ая ее большие,  спокойные шведские груди, что вот и у  меня,
усталого путника, есть настоящая --  крупная, сильная и преданная подруга, а
не  неврастеническое парижское или  нью-йоркское существо. "Ну  ничего,  что
кое-где  ее  нельзя ебать", -- думал я  совсем не цинично, а  просто  смиряя
себя  и  свою развратившуюся в долгих  странствиях натуру. В конце концов  я
хотел  от нее, чтобы она стала моей  подругой, а не любовницей. Джули  робко
сообщила мне, что она всегда мечтала не  спать с мужчиной всю ночь,  но  что
это  ее  первая целая ночь без сна. И еще она,  стесняясь, добавила, что  со
мною  она  впервые почувствовала себя не девочкой, не  матерью (матерью  она
была алкоголику), но женщиной... Воодушевившись похвалой, я  подарил ей  еще
и наверняка запомнившийся ей день в постели.
  И мы стали жить.
  Нет,  я  не  "соблазнял"  ее, как ей теперь, очевидно,  кажется,  все  мои
профессиональные   замечания   совсем   не   смешивались   с    определенным
удовольствием,   которое  я от нее получал. И не  имею  в  виду  сексуальное
удовольствие,  нет. Увы,  уже через две недели мое сексуальное  удовольствие
превратилось  в  обязанность,   которую я не очень  охотно,  но  выполнял  с
помощью  купленной  у ее знакомого (она  сама отвезла меня  на  автомобиле),
старого,  длинноволосого хиппи, бессемянной,  невероятно крепкой  марихуаны.
Джули, оказалось, никогда в жизни не пробовала  марихуаны! Если бы я не знал
Джули,  я  бы  не поверил, что калифорнийская девушка  ни разу  в  жизни  не
коснулась губами джойнта. Ради меня она касалась теперь  каждый вечер и один
раз  утром  призналась,  что прошлой ночью ей показалось,  что  я   хочу  ее
укусить. Ради меня она пошла и на другую жертву, не знаю, что сказала ей  ее
Библия, разрешила ли, но еженочно она теперь подолгу сосала мой член. Говоря
об  удовольствии, я имею в виду остальное, то, что мы всякий день  после  ее
работы бегали у красивейшего летнего океана, то, что она иногда надевала  на
ноги   ужасные  черные  ботиночки, зашнуровывающиеся на  дюжину  крючков,  с
белыми  носочками и длиннющей, до полу юбкой, и порой заплетала свои длинные
и   густые    волосы  в  толстую  косу.  И  читала  Библию  перед   сном   и
совокуплениями.  Подобное   поведение было  новым  для  меня  и  забавным  и
нисколько меня не раздражало. "Китч",  так сказать.
  Раз   в   неделю  мы  с  Джули  дружно  отправлялись  на  ее   голубеньком
автомобильчике  в   супермаркет  за  покупками  и  загружали   автомобильчик
батареями  пива,  галлонами  вина и паундами разнообразного мяса.  Десятками
паундов! Она прекрасно готовила и  любила это! Разумеется, в сравнении с  ее
буйным  эксом,  алкоголиком,  он  даже  бил  ее  в   последние  месяцы,  мое
жизнерадостное пьянство ей даже нравилось. Джули быстро  привыкла,  что  без
бутылки вина я не сажусь за стол и что это весело, а не плохо.
  Через  две  недели,  одновременно с переходом на  бессемянное  марихуанное
искусственное  возбуждение,  я понял и то,  что  без  работы  я  тут  охуею.
Калифорнийский  городок хорош, спору нет, но делать мне в  часы,  в  которые
Джули   находилась в школе, было совершенно нечего. Лежать  у  океана  целый
день,   поджариваться  на  солнце  мне сделалось  лень.  Тинейджеры-девочки,
которых  я   пытался  подклеить на местном маленьком  пляже,  меня  боязливо
избегали.  Шкура  моя  к тому времени все равно была цвета  древесной  коры,
потому  я  решил работать и  начал перепечатывать набело свой  новый  роман,
написанный  в  Париже осенью. Первый  вариант запасливый писатель  привез  с
собой...
  Около   восьми  утра  моя  аккуратная  подружка  садилась  в   голубенький
автомобильчик,  а я, улыбчивый и загорелый, в просторных полотняных брюках и
тишотке,  коротко  остриженный Джули, она стригла меня с большим  искусством
каждую  неделю, махал ей  рукою с балкона. Она разворачивалась под окнами  и
устремлялась  в  соседний  городок учительствовать.  Я,  послушав  последние
известия  и выругав несколько раз  Рейгана и его бравых поджигателей  войны,
всех  этих  рослых  военных  ребят --  Хэйгов  и  Вайнбергеров,  садился  за
машинку.
  В  двенадцать  часов подружка моя являлась домой. Еще  от  двери  улыбаясь
своему    нежданно  свалившемуся  на  ее  голову  писателю,  подходила   его
поцеловать,  повязывала фартук и уже минут через пятнадцать подавала  мне  и
себе  какой-нибудь   замысловатый, изобретенный ею ланч,  смесь  шведской  и
мексиканской  кухонь...  Счастливо поглядывая друг на друга, мы обменивались
впечатлениями о нашей  работе, она сообщала мне, что случилось  в  школе,  я
сообщал  ей, сколько страниц я  переписал и какие новые детали ввел в  книгу
или  убрал старые. Первое время мы  даже успевали поебаться в ланч,  перерыв
продолжался у нее часа два, позже я  искоренил неудобный обычай. Из открытой
круглые  сутки  балконной  двери несло  прекрасной, здоровой  калифорнийской
зеленью, океаном, маем, потом июнем и  июлем... Идиллия.
  В  час тридцать Джули опять отправлялась учительствовать, упаковывала себя
в   автомобильчик, а я, взяв с собой пару яблок, книгу и неизменную  дешевую
вулвортскую  тетрадь,  служившую мне дневником,  шел,  минуя  тихие  мотели,
полные   стариков  и  старушек,  и,  пройдя  мимо  кладбища  и  его  желтого
бульдозерика,   мимо   гольфовых  лужаек,  где  седые  леди  я   джентльмены
примеривались  своими  клюшками  к  шару, мимо  военно-морского  рекрутского
центра  с  цокающим на ветру американским  флагом, выходил к берегу  океана,
скалистому и дикому, и укладывался в двух шагах  от воды, на свою тишотку  с
надписью "US Army" и Джули принадлежащие рваные синие  джинсы, которые  я  у
нее реквизировал. Соленый густо-синий океан, солнце... Таких  каникул у меня
не  было  с лета 1974 года, когда я жил на Кавказе и в Крыму. Одев  сникерс,
когда  мне  наскучивало  читать и загорать, я  бродил  по  камням,  стараясь
выкурить  крабов с розовыми клешнями из их расселин, а когда выкуривал,  то,
ей-Богу, не знал, что с ними делать, и отпускал. Когда у меня бывало  плохое
настроение,  я  калечил  и убивал этих безобидных обитателей  моря  и  потом
ничуть не  жалел об этом.
  Однажды  мне пришлось пройти по песчаному заливчику, в котором я обнаружил
сотни   обглоданных  и  полуобглоданных трупов большой  макрели.  Среди  них
пресыщенно   бродили  вонючие грязные чайки и время  от  времени  отщипывали
лучшие куски. К  макрельным кишкам и требухе они даже не прикладывались. Все
было  тихо в природе,  и никого макрельное побоище не обижало в океане,  как
человеческие побоища  обижают человеков. Правда и то, что чайки  не  убивали
друг  друга, а мирно  пожирали макрель, которую, очевидно, одним махом  убил
океан, выбросив  незадачливое заблудившееся стадо-отряд через камни на  этот
вонючий  пляжик-кладбище.
  Иной  раз  у дороги, узкой, но тем не менее двухсторонней, появлялся  один
или   несколько автомобилей, и растрескавшиеся совсем старухи и старики  или
седые,  но   крепкие миджл -- американские пенсионеры стояли, вглядываясь  в
холодный всегда  Великий Океан, пытаясь, может быть, что-то понять, чего они
не  успели  понять  за   всю  их  жизнь. Их внуки  и  правнуки,  раздавливая
разноцветными сникерс завезенное  из Африки жирное и упрямое растение  "айс-
плант",  бегали здесь же, демонстрируя  энергию новой жизни, обещающей  быть
такой  же  бессмысленной. Или же парочка  мексиканских любовников, выехавшая
на  медовый  месяц или медовую неделю из  Лос-Анджелеса, сидела,  прижавшись
друг к другу, слушая транзистор.
  Было  хорошо.  Но  на  этом солнце и свете и в этих  скалах,  и  водах,  и
отелях, и  провинциальных южных ресторанах нужно было действовать,  а  я  не
мог.  Действовать.   Вне  сомнения, городок был  бы  прекрасной  сценической
площадкой  для хорошей  гражданской войны, для расстрелов на берегу  океана,
для  влюбленности в женщину  необыкновенно красивую, злую и кровожадную. Для
передвижений  отрядов, встречи  каких-то последних кораблей  в  тумане,  для
всего  того,  что  составляет  середину  жизни  или  конец  жизни  нормально
развивающегося революционного  писателя-романтика. А этого не было. Не  было
даже романа с тинейджер-девочкой,  недозволенной ебли с невыросшим человеком
женского  пола.  Была  дозволенная  жизненная идиллия с  женщиной  вполне  в
пределах половой зрелости -- 26, но если  бы хотя бы нам мешали, а нам никто
не мешал.
  От  океана  домой  я  приносил на тишотке и джинсах вечность,  я  приносил
расплавленную вечность в карманах, грустную вечность, осевшую на  совсем  не
вечном, но временном до ужаса существе. Всасываясь в меня, вечность сообщала
мне   беспокойство.  Каждый  день, возвращаясь от  океана  с  новым  запасом
беспокойства, я  усиленно успокаивал себя тем, что моя зимняя мечта сбылась,
что  я  живу  с очень  "хорошей" девушкой вместе, и уговаривал себя,  что  я
счастлив.
  Мы  были  чистые,  загорелые и здоровые существа  с  моей  шведкой.  Джули
мылась  в   душе  щеткой -- большой и жесткой. Я, смеясь,  замечал  ей,  что
щеткой  обычно  моют  лошадей... Джули смущалась, но упорно и  на  следующий
день  мылась  щеткой.  После   душа, повязав голову  белым  полотенцем,  моя
женщина, крупная и красивая, с  длинными большими ногами стояла у зеркала  и
сушила  электросушилкой свою пизду и  волосы вокруг  "против  микробов".  Мы
старались и мылись так часто, что, пожалуй,  мне не удавалось одеть  тишотку
больше одного раза, как Джули уже бросала ее в  кучу грязного белья.
  Я  мечтал о запахе пота, но единственным запрещенным запахом, который  мне
удалось  протащить в наш лютеранский храм, был запах марихуаны. Мы обедали у
открытого  настежь большого окна в ливингрум, у нас у каждого была салфетка,
наша  пища   отличалась  сложным разнообразием  и  очень  вкусно  пахла.  На
фотографиях  июня и  июля у меня толстая рожа зазнавшегося  мужика,  властно
прижимающего  к  труди   спелый аленький цветочек  --  Джули.  В  субботы  и
воскресенья мы с энтузиазмом отправлялись с нашими приятелями --  спортивным
писателем  и его спортивной женой или в горы, купаться в горной  реке,   там
даже  водились  в  чистой  воде  форели, а  вдоль  тропинок  краснела  дикая
клубника, или же мы отправлялись в другие удивительные места -- заповедники,
бухты  и  озера, где на природе пожирали еду и пили галлонами калифорнийское
вино.
  Счастье  сидело со мной за одним столом каждый день, оно шуршало  платьями
мимо,   готовило ароматные лепешки и кофе, заглядывало мне в  глаза,  водило
голубой    автомобильчик  с  искусством  родившейся  за  рулем  американской
девочки,  ночью  счастье, покрыв меня всего волосами, долго и  нудно  сосало
мой  член,  счастье   спало  с  беззвучием,  непонятным  для  такой  крупной
девушки...
  Я  и  она  обещали  быть  красивой парой,  украшением  любого  парти,  или
пикника,  или   даже  университетского калифорнийского общества  --  русский
"таф"-писатель и его  американская жена. У каждого свои достоинства. Она  --
простовата,  но  здорова  и  крепка морально и физически,  преисполнена  так
нужного  в жизни здравого смысла.  Он, хотя и зол, и декадент, но талантлив.
Подпорчен в столицах мира, но  сердцевина не гнилая -- здоровая. Его  злость
уравновешивается ею -- ее верностью  и добродетелями. Хорошая "олд-фэшен" --
старомодная девушка Джули, такую нелегко  найти в наше время. Может быть,  у
нас  родились  бы  и  русско-шведские дети,  белокурые или  русые  ребята  и
девочки, пять или шесть единиц, ее груди могли  вскормить и десяток...
  Закат  наших отношений начался с того, что однажды я отправился с  нею  на
масонский  пикник.  Там среди нескольких сотен простых баб  и  мужиков,  под
оркестр   и дымное, благоухание поджариваемых стэйков, под бесконечное  пиво
из  цистерны,  и   опять солнце, безжалостное калифорнийское солнце  сверху,
тонны   солнца,   я   вдруг   почувствовал  себя  всерьез  принадлежащим   к
человеческому обществу, к американским  дядькам и теткам и тинейджерам...  Я
даже танцевал с Джули, она, напялив чью-то  масонскую кепку на глаза и робко
хохоча, словно боясь, что я не одобрю этого ее  смеха.
  Тут-то  я и понял, что я сволочь. Ебаная сволочь. Неисправимый сукин  сын,
раз она  так робко хохочет. И что никакие озарения любви, настоящей, как мне
казалось,    посещавшие  меня,  когда  мы,  сидели  с  ней  в   каком-нибудь
ресторанчике  ("Жирный  кот", скажем) и я действительно  любил  ее,  сидящую
напротив,  рассказывающую  мне  о   своем  детстве,  не  изменят  уже   моей
сложившейся  предательской  натуры,  моей   психологии  моряка,  у  которого
женщина  в  каждом  порту.  Никакие  озарения  меня  не   оправдывают  и  не
оправдают. Мгновенные вспышки любви. Она хотела постоянного  огня.
  После  пикника, уже дома, выпив со мною виски и еще виски, напившись,  она
устроила  мне  тихий  скандал. Она ничего не назвала точно,  но  она  хотела
знать,  что с нами будет. Она даже весьма непрозрачно намекнула на то, что я
ее  использую, провожу лето с женщиной, которую осенью брошу, что мне удобно
здесь  переписывать мою книгу, но переписав ее, я исчезну.
  Джули  была  далека от истины и в то же время близка к ней.  Она  сказала,
пьяно  кривясь: "Я знаю, Эдвард, ты любишь блядей, я не в твоем вкусе". Я не
спросил   ее, в ее ли я вкусе, очевидно, подразумевалось, что в ее.  Она  не
знала, что я  также незащищен в этом мире, как и она. Я приехал честно найти
себе  "хорошую"   женщину,  я  устал от постоянной  смены  интернациональных
неврастеничек  разного  возраста в моей постели, устал от  разбитых  еще  до
встречи  со  мной жизней и хотел  Джули. Вот. Джули была со мной,  еще  одно
доказательство  моей ебаной ненужной мне  силы, захотел -- нашел,  взял,  но
вдруг к середине июля я открыл, что _хорошая  девушка мне не нужна_.
  О  Боже,  я  открывал это не раз, но всякий раз опять  забывал  о  провале
своей  мечты. Я открывал уже это в Лондоне, в маленькой квартирке английской
актрисы,  в  Нью-Йорке -- в лофте смуглой бразильской дамы... о, я  открывал
это  столько раз,  но, увы, охотно забывал. Я не сказал бы, что моя  игра  с
Джули  была нечестной. Просто у меня были свои  правила игры, у нее -- свои.
Исходя  из  моих, я был честен. Мои правила говорили  мне,  что  двое  могут
встретиться  на  день, на два, на месяц, и это тоже счастье,   удовольствие,
радость... Лучше месяц, чем ничего, лучше сегодня, чем никогда...  Жить же с
Джули всю жизнь или даже год мне будет скучно, я это понял. Но сказать  я ей
этого  не  мог.  Я бы хотел, но не мог. Она не поняла бы. Поэтому  она  была
виновата, что я стал ей врать.
  Мне  всегда необходимо новое, новое, новое... Я питаюсь новым. К  тому  же
(и  это   очень  важно!) сексуально мой идеал -- девочка,  раньше  подружка,
теперь  дочь (с  чуть гомосексуальным, безгрудым уклоном), в крайнем  случае
младшая  сестра.  Не   мать, не покровительница, нет, не  чудовище  --  мать
древнешумерского эпоса, не  богиня Деметра, -- андрогин!
  А  Джули  через некоторое количество лет превратилась бы в древнешумерскую
мать...  И  потому  сейчас я сижу в холодном парижском апартменте,  один,  и
только  что  мне   звонила женщина 35 лет, с абсолютно  разбитой  жизнью,  и
сообщила мне, что вчера я  очень ранил ее, что я эгоист и зловещая личность.
"Извини, -- сказал я, --  извини".
  А  книгу  я  тогда  переписал всю, подлец, и,  переписав,  улетел  в  Лос-
Анджелес,  придумав для этого очень важную причину.
  Мне грустно, ибо я люблю Джули и люблю всех. И я опять охотно поехал бы  в
тот   городок в Калифорнии, и жил бы там неделю или две, и спал, обнимая мою
Джули,  и,  пойдя в тот же самый ресторан, после шампанского танцевал  бы  с
ней у ночного  океана. Почему нельзя? -- думаю я горько. Мы все равно умрем,
а перед маленьким  желтым бульдозером все мы ни в чем не виноваты.



    Эдуард Лимонов.
    Юбилей дяди изи


     Источник: http://www.kulichki.net/inkwell/hudlit/ruslit/limonov.htm




  Теперь   я   знаю,  как  они  становятся  Мейерами  Ланскими  или   Лемке-
бухгалтерами. Я  увидел своими глазами. Я присутствовал на одном из эпизодов
"Крестного отца",  проигранном передо мною жизнью.
  Я  застрял  той  весной  в  Лос-Анджелесе. Я и  Виктор  сидели  в  русском
ресторане  "Мишка" на Сансэт-бульваре, пили водку, и он сказал мне:  "Я  еду
на юбилей к дяде  Изе, поехали со мной. Не пожалеешь. Уверен, что тебе будет
интересно.  -  И,   увидев  скептическую гримасу на  моем  лице,  выдал  мне
справку:  -- Дядя Изя --  мультимиллионер и мафиози. Доказать это, наверное,
никакой  суд  не  сможет, но сам  факт, что он, приехав пять  лет  назад  из
Кишинева, сделал огромные деньги в  констракшэн-бизнес, говорит сам за себя.
Всем известно, кому принадлежит в  Штатах констракшэн-бизнес..."
  По  непонятным мне причинам адвокат Виктор опекал меня и считал  почему-то
своей   обязанностью меня развлекать. Ловкий, циничный или желающий казаться
таковым,   злой, Виктор гордился своей профессией. Неизвестные  мне  деловые
операции  связывали его с хорошо откормленными типами в расстегнутых до пупа
рубашках и  золотыми цепями вокруг красных шей, время от времени подходивших
к  нашему  столу,   чтобы  с ним поздороваться. "Поехали,  --  продолжил  он
соблазнение,  --  посмотришь,  как евреи выебываются. Он  себе  целый  замок
построил над обрывом, этот старый  козел! Бассейн, по дому снизу доверху  по
всем  пяти этажам лифт ходит... Слуги,  растения..." -- И, стряхнув пепел  с
"Марлборо",  Виктор хрипловатым голосом  пропел несколько строчек  воровской
русской песни:

  -- Там девочки танцуют голые,
      Там дамы в соболях.
      Лакеи носят вина,
      А воры носят  фрак!

  Мы  встали  и направились к выходу через весь шумный ресторан "Мишка".  На
сцену   как  раз  вышла  полупьяная певица Галина, и публика,  состоявшая  в
основном из  евреев-эмигрантов, шумно захлопала. У исполнительницы русских и
цыганских  песен   был хороший голос, высокая и красивая,  она  пользовалась
популярностью. Начинался  еще один вечер в "Мишке".
  "Ха,  сейчас ты увидишь еще более густую смесь..." -- сказал Виктор, когда
мы   оказались за дверью. И Виктор поморщился. Непонятно было.  нравится  ли
ему густая  смесь или он осуждает. Или ей завидует.
  Его  мощный  серый  "крайслер" доставил нас вверх,  на  холмы,  выше  лос-
анджелевского   смога, туда, где живут богатые. Когда мы выехали  на  черный
асфальт  частной  дороги, лишь по одной стороне которой на низвергающемся  в
долину  крае  обрыва  возвышались жилища тех, кто сделал свои  деньги  пошел
дождь.  Тихий  и мягкий, но  тропически густой, он быстро закрасил  переднее
стекло. И Виктор включил щетки.  Примитивные роботы, заменяющие труд клошара
с  тряпкой  в  черных  руках, сгибаясь  худыми коленями  саранчи,  монотонно
исполняли  свои  упражнения. Снова и снова. Мы прибыли  далеко  не  первыми.
Прыщавый  толстоногий юноша в джинсовых шортах, с  красным флажком в  руках,
рассеянно заметался, пытаясь отыскать для нас место  парковки. Уже несколько
десятков  автомобилей скатывалось вниз вдоль дороги,  уткнувшись  мордами  в
тщательно  забетонированный  срез скалы или в полутропические   мексиканские
кустарники.  Мы  отдали  "крайслер" юноше, Виктор взял  с  заднего   сиденья
сверток   --  подарок,  и  мы  пошли  к  замку  дяди  Изи.  Короткий   дождь
прекратился. Остро пахло мокрым лимоном в жарком банном воздухе. Только  два
этажа  возвышались, облицованные розовым мрамором или подделкой под  мрамор,
над  уровнем дороги.
  "Похоже  на  мавзолей  или  баню..." -- шепнул я  Виктору.  Мы  взошли  по
ступеням.  У   широко раскрытых высоких двустворчатых дверей  в  дом  стояла
крупная  дама  с  живым  потрескавшимся лицом, обильно  украшенным  золотом.
Золотые массивные серьги с  зелеными камнями (изумруды, предположил я), а  в
полутьме ее рта приветливо  мелькнуло еще несколько золотых пят