бщить мне
что-то, но что именно - вспомнить никак не удавалось.
     - Что помогает нам похудеть? - спросила женщина, стоявшая за кафедрой.
     - Диета, - быстро отозвался мужчина.
     Женщина склонилась над кроссвордом и написала: "Диета".
     - Вы торговец? Торгуете  чем-нибудь?  Или  преподаватель?  -  заговорил
мужчина, обращаясь на этот раз ко мне.
     - Меня привел сюда случай, - солгал я.
     - Можно сказать вам одну вещь?
     - Говорите.
     - Нет,  пока  воздержусь,  -  буркнул  мужчина.  - Видали, какой туман?
Континентальный климат: слишком холодная зима, слишком  жаркое  лето.  Летом
прямо плывешь по асфальту, асфальт течет, машины взрываются, как бомбы. Это,
конечно, преувеличение. - Мужчина поднял глаза и долго изучал мое лицо. - Ну
так как?
     Я  сидел  и  ждал, когда он заговорит о деле, я пришел, чтобы выслушать
его, пришел издалека и именно за этим.
     - Синоним слова антропофаг, - сказала женщина.
     - Каннибал, - ответил мужчина. Женщина написала: "Каннибал".
     - Если вас интересует история  машины  "Фиат-600"-универсал,  -  сказал
мужчина,  -  то вам не ко мне. Я имею в виду, что вам не обязательно ко мне.
Об этом знают все, об этом писала даже "Гадзетта".  Машина  взорвалась.  Как
бомба.  Пусть  вам  расскажут.  Узнаете,  что  за  история.  Любой  прохожий
расскажет. Ко мне являться было необязательно. Так что  от  меня  ничего  не
ждите.  Ужасная  история.  Ужасная.  Он очень долго простоял на солнце, этот
"Фиат-600"-универсал. Что вы хотите от такой машины, она же как жестянка. Но
имейте в виду, всю историю я вам  не  рассказываю.  Да,  кольцо.  Пусть  вам
расскажут  о кольце тоже - это одна из важных деталей. Не забудьте о кольце.
А сейчас мне надо идти. - Мужчина  надел,  пальто,  обмотал  шею  шарфом  и,
открыв дверь, шагнул в туман.
     - Мы  теперь знаменитости, - сказала женщина за кафедрой. - И все из-за
этого "Фиата-600". Столько народу приходит. Я имею в виду  туристов.  У  нас
тут  есть  собор,  баптистерий,  пинакотека,  но  на них никто и внимания не
обращает. Интересуются только "Фиатом"-универсалом. И издалека,  знаете  ли,
приезжают.   Даже   из-за  границы.  Особенно  из  Франции,  поскольку  жена
инженера-нефтяника была француженкой. Вам известно, что неподалеку отсюда, в
двадцати километрах, есть нефть? Правда,  запасы  ее  уже  истощаются.  Жена
уехала во Францию, а он не позаботился о том чтобы поставить ее в гараж, - я
о  машине,  разумеете:.  Есть  основания  полагать, что в машине в это время
кто-то спал, понимаете?
     - Ну а причем здесь взрыв? - спросил я.
     - Как причем? Вы что, не догадываетесь? А жара? Это вам  ни  о  чем  не
говорит? Мне это ни о чем не говорило.
     - Тогда попытайтесь себе представить, - продолжала женщина, - что будет
с трупом в летнюю жару, в запертой машине. Ну что, по-вашему?
     Я растерянно смотрел на женщину.
     - Он  разложится! - воскликнула она. - Правильно? А остальное вы и сами
можете вообразить, зачем мне рассказывать. Тут есть еще один  непроясненный,
скажем  так,  момент.  Когда  вы  рассказываете какую-нибудь историю, первым
делом надо знать, кто в ней главное действующее лицо. Вот, например, я иду н
оперу, и, представьте, мне там показывают все, кроме протагониста. Сюжет  же
совершенно  меняется.  Уж  кто-кто, а я умею приводить наглядные примеры, но
нередко тоже ошибаюсь. Пример с оперой не очень  удачный  получился,  вы  уж
извините.
     - Нет-нет, пожалуйста, продолжайте, - сказал я.
     - Я  и так вам рассказала слишком много. Об остальном можете догадаться
сами. Какую шумиху подняли газеты! Почти как из-за истории с  мылом.  Может,
кто-нибудь  и  расскажет  вам  все с самого начала. Есть, например, продавец
газет с Баррьера Сольферино, вы бы сходили к нему. У него  то  преимущество,
что  он  все газеты читал, когда это случилось. Я читаю только "Гадзетту", а
он  читает  и  миланские  издания  -  "Джорно",  "Коррьере".  Но   некоторые
подробности неизвестны, вероятно, и ему. О них вообще никто не знает.
     Я подошел к двери и через стекла посмотрел на улицу. Туман клубился все
такой же густой, но уже не желтоватый, а почти черный. Воздух был холодный и
тяжелый.  Выходить из помещения не хотелось. А о том, чтобы полететь, и речи
быть не могло, но я почему-то все время думал о полете. Не было видно больше
огней, не было слышно голосов, но в темноте все  еще  извивался  и  корчился
туман, похожий на взбесившуюся змею.

     Мне  надо  было  торопиться.  Следующая  сцена  происходила на Баррьера
Сольферино, у продавца газет. Он ждал меня. Я окунулся в  туман  и  побежал,
как  человек,  который  не  хочет  отстать  от сюжета какого-нибудь фильма и
должен перепрыгнуть из одной сцены  в  другую,  а  сцены  разворачиваются  в
разных  местах,  и  если  он прибудет к месту с опозданием, то начала уже не
узнает. Я вскочил в медленно движущийся и беспрестанно звенящий трамвай.
     Скорее, да поскорее же, торопил я  вагоновожатого,  но  тот  ничего  не
отвечал,  так  как разговаривать с пассажирами запрещено. Скорее, говорил я,
ведь сцена уже начинается.

     - Не думайте больше об этой истории, -  сказал  мне  продавец  газет  с
Баррьера  Сольферино.  -  Вам  о ней лучше забыть. Такие уж мы, местные, нам
лишь бы над чем-нибудь позубоскалить. А вы нездешний,  сразу  видать,  и  не
следует вам все эти слухи принимать всерьез. Мы, здешние, все болтуны, вы уж
поверьте. Вас интересует история с машиной на набережной Пармы? О ней писали
не  только местные газеты, но это еще ни о чем не говорит. Неужели вы верите
газетам? Я лично  -  нет.  Это  говорит  вам  человек,  уже  пятнадцать  лет
торгующий ими. "Фиат-600" действительно взорвался, что правда, то правда. Но
машина может и не взорваться. Есть сто тысяч способов сказать об этом правду
и  неправду. Вам известно, что там было внутри? Тыквы. Под воздействием жары
они сгнили и забродили. Вот так все и вышло. Тыквы, да будет вам известно, -
чистый динамит. Это я вам говорю. В три часа пополудни раздался взрыв.  Дело
было  прошлым  летом.  В  такое  время  люди  спят после обеда или отдыхают,
спрятавшись от солнца в доме, так что свидетелей нет. Кто-то распустил слух,
будто в машине была бомба, вылетели стекла и так далее. Стекла  вышибить  не
так-то  просто.  Потом  уже  пришел  я и рассказал про девушку. Вы, наверно,
слышали эту историю.  Бездомная  девушка  каждую  ночь  спала  в  машине  на
набережной  Пармы. Как вам это понравится? История с девушкой заинтересовала
всех, о ней написали в газетах. Нас, местных, хлебом не  корми,  дай  только
поболтать,  вы  это  уже  поняли,  да? Я говорю одно, он говорит другое, и в
результате получается целый роман, а о нем пишут  в  газетах.  Кольцо?  Тоже
чепуха.  Кто  его  видел,  это  кольцо? Кто-нибудь может сказать, что он его
видел?! Если говорит, значит, ошибается. Имя, якобы  выгравированное  внутри
кольца,  я  же  сам  и  придумал.  Обыкновенное имя. Первое, пришедшее мне в
голову. Мириам.

     На набережной Пармы, напротив Дома Просвещения, за мостом  Капрадзукка,
еще  стоял  остов  "Фиата-600".  Брошенный  каркас  проржавел, ни резины, ни
сидений не было, вместо фар  зияли  дыры.  В  общем,  не  машина,  а  реликт
какой-то.  Корпус  был  помят  так,  словно его раздуло изнутри. Одна дверца
отсутствовала, что служило  подкреплением  версии  о  взрыве,  но  оставляло
нерешенной проблему о его причине.
     Факт  таков, что продавец газет солгал, то есть сказал правду, стараясь
убедить меня, будто все - сплошной обман. Только с какой целью? Чтобы что-то
скрыть? Но что именно? Я поднялся  по  небольшой  лесенке,  ведущей  к  Дому
Просвещения.  Стекла во многих окнах там были заменены совсем недавно, это я
понял по еще свежему алебастру. Итак, машина  взорвалась,  стекла  вылетели.
Посмотрим,  говорил  я  себе.  Но что я рассчитывал увидеть? И все же что-то
должно было случиться, не могло все это кончиться так просто, такой финал не
годился даже для сна.
     Что за сумбурный сон ты смотришь, говорил я себе, противный сон, ничего
не означающий. Он вселяет в душу какой-то безотчетный  страх,  и  только.  Я
перескакивал  из  одной сцены в другую, прыгал в движущиеся трамваи, бежал и
шел пешком и уже устал носиться взад-вперед по городу, название  которого  я
вам не скажу. Зачем ты так бегаешь, говорил я себе и продолжал бежать. Какой
смысл  имеет  вся эта беготня, вся эта спешка? Ты хоть знаешь, зачем бежишь?
Ты за кем-то гонишься или кто-то гонится за тобой? Что это  -  преследование
или  бегство?  Туман  на улицах, женщина, разгадывающая кроссворды, продавец
газет с Баррьера  Сольферино,  какой  смысл  имеет  вся  эта  подлинная  или
вымышленная история с "Фиатом"-универсалом? Если верить соннику, туман - это
дурное предзнаменование, но он ведь уже начал рассеиваться.
     Я  сел  на  ступеньки  у  Дома  Просвещения.  Было  три часа пополудни,
приближалось время стереофонии, как это именуется в "Радиокурьере", то  есть
время  шумов  и голосов, переходящих от человека к человеку и резонирующих в
эфире на волнах Маркони. Если сны действительно отражают тайные желания,  то
я,  очевидно,  хотел  вернуться  назад. Это же бессмысленно, говорил я себе,
человек возвращается назад ради собственного спокойствия, чтобы  не  слышать
всех  этих  шумов, этих голосов. Тебе нужно подыскать другое место для своих
снов, говорил я себе. Какой дурной, сумбурный сон ты сейчас смотришь. Но мне
уже снова надо было бежать, потому что начиналась другая сцена.
     Маленький  аэропорт  аэроклуба  с  его  взлетно-посадочной  полосой  из
стальных  плит,  положенных  прямо  на  щебенку, с низкими ангарами, зеленым
полем и опоясывающей все это живой изгородью находится на  северной  окраине
города.  Я  на  несколько минут опоздал: городские власти и главный редактор
"Гадзетты" - высокий худощавый мужчина, глядевший на  меня  сквозь  очки,  -
были  уже  там.  Командир  махнул  флажком,  мол, путь открыт. Я помчался по
стыкам и, ловко сбалансировав, взмыл с середины полосы.
     Воздух был  теплым  и  приятным,  я  летел  над  городом,  подхваченный
потоками  теплого  воздуха,  закладывал  виражи,  едва  не  касаясь верхушек
колоколен, печных труб на крышах,  фонарных  столбов.  Оказывается,  во  сне
можно быть счастливым. Я лично был. Во всяком случае, я думаю, что счастье -
именно  такое,  Воздух наполнял мою одежду, раздувал брюки, пиджак, рубашку.
Галстук весело бился на ветру. Я летал туда-сюда, давал даже  "задний  ход",
выделывал  всякие трюки, например бросался в пике, а потом, как "штукасы" во
время войны, свечой взмывал в небо  или,  поднявшись  высоко-высоко,  камнем
падал  вниз,  раскинув  руки и ноги, и только в ста или пятидесяти метрах от
земли выравнивал полет и начинал грациозно  планировать,  словно  под  звуки
какой-то  симфонии.  Я  пролетал  под  арками  мостов,  повергая в изумление
горожан, сбежавшихся полюбоваться таким зрелищем. Кто-то махал мне  платком.
Осторожнее  с  проводами  высокого напряжения, говорил я себе: только задень
провод - погибнешь. А почему же  не  погибают  ласточки?  Может,  и  я  могу
присесть  на  провод,  как  ласточка? Но я же не ласточка, я скорее самолет.
Планируя над старым городом, я приветствовал людей, сидевших перед остерией,
подо мной тянулась прямая ниточка виа Эмилия с  катящими  по  ней  машинами,
велосипедами,  а  поднявшись  повыше,  я мог охватить взглядом весь город от
Баррьера Витторио до Баррьера Массимо Д'Адзелио, от Баррьера  Сольферино  до
Кавалькавиа и дальше - до дорог, лучами разбегающихся к равнине на севере, к
холмам на юге.
     На  руке  у  меня  был  компас.  Может,  и  во  мне самом были какие-то
навигационные приборы, этого я не скажу. Во всяком случае, полет мой отвечал
всем  требованиям  высшего  пилотажа.  Таяли   последние   остатки   тумана,
разорванного  порывами  ветра и стекавшего в город вдоль русла реки; наверху
был теплый и мягкий воздух, внизу блестели на солнце крыши, сверкали провода
трамвайных линий и оконные стекла. Много народу собралось на балконах и даже
на крышах, чтобы посмотреть  на  меня,  на  дорогах  образовались  настоящие
пробки. Завтра весь город будет говорить об этом событии, то есть о том, как
я  летал, "Гадзетта" напечатает обо мне статью, и я дам ее прочитать Мириам.
Я  кружил  вокруг  соборной  колокольни,  над  трубами  макаронной   фабрики
"Барилла",  все  стояли,  задрав голову, и смотрели на меня. В соннике полет
истолковывается так: к удаче, почестям и богатству.

     Если ты видел грузовик с тюками соломы, быстро мчащийся  по  дороге  на
юг,  а  вскоре  после  этого  -  другой  грузовик с такими же тюками соломы,
мчащийся по той же дороге, но только на север, ничего не говори, не  говори,
что  можно  было оставить тюки соломы там. где они лежали прежде, не обращай
на это внимания и иди, куда шел. Ты спешишь на  север,  но  всегда  найдется
человек,  спешащий  на юг. Сто человек бегут на север, а другие сто - на юг.
Не задумывайся над этим, спокойно продолжай  свой  путь  и  знай:  обо  всем
заботится  Создатель.  Когда ты видишь машины с углем, кирпичом, железом или
железнодорожные   составы   с   автомобилями   или   пушками,   мчащиеся   в
противоположных  направлениях, не обращай внимания, пусть себе следуют своей
дорогой, ибо потом, после этой гонки, все снова станет на свое место. Как  и
ты,  как  и  все  другие  люди, которых ты видишь бегущими в противоположных
направлениях. Включайся тоже в эту  игру,  если  не  хочешь,  чтобы  о  тебе
подумали плохо, двигайся вместе со всеми и знай: Создатель сам позаботится о
том, чтобы поставить все снова на место.


Глава 9
     Идеи Платона - ничто, в них нет эротического накала.

     Бывали дни, когда не случалось совершенно ничего. Что угодно лучше, чем
ничего,  так вот, именно совершенно ничего и не случалось. Никто не ссорился
у меня под окнами, никто не заходил в магазин - совсем как  тогда,  когда  я
ездил  на пляж и все время надеялся, что кто-нибудь сядет рядом, но никто не
садился. Даже пес Фулл (я уже потом узнал, что его так зовут) не скалился  и
не  строил  свои  ужасные  рожи  перед моей витриной. Город продолжал жить и
двигаться вокруг, словно меня вообще нет на свете, и в конце дня  я  говорил
себе:   так  ничего  и  не  случилось,  еще  один  день  прошел  без  всяких
происшествий.
     За стеклом витрины я видел проходивших по улице мужчин, женщин, собак и
так далее. Я слышал, как люди разговаривают, чаще всего спокойно,  ибо,  как
правило,  все  ограничивалось  обрывком  фразы,  долетавшим  до  меня  через
приоткрытую дверь и сразу же растворявшимся в уличном шуме  или  тонувшим  в
следующей  фразе.  Я  не  успевал  возненавидеть проходивших мимо, просто не
хватало на это времени. Совсем как в трамвае, говорил  я  себе,  смотришь  в
окошко  и  не  успеваешь  возненавидеть пешеходов. Разница только в том, что
трамвай двигается, а люди кажутся неподвижными,  тут  же  люди  двигаются  и
проходят мимо, а ты сидишь за стеклом витрины.
     Я  внимательно  прислушивался  ко  всему,  в  том числе и к чередованию
времен  года,  но  природа  не  заботится  о  том,   чтобы   заблаговременно
предупреждать  тебя  о  грядущих переменах. 23 сентября должен был произойти
переход от лета к осени, я сидел и ждал, но ничего не изменилось.  Казалось,
никто  ничего  не  замечает, не случилось ничего, достойного внимания, люди,
как всегда, с безразличным видом проходили по улице. И все.
     На следующий день воздух словно бы потяжелел, черное небо было насыщено
магнитными  волнами,  молниями,  громом.  Ну  вот,  наконец  что-то   сейчас
произойдет, говорил я себе.
     Когда  воздух  тяжелый,  люди  чувствуют  себя  более  легкими,  как бы
погруженными в воду - по закону Архимеда. Разница в  том,  что  речь  шла  о
воздухе,  а  не  о  воде;  вода была еще только на подходе. И неодушевленные
предметы тоже сделались более легкими: замелькали подхваченные ветром газеты
и листья, на улицах стала завихряться пыль. Вот почему листья заносило  даже
на  пьяцца  Навона,  где  нет  никаких деревьев, и на виа дель Тритоне тоже.
Самолеты выныривали из черных  туч,  появлялись  внезапно,  рев  их  моторов
раздавался,  лишь  когда  они  пролетали  уже  над  головой и, скользнув под
облаками, исчезали из виду. И птицы вели себя так же. Люди  спешили,  шагали
торопливо, размахивая руками, лица у всех были напряженные.
     Почему  ожидание  дождя приводит всех в такое лихорадочное состояние? И
опять ничего не произошло, ничего не случилось. Я отдавал себе отчет в  том,
что  "ничего" тоже может быть лихорадочно-напряженным, и, пожалуй, это самое
худшее "ничего" из всех.

     Дождь пошел сразу после обеда, часа в три. Его первые заряды ударили  в
витрину, словно горсти камешков. Вода грохотала в трубах, переливалась через
карнизы  домов  и  церквей,  клокотала  в  уличных  канавах, унося бумажки и
листья. Когда так льет, намокают и птицы, и самолеты. При первой возможности
и те и другие прячутся. Люди тоже. И  действительно,  было  видно,  как  они
припустили  бегом, за несколько минут улица опустела. Из-под чугунных крышек
канализационных колодцев доносился рев, вода текла по городским  клоакам  и,
все  взбаламутив,  спешила  к  Тибру.  Рим впитывает воду, как губка, он уже
давно к этому привык и промокает насквозь: вода всюду - в подвалах, в домах,
в магазинах, в канализации.
     Слышался вой сирен пожарных машин, яростные вопли клаксонов. Мальчишкой
я прислушивался к цоканью копыт тяжеловозов по брусчатке и щелканью кнутов в
руках возниц. Тяжелые, груженные углем телеги начинали двигаться быстрее,  а
лошадиные копыта высекали из булыжника искры. Теперь лошади, которых я видел
в  детстве, подохли. Да и многие возницы уже, наверное, поумирали. А телеги?
Куда подевались все те телеги, которые я видел на улицах своего  детства?  У
них  были  большие  колеса  на  крепких  осях,  настил из выдержанного вяза,
тяжелый железный каркас. Колеса даже под огромными тяжестями не проседали ни
на миллиметр. Казалось, их, эти  телеги,  создавали  на  века,  чтобы  потом
обнаружить  при  археологических  раскопках,  как  помпейские, а они уже все
исчезли, рассыпались в прах, сгорели в печках или сгнили на задворках, хотя,
казалось, им жить и жить и дожидаться археологов. Да, все они уже исчезли  и
превратились в прах, сгорели в печках или сгнили на задворках.
     Я  стоял  и  смотрел на дождь как зачарованный. Интересно, если бы я не
стоял и не смотрел, дождь все равно бы шел? спрашивал я себя.  Но  сразу  же
спохватился:  что-то ты слишком много о себе воображаешь. В общем, я стоял и
смотрел на дождь, пока он не перестал. Воздух стал  чистым,  промытым,  небо
прояснилось.  Потом  поднялся  теплый  ветер,  и  над городом - над улицами,
домами, церквами заструился пар Но теплый ветер был сырым. Есть одна вещь, к
которой люди, не родившиеся в этом городе, никогда не привыкнут, - я  говорю
о  теплом ветре, именуемом сирокко. Сирокко зарождается в воздушных течениях
над  знаменитой  пустыней  Сахара.   Благоприятствующая   сирокко   ситуация
образуется  в атмосфере в результате возникновения зоны низкого давления над
Средиземным морем и высокого давления - над Сахарой. Так  написано  в  одной
энциклопедии, но меня лично это мало трогает.
     Из-за  сырости  стены  магазина, пол, старые деревянные шкафы, бумаги и
разобранные на кучки марки стали источать запах плесени и гнилых  яблок.  На
улице вновь началась толкотня: хаос звуков, движения, света, тени, но ничего
особенного не происходило, текли часы - и ничего. Какая-то девушка - худая и
высокая  -  дважды  прошла  мимо  витрины,  но  трудно  влюбиться в спешащую
девушку, даже если она проходит  мимо  тебя  дважды  за  один  день.  Может,
говорил  я  себе,  это  иностранка,  англичанка например, дочь какого-нибудь
богатого англичанина, из тех, что по  два  раза  на  дню  звонят  в  Л