нь нашли трупик ребенка, а в
канале неподалеку от Нанси голого замерзшего мужчину. Какой-то банкир кончил
жизнь самоубийством, бросившись в Темзу. В Индии люди вообще мрут как мухи.
     Я бы мог еще долго продолжать этот перечень сообщений из газет,  стоило
лишь  перевернуть страницу. Прямо какая-то цепь без конца и начала, тут тебе
и Италия, и другие страны. Глаза мои сами неустанно выискивали дурные вести,
как прежде они выискивали сообщения о том,  кто  выиграл  сто  двадцать  три
миллиона  в  спортивную  лотерею "Тотокальчо", или о людях, которые прозрели
после пересадки роговицы. Теперь я вычитывал сообщения о человеке,  попавшем
под поезд, или о другом человеке, которому отрезало голову лопастью моторной
лодки,  когда  он  купался в Санта-Маринелла. А сколько было преступлений на
любовной почве, сколько мужей убивало жен, и наоборот, а если  это  были  не
мужья  и  жены,  то  просто  мужчины  и женщины, убивавшие друг друга. Бойня
какая-то! Иногда эти преступления были тщательно продуманы, полны  тайны,  и
тогда  никак  нельзя  было  понять,  кто же виновен - любовник или муж. Поди
узнай. И убийца оставался безнаказанным. Иногда  убийца  допускал  маленькую
оплошность,  и  тогда  его арестовывали. В таком случае он становился героем
дня. Когда же преступление продумано до мелочей,  никакой  славы  убийце  не
достается. Совершенство анонимно.
     Признайся,  говорил я себе, по сравнению с тобой все эти типы из черной
хроники просто смехотворны.

     Я не знал, кто они, эти люди, чьи имена я вычитывал из газет, я не знал
их, но ощущение было такое, словно я каждый из них. Я был мужем,  наносившим
ножевые  раны  жене,  и я же был женой, умиравшей от ножевых ран, нанесенных
мужем, я был тем, кто подстерегал в подворотне с пистолетом  в  руке  своего
соперника,  а  когда  тот показывался, выпускал в него всю обойму. И в то же
самое время я был соперником, найденным на тротуаре в луже крови, о  котором
писала  газета  "Джорнале д Италия". По какому-то волшебству, чего раньше со
мной никогда не случалось, я раздувался, если можно так  сказать,  до  такой
степени,  что  превращался  сразу  во  всех  этих  людей, участвовал во всех
преступлениях - и как преступник, и как жертва.
     Каждый вечер я ложился в  постель  и  читал  газеты.  Прежде  это  было
отдыхом, развлечением, теперь стало пыткой. Я метался, покрывался испариной,
стонал.  Иногда  я  вставал,  одевался  и  выходил  на улицу, чтобы глотнуть
свежего воздуха, или шел  в  аптеку  и  покупал  упаковку  мягкодействующего
снотворного  "доридена".  Перестань  читать газеты, говорил я себе. И все же
продолжал читать каждый вечер, не мог устоять перед искушением не  поддаться
этому своеобразному пороку. И каждый раз происходило волшебство, о котором я
уже говорил.
     Нередко  бывало  еще  и  по-другому:  когда я входил в роль мужчины, то
девушку или жену я представлял себе в облике  Мириам.  Когда  же  женой  или
девушкой  был  я,  мужчина  представлялся мне в виде Бальдассерони. Путаница
возникала из-за того, что иногда убивал я, иногда убивали меня, то  погибала
Мириам,  то  Бальдассерони.  Резня,  бойня!  И  я  всегда  был в центре этих
преступлений. Повертевшись в постели и не выдержав, я вставал и  выходил  на
улицу  подышать свежим воздухом или купить себе снотворного, чтобы забыться.
Тебе мало того,  что  ты  уже  сделал?  говорил  я.  Пребывая  в  постоянном
напряжении,   я  шатался  по  улицам,  заходил  в  бар  выпить  чашку  кофе,
возвращался к себе в магазин и принимался  листать  газеты,  снова  выходил,
чтобы  прогуляться по набережной, и все время твердил себе: вот так выглядит
каннибал, то есть если посмотреть со стороны, в нем  нет  совершенно  ничего
необыкновенного.  А что творится в душе человека, знающего, что он каннибал?
спрашивал ,я себя. Как-то в мой магазин вошла девчонка лет  двадцати,  чтобы
купить  австрийских  марок,  я  смотрел на нее и думал, что мог бы съесть ее
запросто. Но  особенно  это  чувствовалось,  когда  на  улице  мое  внимание
обращала  на  себя  шедшая впереди девушка. Я припускал за ней и говорил то,
что в подобных случаях говорят все мужчины:  ах,  какие  ножки,  ну  что  за
бедра,  какая  дивная  синьорина!  Это если у синьорины были красивые ноги и
красивые бедра. Ах, какая  прекрасная  грудь,  какие  красивые  руки,  какая
чудесная  кожа,  и  продолжал смотреть на нее и тащиться за ней, пока она не
приходила куда ей было нужно, ну допустим, к подъезду какого-нибудь дома,  и
не  начинала  подниматься  по  ступенькам. А я, как оглушенный, оставался на
тротуаре и возвращался назад.
     Молоденькие девушки разжигают мой аппетит, но совсем  не  тот  аппетит,
который  свойствен  прочим мужчинам. Особенно сильным это ощущение бывало во
время обеда и ужина, и мне приходилось брать  себя  в  руки.  Если  мужчине,
увидевшему на улице приятную девушку, трудно удовлетворить свое естественное
желание,  то  насколько же труднее при виде этой же девушки было утолить мой
аппетит, то есть аппетит каннибала. Да, я сознавал себя  каннибалом,  и  это
уже было нечто совсем несообразное.
     Я  стал  поистине  раритетом.  А  вот в Африке типы вроде тебя вовсе не
такая уж редкость, говорил я себе. И в Океании, и в Азии, и в Америке.  Зато
в Европе такой ты один, говорил я себе, и это производило на меня сильнейшее
впечатление.  В  Африке  есть  племена,  которые  уже на грани исчезновения,
потому что эти люди при первом же удобном случае поедают друг друга, и скоро
у них не останется в живых никого. В  Восточной  Малекуле  (*Здесь  и  далее
герой  романа  смешивает названия существующих и несуществующих народностей,
приписывая им всем каннибализм) вождь племени сожрал, по словам миссионеров,
сто двадцать человек, а король  Фотуны  -  больше  тысячи.  У  одних  племен
принято  поедать  пленников,  у других дети съедают родителей, а у третьих -
родители детей и вообще любых родственников, а иногда даже и друзей - в знак
особой привязанности. Нередко  одно  племя  покупает  покойников  у  другого
племени.  В  Северной  Нигерии  есть  племя  сура,  так  оно съедает женщин,
изобличенных в  супружеской  неверности,  зато  племя  бакунду  в  наказание
съедает  того, кто хотя бы раз попробовал мясо цыпленка, что у них строжайше
запрещено. Племя вангала съедает  всех,  кто  ведет  себя  вызывающе,  проще
говоря, они постоянно едят друг друга.
     У   некоторых   народностей   принято   съедать   воров   и  должников,
отказывающихся платить долг. Почти все съедают пленников, захваченных в бою.
В Либерии негры гбала, прежде чем  съесть  своих  пленников,  хорошенько  их
откармливают.  Каннибалы  народностей  бангала,  монго,  нгомбе, бокате едят
своих рабов, тоже предварительно как следует их откормив.  Такой  же  обычай
существует  у  асонге  и  батетела.  В  некоторых  случаях пленников и рабов
сначала кастрируют, чтобы они скорее обрастали жирком. Какое-то племя  батом
убивает  пленников,  заливая  им  в  глотку  кипящее масло: от этого их мясо
становится нежнее. А вангала перебивают своим жертвам кости  рук  и  ног,  а
потом  два-три  дня  вымачивают  их  в воде, тогда кожа отстает легче и мясо
вкуснее. Племя манджемма обожает мясо с тухлинкой, как, впрочем, и  фанг:  у
них  принято выкрадывать мертвецов с кладбищ. А есть племена, предпочитающие
мясо с дымком (народности буллом, темне и томма).  Негры  племени  мангбетту
нарезают  мясо  тонкими полосками и коптят его или вялят на солнце. Копченое
человечье мясо обладает  непревзойденным  вкусом.  Так,  во  всяком  случае,
утверждает  бельгийский  миссионер,  знакомый  с  обычаями этих народностей.
Бабуфуки и многие другие племена, обитающие в долине  Нигера,  считают,  что
самая  вкусная  часть  -  это  подушечки пальцев рук и ног, а также ладони и
подошвы. Хотя васонгола, например, с ними не согласны и говорят,  что  самая
вкусная  часть  - грудина. Варенга обожают внутренности. И все согласны, что
лучше съесть противника, чем дать  ему  пропасть.  Враги  всегда  едят  друг
друга.  Все  эти сведения я привожу не для того, чтобы оправдаться, просто я
вычитал их из книг и специализированных журналов.
     В Европе ничего подобного не бывает, в Европе есть только один каннибал
- я, если исключить редчайшие случаи  каннибализма,  имевшие  место  в  годы
войны  среди  потерпевших кораблекрушение или при осаде древних крепостей. В
средневековье и в Европе, во время знаменитой осады Парижа,  например,  люди
ели человечину.
     Африканские  каннибалы  презирают  белых  за  то, что они не каннибалы.
Кое-кто утверждает,  будто  каннибализм  -  это  своеобразный  магический  и
религиозный   ритуал,  что-то  вроде  Святой  Мессы,  если  такое  сравнение
допустимо. Так, в Северной Нигерии  воины  пьют  кровь  своей  жертвы.  А  в
Полинезии  вождь  племени съедает левый глаз побежденного. Он считает, что в
левом глазу обретается душа врага.

     Я бродил бесцельно по улицам, возвращался на набережную и  проходил  по
мосту,  с которого бросился вниз старик-оборванец. Бедный оборванец, говорил
я себе, как плохо он кончил. А все-таки интересно: каннибал сможет  полететь
или  нет? Теперь я был прежде всего каннибалом, к чему отрицать? Хотя с виду
это не было заметно, во всяком случае, никто мне ничего на говорил,  значит,
никто ничего не заметил.
     Иногда по вечерам мое внимание привлекали кулинарные рецепты в газетах;
я-то знаю  ход  своих  мыслей.  Я  был  хуже  последнего африканца из долины
Нигера. Тебе не следует  посещать  места,  где  люди  слишком  легко  одеты,
говорил  я  себе,  например пляжи, бассейны, теннисные корты, спортплощадки:
там ты видишь обнаженные руки и ноги девушек. Старайся не  вводить  себя  во
искушение,  держи  себя в руках, ибо каннибализм может стать такой же дурной
привычкой, как курение, говорил я себе.
     Я продолжал  читать  рецепты,  изучал  секреты  знаменитой  французской
кухни,  кухни русской и итальянской, вернее, рецепты разных областей Италии,
сохранившиеся еще со времен античности. Голова моя была забита рецептами,  я
запоминал их наизусть, но и это не давало мне возможности вырваться из плена
своих,  мыслей.  Я  продолжал чувствовать себя очень странно после того, что
сделал. Я и жалел себя и в то же время удивлялся себе. Бывают на  свете  еще
более  странные  люди,  говорил  я  себе  в утешение, кто-то ест хрустальные
стаканы, кто-то бритвенные лезвия и гвозди, а  есть  даже  пожиратели  огня,
камней  и  автомобильных  шестерен. Один сицилиец решил съесть на спор целый
автомобиль ("Фиат-500"). По  частям,  конечно.  Есть  вегетарианцы,  а  есть
каннибалы,  выступающие  против каннибализма. Не надо волноваться, говорил я
себе, найдется в этом мире место и для тебя.

     Пожалуй, это слишком - подчинять свои поступки воле птицы, к  какой  бы
породе она ни принадлежала. Это было бы нелепо, просто даже смешно. Но птицы
все  же  много  лучше  черепах и скарабеев. Чтобы извлечь какую-то пользу из
наблюдения за птицами, нужно затаиться и внимательно следить. Причем  сидеть
надо  неподвижно,  не  то  объект наблюдения может испугаться и улететь. Для
этой цели годятся любые птицы, даже голуби с площади  Сан-Марко  в  Венеции,
даже  некоторые  тропические  пернатые,  занимающие  место где-то посередине
между птицами и насекомыми.  Исключение  составляют  летучие  мыши  и  такие
нелетающие  птицы,  как  страусы.  В  некоторых случаях полезно пользоваться
биноклем. Если бинокля у тебя нет, можешь пристроиться за  кустом  и  ждать.
Или  замаскироваться  под  куст.  Одни птицы не приносят тебе никакой вести,
вести других не поддаются расшифровке, третьи  сообщают  тебе  что-то  очень
путаное,  что  не  суть  важно,  поскольку  главное не весть, а ее носитель.
Поэтому постарайся с ними  подружиться,  если  тебе  это  удастся,  конечно.
Многие злые люди съедают своего вестника.


Глава 13
     Так  что  же,  говорил я, у вас есть только душа или еще что-нибудь при
ней?

     По ту сторону витрины толпа снова стала  напряженно-беспорядочной.  Все
куда-то бежали. Почему они бегут? Что случилось? Куда они? спрашивал я себя.
Остановите их. Может, теперь и Мириам смешалась с толпой и тоже бежит вместе
с  остальными?  Она  почти каждый день проходила мимо магазина, я видел, как
она остановилась однажды перед киоском и купила газету, я выбежал на  улицу,
но Мириам исчезла. Так что же все-таки происходит? спрашивал я себя.
     Мириам  мерещилась  мне  везде,  она  являлась, как отражение, в стекле
витрины, в огоньке горящей  спички,  между  страницами  альбома  для  марок,
внезапно  появлялась  на  рекламном  плакате, когда я шел по улице, даже под
мостом Сикста я видел ее отражение в желтой воде Тибра, в мокром после дождя
асфальте, среди прохожих на улице. Я говорил: вот Мириам,  да  вот  же  она,
вот,  но  всегда это оказывалась другая девушка. Я видел ее отражение на дне
стакана, утром, бреясь, находил ее в уголке, зеркала, или под стеклом часов,
или под лупой, через которую я рассматриваю  марки,  -  так  или  иначе  она
всегда  ухитрялась  заглянуть  на этот свет. Мириам, говорил я, что ты здесь
делаешь? А она сразу же исчезала, казалось, она гоняется за мной и в  то  же
время  прячется.  Например,  сижу  я в баре, пью кофе и чувствую затылком ее
дыхание. Оборачиваюсь, а ее нет, вообще никого нет. Но дыхание-то  было  ее,
дыхание женщины всегда узнаешь. Иногда я слышал в себе ее голос, я почти мог
с   ней   говорить.   Да,  я  слышал  ее  голос,  но  фразы  были  какими-то
неразборчивыми -  стоны,  невнятные  слова,  долетающие  издали,  неизвестно
откуда.

     Я  приклеил  к  витрине  объявление:  закрыто на переучет. В иные дни я
опускал даже жалюзи, а то и запирал дверь на ключ. Очень постаравшись, можно
разговаривать и с умершими, даже если поначалу они бесчувственны, как мумии.
Но наступает момент, и они начинают оттаивать, вступать с вами в общение.  В
темноте  и холоде подземного царства умершие нуждаются в нас (впрочем, разве
мы сами в себе не нуждаемся?).
     Как ты там себя чувствуешь? спрашивал я. А она отвечала: так  себе,  ни
хорошо,  ни плохо, только очень непривычно находиться среди такого множества
людей. Нас здесь столько,  говорила  она,  ты  даже  вообразить  не  можешь,
сколько нас здесь внизу - миллиарды и миллиарды, представляешь, некоторые из
них  попали  сюда  еще  во  времена  сотворения  мира.  В  какую  сторону ни
повернись, обязательно на кого-нибудь натолкнешься,  потому  что  все  здесь
заполнено.  Но  как  выглядит  это место? спрашивал я. Там есть поляны? Есть
растения, дома, реки? Что там у вас есть?  Улицы  с  прохожими,  автомобили,
трамваи  и  все  остальное?  Или  там  у  вас пустыня, сплошной песок? Здесь
темнота, чернота, говорила Мириам, ничего не видно, мы даже  друг  друга  не
видим. Послушай, куда же это ты попала, говорил я, как называется место, где
ты  находишься? У него нет названия, говорила Мириам, а если и есть, нам оно
неизвестно, мы  ничего  не  знаем  и  ничего  не  видим,  время  от  времени
кто-нибудь,  оступившись,  срывается  вниз,  слышны  крики падающих, потом и
крики перестают доноситься, такая там глубина. И тогда  освобождается  место
для  вновь  прибывших.  Потому-то  мы  и  цепляемся  друг  за  друга: боимся
сорваться вниз, но время от времени все равно кто-нибудь  падает.  Тогда  мы
поворачиваем  в  другую  сторону,  движемся в другом направлении. Но куда вы
идете, говорил я, почему не стоите  на  месте?  Мы  все  время  в  движении,
отвечала Мириам, но не знаю для чего. Идем и идем, все никак не остановимся,
и  никогда  не  отдыхаем.  Каждый  в  своей  группе, а рядом с его группой -
другая, а за ней еще и еще. Каждая группа движется сама по себе, и, те,  кто
идут  впереди,  первыми  срываются  в  провалы.  Значит, говорил я себе, это
должно быть что-то  вроде  чистилища,  в  общем,  место,  где  души  умерших
приговорены  к  постоянному хождению. Неужели Мириам попала в такое странное
чистилище, откуда души спускаются все ниже и ниже, пока не окажутся в Аду?
     Здесь сплошная борьба, говорила Мириам, все стараются держаться  сзади,
но  так,  чтобы  соседи  не  заметили.  Там  у  вас внизу, наверно, такая же
неразбериха, как и здесь у нас, говорил я, но ты должна быть осторожной,  не
исключено,  что за вами следят, а вы не замечаете, не может же быть там так,
как у нас: что-то происходит, и никто ничего не замечает,  а  если  случайно
кто-то  что-то  заметит,  то  все  равно  сразу  забудет.  Ты уж старайся не
раздражать своих соседей, говорил я, потому что это  невыгодно.  Вот,  опять
кто-то  сорвался, говорила Мириам, из провала доносятся крики. Скоро впереди
группы окажусь я, скоро наступит мой черед, говорила Мириам.
     Бедная Мириам. Мне холодно, говорила она, здесь ледяной холод. Так  что
же получается, говорил я, у вас есть только душа или еще что-нибудь при ней?
В  общем,  есть  у  вас тело с головой и руками, есть ноги, чтобы ходить? Не
знаю, отвечала Мириам, право, не знаю, но думаю, что у нас ничего этого нет.
     - Donner Wetter!(*Немецкое ругательство) говорил я,  как  же  ты  тогда
ухитряешься  мерзнуть?  Нет,  Мириам, по-моему, ты ошибаешься, у тебя должны
быть ноги, говорил я, я чувствую, как они  замерзли,  ну-ка,  дай  потрогать
руки.  И  руки  ледяные.  Пальтишко,  которое ты прихватила с собой, слишком
легкое, и даже перчаток у тебя нет. Тебе бы хорошую меховую шубу и шерстяную
муфту, чтобы руки согреть. Ноги у тебя как ледышки, говорил я, тебе бы  пару
туфель  на  толстой  подошве без каблуков, я знаю, тебе не нравятся туфли на
низком каблуке, но в темноте их же никто не увидит.
     А пока попробуй просунуть под кофточку газету, послушай меня,  я  знаю,
как бороться с холодом. Газета не пропускает воздуха и сохраняет тепло тела.
Хвост?  Ты сказала "хвост"? Во что же ты превратилась, Мириам? Что там у вас
делается? Повтори, я не совсем понял.  Может,  ты  пошутила?  Почему  ты  не
отвечаешь? Я не слышу тебя, Мириам, говори громче.

     Газету  здесь  не  найдешь,  жаловалась Мириам, здесь нет ничего, о чем
говорил ты, - ни меховых шуб,  ни  шерстяных  муфт,  ни  туфель  на  толстой
подошве. Почему бы тебе не принести мне все это сюда? Тогда ты заодно мог бы
попросить у меня прощения за свой поступок. Минутку, говорил я, я же не знаю
дороги,  не  знаю,  как туда попасть, а попав, не смогу тебя найти. Приходи,
говорила Мириам, спускайся сюда, увидишь, где-нибудь мы еще встретимся.
     Ты напугала меня, Мириам,  этой  историей  с  хвостом.  Скажи,  что  ты
пошутила, скажи, что это была просто шутка. Спускайся сюда, говорила Мириам.
Впечатление  было  такое,  что  теперь  она  командует  мной. Нельзя обижать
умерших, говорил я себе. Не могу же я явиться туда вот так, ни с того  ни  с
сего,  говорил я, не думай, что я трушу, но вдруг мне не удастся тебя найти?
Тогда найду тебя я, говорила Мириам, не беспокойся, приходи.
     Дай мне подумать, говорил я, когда я решусь, мы с тобой  договоримся  о
встрече,  но только не так сразу. не сейчас, у меня тут уйма всяких забот, я
должен как-то подготовиться перед уходом,  привести  в  порядок  свои  дела,
магазин  и все остальное. Не тяни, говорила Мириам, я умираю от тоски, здесь
такая скучища. Попробуй думать о чем-нибудь другом, говорил  я,  делай,  как
делаю  я,  оставшись  один. Я научился этому во время войны. Представь себе,
что ты оказалась в холодном и темном подземном убежище с людьми, которых  ты
не  знаешь и с которыми не можешь разговаривать, потому что они иностранцы и
их язык тебе непонятен. Я научился сам себе составлять компанию в  темном  и
холодном убежище среди незнакомых людей, говоривших на непонятном языке. А в
это  время  у нас над головой рвались бомбы. Да, я знаю, отвечала Мириам, но
здесь все по-другому, те, кто окружают меня, вообще не говорят ни  на  каком
языке,  они  кричат  -  это  да,  но никогда не разговаривают, не плачут, не
с