  в
мае  все   выпитое  мгновенно перегонялось моим организмом  в  прекраснейшее
возбужденное   чувство  жизни и в сексуальное желание.  После  сложно-серого
Парижа,  его   тонкогубых  суровых  женщин,  хмурых  музеев,  памятников   и
монументов,  зимы,   Калифорния швырнула мне в лицо дикие  букеты,  швырнула
запахи,  и,  проходя каждый  день мимо кладбища к океану,  я  замечал  почти
домашний,  маленький желтый  бульдозер, при помощи которого  местные  жители
выкапывали жилища для своих  усопших. "Помни о смерти, Лимонов, и  живи,  не
теряя  времени",  --  возглашал  бульдозер. Судя  по  некрологам  в  местной
газете,  бульдозер  работал не часто и без  особой печали.  Средний  возраст
усопших  в  этом  городке был (я подсчитал) 86 лет.   На  бульдозере  обычно
сидели яркие крупные бабочки...
  На  шестой  день  мне вдруг сделалось грустно. Закономерное  явление.  Три
недели  я   уже пил на территории Соединенных Штатов, должна была  наступить
наконец   алкогольная депрессия. Зная это и опасаясь этого, бывали  времена,
когда  я  при   наступлении  подобной депрессии проводил  несколько  дней  в
слезах,  я уже к ночи  потащил Джули в дорогой ресторан у самого океана,  --
что угодно, но сбить ритм  депрессии, как бы переменить ногу, пойти в другом
темпе,  чтобы  не  развалился под  ротой мост. "Все шагаем  не  в  ногу,  --
объявил я себе. -- Посмотрим, что  получится".
  Джули  одела черное платье без рукавов, черные туфли на высоких  каблуках,
а   волосы  заколола вверх пыльным шиньоном. Выглядела она здорово; ей-Богу,
как   киноактриса, может быть, как Ингрид Бергман в молодости. Кое-что в ней
было   провинциальным  -- например, ее темный строгий "учительский"  пиджак,
который она  набросила поверх платья, калифорнийские ночи в мае в этом месте
достаточно  холодны, и слишком робкое выражение лица, но пиджак можно убрать
и выражение  лица изменить.
  Она  была  лучше всех в этом ресторане. Не знаю, был ли я лучше  всех,  но
уж,  во   всяком случае, я был цивилизованней всех, без сомнения.  Когда  мы
сидели  в  баре,   я со стаканом двойного "Джэй энд Би", она  с  мартини,  я
чувствовал  себя  Джеймсом  Дином, а когда нас усадили  за  столик  к  окну,
выходящему  на темный, освещенный  большой луной океан, я почувствовал  себя
старше  --  Хэмфри Богартом. Весь этот  вечер и потом ночь и следующее  утро
имели  несомненный оттенок  кинематографичности в себе, и так я смотрел  все
это время на себя и Джули, как  на персонажей романтического кинематографа.
  Все  атрибуты  кинематографа были налицо. Задник -- фон, конечно  же,  был
занят   океаном, ровным и гладким подлунным океаном самого высокого  ночного
майского   качества.  Ближе  к  зрителю  был  выдвинут  стол  с  белоснежной
скатертью  и  розой в  хрустальном высоком бокале. Роза была не какая-нибудь
захудалая городская роза,  нет, я был уверен, что здоровую розу эту вместе с
другими  розами  только  несколько часов назад, может быть, срезал  в  своем
саду  один  из  официантов или  даже сам рослый менеджер. Они  были  на  это
способны,  персонал ресторана сразу же  показался мне серьезным и  преданным
своему ресторанному делу. По обе стороны от  стола в профиль к морю сидели я
и Джули, оба очень важные, но естественные.
  Мне  грустно, читатель, что люди, мужчины и женщины, не могут наслаждаться
моментами жизни, полно и прекрасно вбирая в себя всю радость момента.
  В  тот  вечер  она мне была нужна так же, как я ей, и это не имело  ничего
общего  ни   с нашим будущим, ни даже с тем, как мы друг к другу  относимся.
Наверное,  с   убийцей, только что отправившим на тот свет дюжину  женщин  и
детей  и  только  переодевшимся и принявшим душ после этого,  тоже  возможно
счастливо  и прекрасно  сидеть в десять часов по калифорнийскому  времени  в
самом  дорогом в городке  ресторане и пить шампанское, которое  тебе  тотчас
опять  наливают,  едва  ты  пригубишь бокал, вынимая бутыль  из  серебряного
ведерка со льдом, стоящего на  специальном столике рядом. Да, возможно  и  с
убийцей,  если  детали  вечера плотно  приходятся один  к  одному  и  кубики
складываются в картинку.
  Я  заказал французское шампанское, чтобы все было безукоризненным, если уж
все  так красиво-кинематографично складывается, то почему не подыграть чуть-
чуть  розе   и океану. Говорили ли мы о чем-нибудь специальном? О  да.  Она,
смущенно  посмеиваясь,   объявила, что она будет  очень-очень  пьяной  после
этого  шампанского  и  мартини,  которое она уже выпила,  шампанское  всегда
делает ее пьяной.
  Я  рассказал ей о своем грубом детстве и о том, как много водки я выпивал.
Я  хвастался, но и она и я понимали, что именно так я и должен говорить, что
такая   моя  роль  --  писатель, поднявшийся из низов,  из  гущи  народа.  Я
понимал,  что быть  писателем из низов так же вульгарно, как быть  писателем
из  верхов,  но  что я мог  сделать, журналисты и издатели, и даже  читатель
настаивают на том, чтобы  писатель имел биографию. Что до меня, я  предпочел
бы  не  иметь официальной  биографии или иметь их полдюжины на выбор,  факты
ведь всегда можно представить  по-разному, и потому все шесть в совокупности
будут более правдивы, чем одна.
  Джули   слушала  меня  с  понимающим  и  сочувственным  лицом,  но   вдруг
остановила меня,  чтобы сказать, что она очень благодарна мне за этот вечер.
На  что я совершенно  честно сказал ей, что и я очень благодарен ей за  этот
вечер. В рестораны мы  ходили каждый вечер, как я уже говорил, но никогда не
было  еще  так   кинематографично, так ясно все, так четко,  так  "классно".
Может   быть,  тому   помогла  моя  нервность,  мой  настоящий  страх  перед
алкогольной  депрессией,  которая   мне  грозила,  но  внезапно  мы  ясно  и
высокопрофессионально  играли  кусок жизни,  одновременно  понимая,  как  мы
высоко талантливы сейчас, и радуясь этому.
  Далее   были  всякие  приятные  мелочи:  половинки  лимонов  в   сеточках,
поданные, чтобы  их выдавливали на саймон-стэйк. Почему-то я с удовольствием
воткнул   в   свой   осеточенный  лимон  вилку.  Может  быть,   удовольствие
проистекало  и  от  того,  что я  знал, как поступить  с  лимоном  наилучшим
образом.  Парижская школа и поедание  устриц с некоторым количеством  хорошо
воспитанных женщин пошли мне на пользу.
  После  французского  шампанского я пил французский  коньяк.  Джули  сидела
передо   мной,  крупная, чуть смешная, радостно сверкая глазами  и  смущенно
улыбаясь  как  девочка, рассказывала о своем отце и о том, что ее алкоголик-
супруг  был похож на  ее отца. Все, что было грустного в ее жизни,  казалось
теперь смешным.
  Выходя  из одного киноэпизода в другой, я вынул из чужого бокала на  чужом
столе   белую  гвоздику,  не  розу, и вколол ее в  петлицу  своего  пиджака.
Обнялись мы еще  на ступеньках и, обнявшись, пошли не сговариваясь к пустому
пирсу,  где в дневное  время в хорошую погоду причаливает прогулочный катер.
Залитый  асфальтом и поверх  асфальта -- луной, пирс был пуст, и  из  нашего
ресторана,  хотя  официально он уже  закрылся, доносились звуки  вальса.  Не
говоря ни слова, мы подали друг другу руки  и стали танцевать...
  О,  у  человека  не  так  много выбора, потому мы могли  или  игнорировать
прекрасный  и  слегка грустный вальс, или танцевать. Вот мы и танцевали,  и,
чувствуя,  что   танцуем мы как бы на киноэкране, я не только  не  терял  от
этого  ни  единой капли  удовольствия, но даже это удовольствие увеличилось.
Протанцевав,  мы стали там  же, на пирсе, целоваться. Я все время  помнил  о
моей гвоздике почему-то.
  Потом  мы  поехали  домой  в  холодной  машине  и  по  дороге  заехали  на
пустынный,  вовсе   не  обжитой берег океана, и там, при  шуме  воды,  волны
плескались в скалы, мы  опять целовались, как американские тинейджеры. Через
пару  недель,  подражая  опять-таки американским тинейджерам, я  выебал  мою
подружку в машине, но не  тогда.
  Вернувшись в дом, в привычную обстановку, мы, однако, посерьезнели.  Чтобы
сохранить   эфирное   хмельное  настроение   вечера,   я   спешно   придумал
необходимость   выпить  и  приготовил ей и себе два крепчайших  и  горчайших
ромовых  пунша.  Выпив их  на балконе, все при той же, чуть  передвинувшейся
только луне и пении цикад, я  спешно и заботливо объявил вдруг, что ей  пора
спать.
  Естественно, это была провокация. Я не хотел останавливать Джули,  уже  на
полном   скаку  летящую  туда, куда обычная женщина прибывает  в  первый  же
вечер.  Но,  даже  рискуя переиграть, я не мог отказать себе в  удовольствии
немножко   ее  помучить,   немножко  ей  отомстить,  предоставив  ей   самой
выпутаться из ситуации. Нежно  поцеловав ее, я объявил ей, что уже два  часа
ночи, а ей, как обычно, завтра  вставать в семь часов утра. Она не выспится.
Подружка моя растерялась, видя что я, вежливый и порядочный, начинаю снимать
подушки  с  дивана,  на  котором сплю, вдруг как бы выйдя  совсем  в  другие
отношения.   Она  пошла в свою спальню, повозилась там минут пять,  очевидно
виня  себя  за  то,   что  она представилась мне такой недоступной,  слишком
неприступной,  и не в силах,  очевидно, вдруг после романтического,  полного
музыки  и  удовольствия  мира  жить в  мире нормальном,  вернулась  робко  в
ливингрум  и сказала: "Ты не должен больше  спать здесь, Эдвард,  ты  должен
спать  со  мной?"  И мы опять вернулись в мир  необыкновенного,  который  по
моему  хитрому умыслу и покинули-то всего на десять  минут. Наглый,  я  даже
позволил себе спросить ее, а уверена ли она, что не  совершает ошибки?
  Профессионал, я сразу же обнаружил все ее недостатки. Я не утверждаю,  что
у  меня   их  совсем  нет,  может быть, она в этот момент  подсчитывала  мои
немногие, но я не  думаю. Джули оказалась не развита чувственно, может быть,
ее  лютеранское   воспитание давало себя знать или недостаточное  количество
любовников. Многие ее  движения были беспорядочны, а не подчинены строжайшей
дисциплине  страсти.  Говоря  грубее, настоящий  профессионал  секса  всегда
знает, куда и зачем направлено  всякое его движение. Скажем, я знаю, зачем я
вдруг  вынул  свой  член из нее и  положил его сверху на ее  пизду,  --  мне
хочется  почувствовать всю ее пизду  сверху, а не внутри, и вовсе  не  стоит
ей,  моей  партнерше, испуганно тащить мой  хуй обратно, я  его  вскоре  сам
возвращу. Она пугалась, если я вдруг осторожно  вкладывал палец в ее  другое
отверстие,  чтобы  почувствовать, что я -- животное,  ебу  другое  животное,
предположительно очень грязное, отсюда и палец в попке  (грязное);  конечная
же  цель  --  возбудиться еще больше. Она не разговаривала  со   мной  целые
сутки,   когда   я  попытался  вместо  пальца  вставить  туда   свой   член.
Оказывается,  согласно всем ее трем Библиям это грех. Я не  сказал  ей;  что
некоторые  женщины  специально  просили  меня  об  этом  грехе,  ограничился
замечанием,  что я считаю, что все, что происходит между любящими друг друга
мужчиной и  женщиной, не может быть грехом.
  Увы,   мне   пришлось  ограничиться  старомодным  энтузиазмом  по   поводу
обладания  новой  женщиной. Энтузиазма хватило до следующего утра,  и  Джули
даже   изменила  чести и  долгу, утром позвонив в школу и  сказав,  что  она
заболела. Соврала под  воздействием моего энтузиазма и очень но этому поводу
переживала.  Пели  птицы,  она счастливо лежала в моих объятиях,  и  я  тихо
думал,  поглажив