н поставила мне в последнюю весну моей жизни  в  Нью-
Йорке  по  меньшей мере трех женщин -- у нее был талант к сводничеству...  И
пару  раз она  ухитрилась с удовольствием влезть со мною и фимэйл в  постель
втроем.  Она это  любила. Если не ебаться, то посмотреть. Она была  легка  в
обращении, много пила,  в любой час дня и ночи была готова отправиться  куда
угодно. Я подумал, что Даян  мне пригодится, и взял у друга ее телефон.
  Я  позвонил  ей на следующее утро. "Систер! -- сказал я. --  Хай!"  И  она
меня  узнала. "Где ты? -- спросила Даян. -- В Париже?" "Нет, -- сказал я, --
я  здесь,  на Коломбус-авеню". "Приезжай", -- сказала она обрадованно. -- "В
шесть часов я  как раз возвращаюсь с работы. Только не бойся, я теперь  живу
на авеню Си".
  Я  не думал о ее пизде, когда ехал к ней, я думал о тех пиздах, с которыми
она  меня свяжет. У нее всегда были какие-то.
  Не  всех  можно  посылать на хуй на улице. Не скажи этого  группе  молодой
пуэрто-риканской  шпаны, ни в коем случае. Им следует отказать  вежливо,  но
смело,   без  дрожания  речи и лица. С достоинством. Но отдельную  личность,
даже  и  латиноамериканского происхождения, можно порой послать.  Тем  более
если  это  человек около пятидесяти лет, и хотя и зловещего вида, но  только
для   непосвященного наблюдателя, разумеется... Посвященному же всегда ясно,
что он  обычный вымогатель. Они хвалятся, что у них горячая кровь, но у меня
тоже. Я его  послал, когда он обратился ко мне на 13-й улице и Первой авеню.
"Фак оф!" -- Он  и отстал уныло.
  "Ничего,  обойдешься", -- подумал я. Наверное, я изменился за  время  моей
европейской  жизни,  в  лице, очевидно, появилась интеллигентская,  что  ли,
слабость,  опять  стали  просить денег на улицах.  Когда  жил  здесь  --  не
просили,  понимали, что хуй дам.
  Я  знаю, что Первая авеню как бы граница. Была, во всяком случае. Фронтир,
так  сказать. Дальше обычно начинались степи -- земли дикарей, особо опасные
территории, заселенные враждебными племенами, которые жили по иным  законам,
нежели  цивилизованный  мир, а то и вовсе без законов.  Посему  я  собрался,
сделал   равнодушно-свирепое лицо. с каковым прожил в свое время в Нью-Йорке
больше  пяти  лет подряд, и пересек фронтир. Ничего особенного не  произошло
Заборы  и  стены  забытых  всем  миром и давно   эвакуированных  учреждений,
обильно  татуированные местными племенами, сменялись и  перемежались  жилыми
зданиями,  у  входов  в которые, среди куч разлагающегося  на   августовском
солнце мусора, сидели пуэрто-риканские и доминиканские семьи. Их  энергичные
дети  бегали,  кричали и резвились на видавших виды камнях и асфальте   всех
этих  авеню  А, Би и, наконец, Си и прилегающих пересекающих их  улиц.  Вонь
была  та  же, тошнотворная нью-йоркская мусорная жижа затекла так глубоко  в
щели   тротуаров,  что  ее не смывали и обильные нью-йоркские  дожди.  "Этот
город   невозможно будет продезинфицировать даже если кто-нибудь  и  получит
однажды   чрезвычайные  полномочия сделать это", -- подумал  я.  И  так  как
никаких видимых  опасностей как будто не было вблизи, я отвлекся. Я шел себе
и думал о том, кого  мне даст Даян сегодня позже к вечеру.
  У  ее  дома,  вполне  сносного, окрашенного частью  в  зеленую,  частью  в
голубую   масляную  облупившуюся краску, как и  у  других  домов,  сидело  с
десяток  сморщенных  аборигенов, и между выброшенными на  улицу  несколькими
старыми  рефрижераторами  с  распахнутыми дверцами  дети  играли  в  прятки.
Старый  китаец в удобных тапочках вез  что-то в коляске. Может  быть,  опиум
или героин.
  Аборигены  сидели  плотным  строем  на ступеньках,  ведущих  внутрь  дома,
потому  мне   пришлось без церемоний почти перешагнуть через  нескольких  из
них. Они с  любопытством обратили на меня свои тусклые взоры. Уже в подъезде
я услышал, как  они залопотали там сзади по-испански. Ясное дело, обсуждают,
к  кому же я иду.  Обидеться на акт перешагивания они не могут, рожденные  в
варварстве и грубости,  они только грубость и понимают.
  В  холле стояла тошнотворная вонь, какая обычно накапливается в домах, где
уже  без перерыва лет сто подряд живут бедные люди. Нижний Ист-Сайд, что  вы
хотите...  Я не брезглив, но к перилам мне прикасаться не захотелось.
  Даян  не такого уж большого роста. Когда мы обнялись, я обнаружил, что  ее
затылок   находится  где-то  на  уровне  моего  рта.  Я  и  поцеловал  ее  в
блондинистый затылок.  Волосы у нее короткие. Даян выглядит как, может быть,
панк,  хотя ей и 32 года.  Возможно, неосознанно она переняла здешнюю  моду.
Бедный человек с воображением  на Нижнем Ист-Сайде, конечно, панк. Кто  еще?
Он,   естественно,  занимает   враждебную  позицию  среди   этих   обгорелых
ландшафтов.
  Подбежала  собака.  Пудель,  остриженный под льва.  Не  просто  пудель,  а
животное   особой  породы -- пудель шнуровой. У собаки была  шерсть  в  виде
отдельных косичек,  оказывается, они завивались сами, эти косички. Хвост ее,
в  частности, выглядел,  как прическа растафарина, а голова, как голова Боба
Марлей, покойного  реггай-певца с Ямайки. "Когда я хожу с собакой в парк, --
пожаловалась  мне  Даян,   --  там  всегда сидит  группа  растафарей...  Они
ругаются. Они думают, я специально  завиваю ей шерсть, чтобы посмеяться  над
ними. Они грозятся убить песика..."
  "Какие бляди! -- сказал я. -- Убить такое красивое животное! А какого  хуя
ты,   дарлинг,  вообще  поселилась в этом, не совсем подходящем  для  белого
человека   районе. Ты знаешь, я не расист и как никто сочувствую  угнетенным
меньшинствам,   но даже только из инстинкта самосохранения следует  жить  со
своими братьями".
  Мне  объяснили ситуацию. Даян хочет жить одна, а квартиры очень  дороги  в
Нью-Йорке,  и ее жалованья, которое она получает как официантка в ресторане,
ей  не хватает на квартиру в более или менее нормальном районе. К тому же на
Нижний  Ист-Сайд полным ходом наступает цивилизация. Видел ли я новые здания
в  районе   Первой авеню и 13-й улицы? "Видел", -- ответствовал я. Студии  в
этих домах уже  стоят не менее пятисот долларов в месяц. Это безумие. И цены
будут  все более  повышаться. Уже и из ее дома постепенно выселяются  бедные
люди,  потому что  хозяева повышают цены на квартиры, и постепенно  бедняков
изживут отсюда, как  тараканов.
  Я сказал, что пока, по-моему, их здесь более чем достаточно.
  Даян  пожаловалась,  что  в  прошлую ночь уже  в  четыре  часа  на  улицах
стреляли. Я  оживился, меня интересовало, убили ли кого-нибудь в результате.
Оказалось, что  нет, не убили.
  Окна  ливинг-рум у Даян выходили на пустыри и разрушенные дома.  Однако  в
просвете   между разрушенными домами виднелся еще краснокирпичный  дом,  где
возились   рабочие.  Цивилизация, да, наступала. На  окнах  были  решетки  и
железные ставни. Я  с уважением покосился на ставни. Броня крепка...
  Даян  поймала  мой  взгляд и сказала: "Я еще не перебралась  сюда,  только
перевезла   кровать,  а  они  уже  залезли  в  квартиру,  выдавив  стекло  с
балкона...  Еще нечего  было красть, а они уже... Суки! Я было расплакалась,
села  на  вещи,  которые   привезла, и сижу рыдаю.  Хотела  забрать  деньги,
заплаченные  лендлорду,  и  не  переселяться, но сосед  уговорил  не  делать
этого. Его дверь напротив. Он работает  в полиции."
  "Какого  хуя  полицейский обитает тут, дарлинг? Мы платим  им  достаточные
деньги,   чтобы  они  жили в пригороде, в собственных  уродливых  и  удобных
домах",   --  сказал   я,  действительно  удивленный  странным  полицейским-
мазохистом.
  "Он  не полицейский, он работает в полиции... Кажется, клерком, -- сказала
Даян.  -- Он пригласил мастера из полиции, и тот поставил мне эти решетки  и
ставни,  у   него  на  окнах точно такие же. Теперь я ему выплачиваю  каждый
месяц определенную  сумму за эту работу".
  Я  прошелся  по  квартире Даян, оглядывая ее. Декадентка  Даян.  На  стене
висел   пластиковый  рельеф, изображающий белое  тело  женщины,  стоящей  на
коленях.    Рельефный   палец  женщины  углубился  в  ее   рельефную   щель.
Мастурбировала. Какие-то  колосья спелой ржи стояли в вазе.  У  самой  двери
почему-то  рядом с умывальников  возвышалась на ножках белая ванна.  Образца
1940-какого-то года, по-моему. Едва  ли не на львиных лапах.  Может,  не  на
львиных,  но  на  лапах.  Даян разукрасила свою  ванну  снаружи  --  зеленая
русалка,  похожая  на девушку с Сент-Марк плейс,  улыбаясь,  выглядывала  из
воды. Только без кожаной куртки. Справа от входа была  крошечная комнатка  с
закрытым бамбуковой занавесью окном, где едва  помещались:  кровать (матрац,
лежащий  прямо на полу) и старый комод с зеркалом. На комоде,  среди  всяких
женских безделушек, валялись книги по искусству, одна из них --  "Женщина  в
изобразительном  искусстве"  --  сверху.  Открытая  настежь  дверь  в   углу
"спальни" открывала взору красивый новый туалет на возвышении. Как трон.
  Мы  пошли  в  бар.  Уже  выходя из дома, встретили  человека  в  клетчатой
рубашке с  узлом в руках. Это, оказывается, и был полицейский, или клерк  из
полиции. Даян  нас представила. У него было очень бледное лицо и синие круги
под глазами. Выше  меня ростом, узкоплечий.
  На  улице  Даян  сказала  мне, поморщившись: "Он по-моему,  очень  больной
человек. У  меня такое впечатление, что, когда ко мне приходят мужчины... он
подслушивает у  двери и мастурбирует. Когда он открывает свою дверь, из  его
квартиры исходит  противный кислый запах, воняет как будто засохшей спермой.
Он  фрик,  --  добавила  она. -- Урод, -- и поморщилась  опять.  --  Недавно
знаешь  что  он мне предложил? Ни  больше ни меньше, как не платить  ему  за
установку решеток на окна, но взамен  проводить с ним одну ночь в неделю.  Я
отказалась. С таким, как он..."
  Я  подумал, что она слишком хороша для этого места, района и дома. И  даже
зауважал ее за храбрость, я бы не стал тут жить. Слишком много раздражающего
вокруг. Грязи, ненужной опасности, некрасивых лиц, глупости существования.
  Мы  пошли  в  "Бредлис" и сели там в темноте и стали пить. Я  пью  до  хуя
обычно,  она   пьет тоже немало, на таких клиентов в барах молятся.  Пианист
еще  не  пришел,   посему  мы свободно трепались. Говорили  об  Элен  --  ее
подруге, девушке, с которой  я спал год назад, до отъезда в Европу. Элен нас
и  познакомила.  Что с ней? Элен  живет с мужчиной, которого  она  не  очень
любит,  по словам Даян, но он заботится  об Элен, ей не нужно работать,  она
спит полдня и в какой-то мере счастлива.
  "Вот-вот,  это  то,  что нравится вам, -- говорил я, --  женщинам.  Теплый
хлев.  Взамен вы предоставляете в пользование свое тело. Спать полдня  и  не
работать --  мечта женщины". Я подсмеивался над Даян, говорил без осуждения,
констатация  факта, и  только. В мире столько же слабых мужчин, как и слабых
женщин. Мы не  были слабыми, я и Даян, мы жили, себя не продавая. Элен  была
слабая.
  "Она  тебя очень любит, но она устала, -- вдруг сказала Даян. --  Если  бы
ты ее  позвал..."
  "Если  бы меня кто-нибудь позвал, -- перебил я ее. -- Сколько ей  лет?"  И
не  дожидаясь ответа Даян, ответил сам: "Тридцать два? Она слишком стара для
меня.   Что я буду с ней делать через пять лет? Она хорошая девушка, хороший
компаньон,  выглядит экзотично, хорошо ебется, но что я буду с ней делать? К
тому  же  я  ее  приглашал в Париж однажды, прошлой зимой. Каюсь,  приглашал
только потому, что  был в депрессии, и был счастлив, когда она не приехала".
  "У нее не было денег", -- сказала Даян, защищая подругу.
  "Перестань, -- сказал я. -- Она могла мне написать, что у нее  нет  денег,
я бы ей  прислал".
  "Да,  -- согласилась Даян. -- Вообще-то она могла приехать, конечно,  если
бы не  Боб. Он ее очень любит и очень ревнует".
  "Именно,  -- сказал я. -- Ты знаешь, что я за человек. Я не чувствую,  что
я  имею   право  связывать кого-нибудь. Завтра я бы спал с новыми  и  новыми
женщинами, а она  бы страдала. Глупо, не так ли? Я хочу всех иметь, но я  ни
с кем не хочу жить.  Хочу жить и умереть один".
  "Я  тоже",  --  сказала  Даян и закурила. Девушка принесла  нам  следующий
дринк. Ей  -- джин-энд-тоник, мне -- мой "Джэй энд Би".
  "Она думала, что ты ее любишь", -- сказала Даян.
  "Я  и тебя люблю, -- сказал я. Потом после паузы добавил: -- Если я ей так
нужен,  то почему она ничего для этого не сделает. Пусть сделает что-нибудь.
Докажет,   заслужит. Если бы я кого-то любил, я бы добивался этого человека,
захватил  бы,  в   конце  концов.  Ты думаешь,  это  неприятно,  когда  тебя
добиваются? Это приятно. Это  внимание".
  "Пойдем теперь поедим в другом месте, -- сказала она. -- Только я плачу".
  "Ни хуя, -- сказал я. -- Я привез с собой деньги. Пока они у меня есть.  Я
тебя  угощаю. Когда не будет денег, я скажу".
  Был  август. Она повела меня во втиснутый между двумя пыльными  улицами  в
Гринвич   Вилледж  ресторан  --  пародия на  террасы  парижских  ресторанов.
Пришлось ждать, но  в конце концов мы сидели под чахлым деревом, и возле нас
горели красные свечи в  стаканах. Я пил "Божоле" и слушал ее, рассказывающую
мне,  как  она  боится  старости. "И Элен  боится, -- говорила  Даян.  --  В
последний  раз...  она  была у меня несколько дней   назад,  мы  напились  и
переругались. А что же дальше.. Что же дальше? -- спросила  она меня. --  Ты
писатель, и ты умный".
  Умный  писатель  оторвался  от свиных ребер,  которые  он  в  этот  момент
обгладывал.  Что я мог ей сказать? Рецептов для будущего, годящихся для  32-
летних  женщин, у  меня не было. Были рецепты для юношей 18  лет,  были  для
тридцатилетних  мужчин, но  женщинам 32 лет мне нечего было посоветовать.  У
Даян  был  боевой  темперамент, ей  не хватало  размаху,  конечно,  но  она,
скажем, могла поехать в Бейрут, пройти  тренировку в лагере для террористов,
вернуться в Штаты и взорвать Вайт-Хауз или  еще что-то взорвать. А что еще я
мог  ей посоветовать? Завести ребенка?  Банально-идиотское решение. Вырастет
ребенок,  уйдет, через пятнадцать лет  придется решать все ту  же  проблему.
Тогда уже будет непоправимо поздно. Может, и  сейчас уже непоправимо поздно.
Элен, конечно, следует держаться за своего  любящего ее мужика. А Даян?
  Одна  из неприятных сторон жизни писателя -- -они думают, я должен  знать.
Да я  знаю, все позади, если считать себя только женщиной. Если человеческим
существом,  злым,  свободным  и  горячим, --  все  еще  впереди.  Я  мог  ей
предложить   самое невероятное, скажем, стать женщиной-мафиози,  убирать  за
деньги людей. Да  хуй знает что можно сделать в мире за остающиеся ей 25 лет
активной  жизни  если  быть открытым, непредубежденным и сильным  человеком,
мужчиной  ли, женщиной, не  имеет значения. Можно иметь фан. Она  заговорила
сама, спасла меня. Не о себе заговорила, об Элен. Именно потому,  что боится
она старости, Элен живет с Бобом.
  "Слушай,  -- сказал я. -- Я знаю все эти истории. Нормальная, ненормальная
человеческая  жизнь, перевалившая во вторую половину. Давай переменим  тему.
Не   пойти ли нам на парти? Нет ли где-нибудь парти сегодня вечером? Я  хочу
кого-нибудь выебать".
  "Нет,  --  сказала  она, подумав и доедая свою форель.  --  Никаких  парти
сегодня. --  И добавила улыбнувшись: -- Если хочешь, можешь выебать меня".
  Я  посмотрел на нее заинтересованно-рассеянно, но на всякий случай спросил
еще:    "Мне   казалось,   что   мужчины  не  доставляют   тебе   особенного
удовольствия?"
  "Доставляют.  Иногда, -- сказала она и посмотрела на меня.  --  Пойдем  ко
мне?"
  "Пойдем к тебе", -- сказал я.
  На  Первой  авеню  мы купили в грязном магазине бутылку "Зоави  Болла"  за
пять  долларов. Так получилось, что я стал спать с Даян. С сестричкой.
  У  нее  несколько старомодный, эпохи второй мировой войны тип лица.  Чуть-
чуть   тяжеловатый, на мой взгляд, подбородок. Такое лицо, не удивясь, можно
обнаружить   на  выцветшем снимке рядом с плечом офицера-нациста.  Лейтенант
Даян  Клюге.  Во   всяком случае, когда я ее ебал, я  казался  себе  молодым
оберштурмбаннфюрером.  Не   знаю  откуда  пришло  ко  мне   это   сравнение-
определение, я не торчу на нацистах, я думаю о них не более чем о какой-либо
другой  группе  исторических личностей. Я  предполагаю, что от  Даян,  с  ее
решительностью  и этим ее лицом, дунуло на меня  ветерком прошлой  войны.  В
один  из  антрактов  между актами я вылез голый в   ливинг-рум,  достать  из
кармана  пиджака  джойнт,  на  пиджаке  сидела  собака.  Одна   ставня  была
приоткрыта, и в окне разрушенного дома напротив светился огонек,   наверное,
свечки.  Может  быть, там жили беженцы. Война. Я и Даян, сбросивши   мундиры
войск  СС, ебемся в перерыве между военными действиями. Завтра, может  быть,
убьют  ее  или меня. Вообще-то я выебал бы кого-нибудь еще на оккупированной
территории, но так случилось, что лейтенант Клюге оказалась рядом.  Поглядев
задумчиво  на  военный  разрушенный пейзаж за  окном,  я  закурил  джойнт  и
вернулся  к   ней в постель. Лейтенант лежала на спине, согнув одну  ногу  в
колене,  вокруг   талии у нее вилась тонкая золотая цепочка.  Лейтенантский,
войск СС шик?
  Я  сел  рядом  с ней, закурил свой джойнт. Она не любит -- она  алкоголик.
Докурив,  я вернулся к ее телу. Здоровая нацистская ебля -- только хуем,  не
применяя   никакого декадентства. Свободно и сильно я ебал моего лейтенанта,
поставив  его  в   дог-позицию,  сжимая  лейтенантскую  попку.  Как   символ
хулиганства  и  независимости  на одной ягодице у нее была  выколота  совсем
маленькая  одинокая  звездочка.  Другая, тоже маленькая,  была  выколота,  я
знал,  вокруг  левого  соска.  Сосок был не  женский,  несмотря  на  ее  32,
детский, и грудь небольшая. Они все у меня с  небольшой грудью.
  Кончил  я с ревом, и тоже свободно и сильно. Может быть, с каким-то  ясным
убеждением, что кончаю в нужную женщину, в нужный, разрешенный сосуд.  Когда
я   кончал  в  евреек,  например, а у меня было немало еврейских  женщин,  я
испытывал   всегда странное чувство непозволительности того,  что  я  делаю,
нездоровости моего  секса, хотя и чрезвычайно приятной нездоровости, но все-
таки  недозволенности;  как бы тяжелой болезнью объясняющейся. С лейтенантом
было совсем другое чувство.  Как бы законно я должен был хранить мое семя  в
ней. И общество и мир одобряли  мое с нею соитие.
  Потом  я  ебался  с ней две-три ночи в неделю. Она никогда  не  показывала
особенной   радости по этому поводу; никогда не настаивала,  чтоб  я  пришел
опять,  но  когда  я   звонил, она неизменно соглашалась встретиться,  и  мы
неизменно шли в ее постель.  Особенной ласковости во время любви она тоже не
проявляла,  хотя и отдавала себя  всю, но спокойно. Ебать ее  было  приятно,
потому   что  я  как  бы  получал  свое,  то,   что  мне  принадлежало,   --
лейтенантское тело. А у Даян было хорошее тело, пизда  маленькая и опрятная.
  "Чувство  долга,  -- думал я. -- Чувство долга заставляет  ее  ебаться  со
мной". Но  чувство долга перед кем? Я не мог себе этого объяснить Мы  же  не
состояли в армии  или в СС, не принадлежали к одной и той же организации или
даже   национальности... А может, принадлежали к незримой  одной  и  той  же
организации,   где я был полковник Лимонов, а она лейтенант Даян  Клюге?  Не
знаю. Но Даян вела  себя как моя подчиненная.
  У  нее  был  любовник,  и  она захотела меня с ним  познакомить.  Любовник
собирал   африканские  скульптуры и работал в каком-то издательстве  старшим
редактором.  Кажется, в медицинском издательстве. Сейчас я даже не  понимаю,
зачем  я должен  был с ним встречаться, тогда же я согласился сразу.  Почему
не  встретиться? Я  привык пережевывать людей по нескольку за  вечер,  чтобы
потом  выплюнуть и забыть.  Людей-двигателей, аккумуляторов, вокруг  которых
сам воздух наэлектризован,  ничтожно мало, Чего я мог ожидать?
  Ему  оказалось  лет  пятьдесят с лишним, и после  десяти  слов,  сказанных
между нами  в кафе на Сент-М