ь, так как она
была моей клиенткой - а к клиентам в те времена я еще относился с уважением,
- и я давал ей выговориться, отвечал  на  ее  вопросы.  Вечно  она  находила
какие-нибудь  причины  для  жалоб.  В тот день она сказала, что нашла своего
Рафаэля на лестнице с размозженной головой. Рафаэль - это сиамский кот. Мало
ли всего на свете происходит, подумал я, так надо,  чтобы  случилось  еще  и
такое - убили кота Чиленти!
     Она  полагала,  что  я расчувствуюсь из-за гибели Рафаэля, это я-то, не
терпящий кошек вообще. Кошки распространяют всякую заразу и несчастье  тоже,
между  прочим,  приносят.  В  прежние  времена  они были нужны, чтобы ловить
мышей, но сейчас-то мышей можно вывести другими способами.  Во  время  осады
крепостей, когда люди умирали от голода, они съедали кошек, поедавших мышей.
Тогда  кошки  еще  приносили  какую-то  пользу.  Я  слышал,  что  и во время
последней войны кошек ели. Бывали  случаи,  когда  люди  поедали  даже  друг
друга, например где-то на Японских островах.
     Жильцы  дома  написали  жалобу.  Чиленти жила в хорошем доме, на пьяцца
Адриана. На лестнице  остались  пятна  крови,  и  уборщица  отказалась  мыть
ступеньки.  Портье  тоже  отказался - он ужасно боялся крови. Да ведь это же
кровь кота, объясняла ему Чиленти. Портье  боялся  и  кошачьей  крови  тоже,
вообще  всякой крови. Тогда Чиленти взяла мокрую тряпку и сама, собственными
руками, вымыла ступеньки. Ну а труп? Что она сделала с трупом  Рафаэля?  Что
люди делают, когда подыхает кот? Не оставишь же его разлагаться на дороге? А
когда  подыхает  собака?  Чиленти  зашила  труп  Рафаэля в красный бархатный
мешочек и бросила в Тибр. По-моему, достойное погребение,  сказала  она.  Не
знаю, уж можно ли такое назвать погребением.
     Чиленти  была  вдовой.  А  что,  если  бы  ее покойного мужа тоже звали
Рафаэлем? Тогда кровь на лестнице не была бы уже кошачьей кровью.

     Два дня спустя ко мне пришел Бальдассерони и  рассказал,  как  в  одном
ресторане  Трастевере он ел поджаренные кукурузные початки. Это такая особая
кукуруза, американская, пояснил он, у нас она не растет, а если и растет, то
плохо, и зерна у нее мелкие. А зерна должны быть крупными, не то,  когда  их
поджарят,  ничего  не останется. Собирают такие початки очень рано, в период
молочно-восковой спелости. Молочной? - спросил я. У очень  молодой  кукурузы
зерна  налиты  молочком,  пояснил Бальдассерони. Ресторан открыли недавно, а
его хозяева - американцы, муж и жена, из бывших посольских  работников.  Муж
даже  книгу  какую-то  написал,  а теперь вот какое занятие себе придумал. В
книге рассказывались всякие закулисные  истории  из  жизни  дипломатов.  Они
притащили  в  ресторан древние римские повозки, старые бочки, в общем, все у
них  выдержано  в  типично  римском  стиле  -  специально  для  американских
туристов.  Дела  их  сразу  пошли  в  гору.  На  площадке перед входом стоят
жаровни, и каждый может подойти и купить себе подрумяненный початок.  Купить
может   любой  прохожий,  но  Бальдассерони  съел  початок  за  столиком,  в
ресторане. Вот и отлично, сказал я, дожидаясь, когда он перестанет  говорить
о  кукурузе. По окончании сезона ее продают в консервированном виде, говорил
Бальдассерони. Берешь банку и помещаешь ее прямо так, не открывая, в кипящую
воду на пять минут, а когда открываешь, кукуруза уже готова к  употреблению.
Но  есть  все-таки разница: кукуруза из банки - отварная, а та, что подают в
ресторане, - поджаренная. Но  и  ту  и  другую  полагается  слегка  сдобрить
сливочным  маслом и посыпать солью. Консервированная кукуруза дороже, потому
что приходится платить и за упаковку. Интересно. куда клонит Бальдассерони с
этими своими кукурузными початками, думал я. А он вдруг  стал  задавать  мне
вопросы  насчет  того, где и что ел я. Прямо так и сыпал вопросами, хотя вид
при этом сохранял  совершенно  невинный.  Я  занял  оборонительную  позицию,
отделываясь  расплывчатыми  ответами,  сам  себе противоречил, говорил что в
голову взбредет. Я никак не мог  взять  в  толк,  куда  гнул  Бальдассерони,
рассказывая  эту  историю о кукурузе, но, конечно же, он куда-то гнул Иногда
Бальдассерони внушает мне страх.
     Приведу другие странные совпадения. Я узнал, как зовут собаку старухи с
третьего этажа. Ее зовут Фулл. С некоторых пор этот  пес  стал  подходить  к
витрине  моего магазина: уткнется носом в стекло, поднимет верхнюю губу так,
что становится видна вся десна, и скалится. Что у него на уме - не знаю. Мне
же кажется, что он надо мной смеется. Смотрит на меня и смеется, морща нос и
верхнюю губу. Собакам это не свойственно, говорил я  себе,  и  действительно
были заметно, что долго держать губу приподнятой ему трудно. Через некоторое
время губа начинала дрожать, и, когда Фуллу становилось совсем невмоготу, он
опускал  голову,  но  уже  в  следующий момент опять демонстрировал мне свою
поднятую губу и оскаленные зубы. У этого старого и немощного пса  зубы  были
белые-пребелые,  острые  и  крепко сидящие в своих гнездах. Его ухмылка меня
раздражала: как  прикажете  понимать  смеющегося  пса?  А  он  действительно
смеялся.  Во всяком случае, именно такое было у меня впечатление. Да нет, не
впечатление, а уверенность: он смеялся.
     Иногда Фулл подходил к моей витрине  три  или  четыре  раза  на  дню  и
задерживался  перед  ней  на  несколько  минут.  Я не знал, что означает его
гримаса - угрозу или насмешку.  Во  всяком  случае,  поведение  собаки  меня
задевало.  Я  хотел  сделать замечание старухе с третьего этажа, но она была
больна и не выходила из дому уже несколько месяцев. Потом я  решил  выразить
протест  привратнице  и  потребовать,  чтобы  она поговорила со старухой, но
привратница с некоторых  пор  избегала  встреч  со  мной  и,  завидев  меня,
отворачивалась, думаю, что из-за того давнего разговора и моего вопроса.
     То, что собака подучена, - исключалось. Хозяйка пса, старуха с третьего
этажа,  ни  разу  не  заходила ко мне в магазин и марками не интересовалась.
Возможно, это была случайность, не имевшая никакого отношения ко мне лично.

     Продолжу разговор о связях и совпадениях. Работника  аукциона  почтовых
марок,  который  ежегодно  проводится  в  Кьянчано,  зовут Рафаэль, как кота
Чиленти. Я прочел это имя в каталоге аукциона: Рафаэль Сопрано. Должно быть,
он наполовину итальянец. Чиленти ездила в Кьянчано лечить печень, потому что
у нее печень больная, ну, наверное, и ради аукциона тоже, хотя в этом  я  не
уверен.  А  если  туда  ездила  не  Чиленти,  то  вполне возможно, что ездил
Бальдассерони,  любитель  всяких  выставок  и  аукционов,   правда,   больше
выставок, чем аукционов. Не могу сказать с уверенностью, знаком ли он с этим
Рафаэлем  Сопрано,  да  и спрашивать не хочу, потому что сейчас я подозреваю
его, а потом он начнет подозревать меня.
     Мириам любила разглядывать витрины, часто заходила в  магазин,  просила
показать то, другое, справлялась о цене. Но ничего не покупала, говорила "до
свидания"  и  уходила. Однажды она зашла в кафе "Гаити Корпорейшн" (теперь у
него  другое  название)  на  виа  дель  Тритоне.  Там  она   увидела   банку
консервированных  улиток:  сами  улитки  были  в  банке, а ракушки к ним - в
отдельном пластиковом мешочке. Потом она  обратила  внимание  на  коробку  в
форме  цыпленка:  в  коробке  действительно  был  целый зажаренный цыпленок,
которого доставили из Америки. И  еще  высокую  банку  с  тремя  кукурузными
початками.   Эти   американцы   все  запечатывают  в  банки,  говорила  она.
Представляешь, даже кукурузные початки в банке,  говорила  она.  Может,  это
какая-то  особая  кукуруза,  замечал я, или даже не кукуруза вовсе, а что-то
похожее  на  кукурузу.  Да  нет,  понимаешь,  там  действительно  кукурузные
початки,  говорила  Мириам.  На  банке  нарисован  желтый  початок с желтыми
зернами и все  прочее.  И  написано  по-английски:  кукуруза.  Мириам  знала
английский,  потому  что  делала  переводы  для  ФАО.  Больше  я не слышал о
кукурузных  початках  до  того  момента,  когда   Бальдассерони   стал   мне
рассказывать  о  ресторане в Трастевере. Возможно, это совпадение, но что-то
слишком много становится совпадений, чтобы  их  можно  было  считать  просто
совпадениями.
     Продолжу  еще  о  связях  и совпадениях. Бальдассерони время от времени
ходил  лить  кофе  в  кафе  "Греко"  Рассказывали,  что  кафе  "Греко"  тоже
модернизировали,  как  и  кафе  "Рампольди"  на  пьяцца  ди Спанья. Все были
возмущены, в газетах печатали статью за статьей - уж я-то слежу за  прессой.
Бальдассерони  был на стороне газет: если уберут мраморные столики и красные
бархатные диваны, говорил он, все будет кончено.  Красные  бархатные  диваны
придавали  кафе  стиль  "антик".  С  тех  пор  как  кафе  модернизировали, в
"Рампольди" больше никто не ходит. Они прогорят, говорил Бальдассерони.
     Мешочек, в котором Чиленти бросила труп Рафаэля в  Тибр,  тоже  был  из
красного  бархата, как диваны в кафе "Греко". В общем, нельзя отрицать связи
между тем, что говорил Бальдассерони, и тем, что мне рассказала Чиленти.

     Здание, в котором находится спортзал  Фурио  Стеллы,  тоже  принадлежит
Вдове,  это мне сказал привратник. Фурио Стелла - убийца, он убил свою жену.
С Мириам я познакомился именно там, у Фурио Стеллы. А я-то, наивный,  думал,
что встретил ее случайно.

     Когда-нибудь  я  убью  этого пса старухи с третьего этажа. Я убью тебя,
Фулл. Но как освободиться от трупа собаки? Его же  не  положишь  в  мусорное
ведро  и  даже  в Тибр так-то просто не выкинешь. И уж, во всяком случае, не
оставишь разлагаться на улице. А Бальдассерони наверняка кое-что известно  о
том, как можно освободиться от трупа.
     Я  чувствую, вокруг меня творится что-то непонятное, но что именно - не
знаю. Даже когда я иду по улице, многие приглядываются ко мне, я себе иду, а
взгляды так и пронзают меня: памм! - и навылет, такие же короткие и  точные,
как  выстрел. Я пытаюсь выглядеть беспечным, хожу с высоко поднятой головой,
не отвожу  глаз  и  даже  первым  поднимаю  их  на  встречных,  сам  пронзаю
неожиданным  взглядом  тех,  кто  проходит  близко,  нападение  - лучший вид
защиты, такая техника широко применяется на войне. Но даже  с  помощью  этой
системы  я добиваюсь немногого, а если говорить честно, то и вовсе ничего не
добиваюсь.  Кто-нибудь,  пораженный  моим  взглядом,   останавливается   как
вкопанный  и  спрашивает,  что мне нужно. В результате мне же еще приходится
просить прощения.
     Опасность  я  ощущаю  на  расстоянии,  чую  ее  в  воздухе.  Волшебство
какое-то. Когда в мой магазин явились эти, из финансовых органов, и перерыли
все  мои  квитанции,  я еще накануне чувствовал что-то и говорил себе: скоро
они явятся, вот они уже здесь. Я не знал, ни кто они,  ни  что  им  от  меня
надо, чувствовал только, что они явятся с минуты на минуту.
     Бальдассерони стал вызывать у меня подозрение с первой же минуты нашего
знакомства.  А  теперь я вообще боюсь его, мне страшно. Уж не кроется ли под
маской  мирного  коллекционера  с  дряблой  физиономией,  жирной   кожей   и
бесцветными волосами один из самых страшных убийц нашего века, вроде Адониса
или Анастазии? Бедная Мириам, в чьи руки ты попала, думал я. А чего ты ждал?
говорил я себе. Надо было что-то делать, действовать.
     Когда наступит время действовать, говорил я себе, твой удар должен быть
молниеносным.  У  тебя есть фора: ты-то знаешь о них, а они не знают, что ты
знаешь. Поэтому держись  как  можно  спокойнее,  не  меняй  своих  привычек,
копируй  себя  самого,  потому  чти  любая  новая мелочь может вызвать у них
подозрение, а нет ничего хуже подозрений. Так что продолжай продавать марки,
читать газеты, прогуливаться по набережной, терпеть выходки  пса  старухи  с
третьего  этажа  Убить  Фулла  было бы ошибкой. Помни, против тебя - одна из
самых могущественных организаций, какие только существовали на свете,  ты  -
муравьишка,  бросивший  вызов  слону. Чтобы поразить слона, нужно дождаться,
когда он заснет, ведь слоны тоже нуждаются в сне. Когда же он заснет, можешь
нанести ему свои удар, но сначала убедись, что он действительно заснул. Слон
может только слегка задремать, тогда ты должен воздержаться от  удара.  Слон
умеет  также  прикидываться  спящим.  Нет, ты дождись, когда он погрузится в
глубокий сон. Помни об этом, ибо может случиться и так,  что  тебе  придется
иметь дело не со слоном, а с тигром.
     Тигры  тоже  спят.  Вот  и  дождись,  когда  тигр заснет глубоким сном,
говорил я себе. Тигр тоже может притвориться спящим,  чтобы  обмануть  тебя.
Некоторые  тигры  только  делают  вид, будто спят, а иные даже прикидываются
мертвыми: лежат на  земле,  откинув  голову  и  разбросав  лапы.  Эти  самые
коварные.  Если  ты  приближаешься  к  тигру, прикидывающемуся спящим, или к
тигру, прикидывающемуся дохлым, ты сразу станешь его добычей. Приблизиться и
нанести удар можно только тогда, когда тигр действительно спит.
     А что, если вдова Пеладжа и Мириам - одно и то же  лицо?  Это  даже  не
подозрение,  это  просто  мимолетная мысль, которую я тотчас отгоняю и делаю
вид, будто она мне никогда и в голову не приходила.

     Одна  матрасница  из  голландского  Гарлема,  некая   Йозефа   Гесснер,
наклонилась,  чтобы  сорвать  желтый  тюльпан,  и умерла, укушенная гадюкой.
Давно известно, что за желтым цветком прячется ядовитая змея. Но,  поскольку
и  золото  желтое,  и,  говорят,  солнце тоже. не все верят, что, где желтый
цвет, там и ядовитая змея, что желтый цвет хуже Атиллы, сеявшего вокруг себя
смерть. Спорить бессмысленно. Желтый цвет - это кукуруза, лимон, натуральный
воск, золото и солнце, - говорят одни. Желтый цвет -  это  сера,  лихорадка,
инквизиция, желтуха и еще китайцы, - говорят другие. Случай с матрасницей из
Гарлема,  конечно,  ни о чем еще не говорит и спора не решает, может, потому
что газеты не придают ему должного значения, а может,  потому  что  тюльпан,
хоть  он  и  желтый, - всего-навсего цветок. Желтые электрические искры - не
цветы, а сколько из-за них гибнет людей! Злость, зависть,  ревность  -  тоже
желтые.  Самые  страшные  преступления  -  желтые.  Знак беды и опасности --
желтый. Прибавь к желтому черного - вот тебе и Ад, как учит  Создатель,  так
что   бессмысленно   по   примеру   ученых  специалистов  пытаться  отличить
охристо-желтый цвет от соломенно-желтого.


Глава 11
     Может, это н есть знаменитая  жажда  познаний,  заявившая  о  себе  при
сотворении  мира,  в  самом  начале  вещей, когда пищу еще только предстояло
изобрести.

     Знать ничего не хочу, сижу себе здесь, в кафе "Эспериа", на  набережной
Тибра,  неподвижно  и  безмолвно, как факир. И какая-то девушка сидит ко мне
спиной. Я не вижу ее лица, да и видеть не хочу, сижу  себе  неподвижно,  как
факир,  и  молчу.  Мне ничего неизвестно о Мириам, я пробовал ей звонить, но
она не отвечает, я продолжаю произносить ее имя (между прочим, фальшивое:  я
же  сам его придумал) - тщетно. Я беззвучно изрыгаю проклятия, изобретая все
новые и новые. Бывают случаи, когда я становлюсь сущим дьяволом.
     Интересно, кого  ждет  эта  девушка,  сидящая  ко  мне  спиной  в  кафе
"Эспериа" на набережной Тибра? - спрашиваю я себя. А я кого жду, сидя в кафе
"Эспериа",  здесь  же, на набережной Тибра, сидя неподвижно, как факир? Я бы
мог пошевелиться и тогда не был бы таким  неподвижным,  так  нет  же,  сижу,
словно  пригвожденный  к  стулу, неподвижно, как факир. На столе передо мной
стакан молока, но я не могу к нему прикоснуться, как не мог бы  прикоснуться
к  белой мякоти гуамебаны и даже к сказочному финскому кушанью под названием
калакукко.
     Сначала я заказал клубничное мороженое и  тут  же  попросил  официанта,
чтобы  он,  ради  бога,  поскорее  его убрал: я заплачу, только унесите его,
пожалуйста, и принесите стакан холодного молока.  И  вот  стакан  молока  на
столе,  а девушка все сидит ко мне спиной. Какая прекрасная, удушливая жара,
ни малейшего ветерка, ни один листочек не шелохнется на  платанах,  которыми
обсажена  набережная.  Даже  не  верится,  что  лето кончилось. Может, время
повернуло вспять? Многое поворачивает вспять. А я вот сижу здесь неподвижно,
как факир какой-нибудь, в ожидании, когда девушка обернется  и  я  увижу  ее
лицо. Я солгал, сказав, что не хочу ее видеть. Мне бы встать, пройти мимо, а
я  все  никак  не  оторвусь  от стула, сижу неподвижно, как факир. Листья на
платанах тоже неподвижны. Но вот девушка  шевельнулась,  выпила  из  стакана
что-то  красное,  но  не поворачивается. Мириам, где ты? Мне ничего не надо,
но, скажу я вам, в некоторых случаях женщина тоже бывает сущим дьяволом.
     Унесите, пожалуйста, это холодное молоко, унесите, я заплачу  за  него,
только  унесите,  пожалуйста.  Ни  один  листочек не шелохнется на платанах,
растущих на набережной. Я сижу здесь неподвижно,  как  факир,  сижу,  словно
пригвожденный  к  стулу,  и чего-то жду. Это у меня такой прием. Девушка все
еще сидит на своем месте, ко мне спиной, молча и  неподвижно,  как  я.  Ради
какой-нибудь девушки я в некоторых случаях способен на многое.
     Я кладу бумажку в тысячу лир на столик - надо заплатить. Воздух все так
же неподвижен,   неподвижна   и   ассигнация   на   столе.  Наконец  девушка
поднимается, я вижу, что это не она, и идет навстречу мужчине, который  тоже
не я. Теперь я могу встать, но дайте мне только встретиться с Бальдассерони,
я ему глаз выбью, он у меня окривеет.

     Я  таял  на  глазах, ел когда и как придется, а нередко вовсе забывал о
еде  и  целыми  днями  ходил  голодный.  Я  не  помнил  уже,  когда   и   ел
по-настоящему, за накрытым столом, с ножом, вилкой и салфеткой. Мог пожевать
чего-нибудь  в  кафе на пьяцца Арджентина и продержаться на этом целый день,
мог выпить стакан холодного молока в  первом  лопавшемся  баре  и  время  от
времени  - чашку кофе. Если так будет продолжаться и дальше, говорил я себе,
ты окончательно обессилеешь: от голода ведь и умереть можно. Как  показывает
статистика,   в  Калькутте  и  Бомбее  ежедневно  умирает  голодной  смертью
множество людей. Между тем я чувствовал, что становлюсь все более легким,  я
уже  мог  ходить  на  пуантах,  как  балерина.  Но  внутри меня накапливался
неотступный голод. Когда-нибудь он взорвется, говорил я себе,  и  это  будет
настоящая революция.
     Однажды я провел целый день на Кампо ди Фьори, где находится знаменитый
рынок.   Какая  красота,  с  ума  сойти!  Женщины  с  покупками,  женщины  с
хозяйственными сумками, полными укропа, петрушки,  груш,  а  над  всем  этим
запах  рыбы,  овощей, деревни. Однако же именно здесь сожгли Джордано Бруно,
говорил я себе.
     Я смотрел на тележки, полные фруктов, и думал: вот бананы из Сомали;  а
вот  -  виноград из Террачины. Я смотрел на всю эту благодать, но она ничего
мне не говорила. Я покупал фрукты,  чтобы  они  были  у  меня  под  рукой  в
магазине,  а  однажды  купил  даже  на пьяцца Колонна торроне (*Прессованный
миндаль в сахаре) производства "Ронци и Вингер". Но купил так, как  покупают
газету, то есть не думая даже, что его можно съесть. Это первозданный голод,
говорил  я  себе,  наверное, таким он был в момент сотворения Земли, в самом
начале, когда пищу еще только предстояло изобрести. Но, если наступит  день,
когда я сорвусь, это будет настоящая революция.
     Как  охотник,  хорошо  изучивший тропы диких зверей, умеющий идти по их
следу через леса и горы, знающий их привычки, повадки в разное  время  года,
надевает  наконец свою вельветовую куртку, закидывает за спину ружье и молча
устраивается в засаде, так и я каждый вечер после захода солнца покидал свой
магазин и, закутавшись в  фирменный  нейлоновый  плащ,  шел  довольно  долго
пешком  до  набережной  Тибра,  а  оттуда - до моста Маргерита, соединяющего
центральную часть квартала Праги с  бульваром  Ди  Рипетта.  Естественно,  в
отличие  от  охотни