касается.
     Я выехал на  Тибуртину,  потом  свернул  налево  на  кольцевую  дорогу,
бегущую  между  холмами,  по  ней  доехал  до  виа  Номентана, а потом с виа
Номентана еще раз свернул налево, вниз к Монте Сакро, и возвратился к  Порта
Пиа.  Я  сидел  за  рулем  и  был  прижат  к асфальту, хотя мне так хотелось
полетать в нагретом воздухе, в тишине, вместе с ангелами и самолетами.
     В Милане, говорил я, есть одна специализированная клиника,  где  делают
полное  медицинское обследование: заходишь, и тебя обследуют с головы до ног
- это я прочитал в "Коррьере делла сера", - а когда выходишь,  то  знаешь  о
себе  абсолютно  все:  здоров ли ты, все ли органы у тебя работают нормально
или дают какие-то сбои, совсем как на заводе.  Когда  оказываешься  в  таких
местах,  говорила  Мириам,  у  тебя  обязательно  что-то находят. Раз что-то
находят, значит, у тебя что-то не так,  говорил  я.  Здесь,  в  Риме,  такой
клиники,   к   сожалению,   нет,  значит,  надо  начать  с  хорошего  общего
рентгенологического обследования, я отвезу тебя к знакомому  специалисту,  я
знаю  одного  такого  известного профессора-рентгенолога. Только не сегодня,
говорила Мириам, как-нибудь в другой раз. Да это же здесь, рядом, говорил я.
Сначала иди сам. А я уже там был.  Сегодня  я  не  могу,  сегодня  я  иду  к
косметичке,  мне  надо  в  парикмахерскую.  Да  мы  уже почти приехали. Нет,
завтра, упиралась Мириам. Смотри, профессор-рентгенолог, о  котором  я  тебе
говорил,  принимает  вот  здесь,  на этой улице, в этом вот доме. Дом у него
современнейший, весь облицованный мрамором и дорогими породами дерева, - вот
он, на этой улице, ведущей от пьяцца Весковио вверх, к пьяцца ди Новелла,  в
каких-нибудь двух шагах от виа Салариа, что в квартале Весковио.

     Рентгенолог  встретил  нас  с  улыбкой,  и  я  сразу же ему сказал, что
восхищен его работой и много о нем наслышан. Я  действительно  читал  о  нем
статью  в  каком-то  специализированном журнале. Потом отыскал его фамилию в
телефонном справочнике - фамилию  типично  сицилийскую,  которая  на  чистом
итальянском  должна  была  бы звучать как Оккьодоро. Профессор Оккьодоро был
энтузиастом своего дела,  обожал  свои  рентгеновские  лучи  и  внушительную
аппаратуру.
     За  последние  годы  в области рентгенологии достигнуты большие успехи,
сказал он. Наука несется, можно сказать, вскачь, скоро с помощью лучей можно
будет делать хирургические операции - как сегодня с помощью ланцета.  Ланцет
за  ненадобностью сдадут в музей. Нам очень повезло, что мы живем во времена
технического прогресса. Когда я только начинал, рентгенологи оставались  без
пальцев, а иногда и без рук, их сжигало рентгеновскими лучами, которые очень
охочи до живого мяса. Пираньи по сравнению с ними - ничто.
     Я  сказал:  слава  Богу,  что сегодня все так изменилось. Пираньи - это
рыбы, которые за пять минут могут обглодать целого быка.
     Мириам слушала нашу беседу и, похоже, была встревожена, но я  улыбался,
чтобы ее успокоить.
     Мы   можем  ампутировать  целый  сустав,  вместе  с  костью,  продолжал
Оккьодоро, а пациент даже ничего не почувствует.  Времена  боли  подходят  к
концу.
     Тут  ты,  профессор,  маленько  завираешься,  подумал  я  про  себя, но
промолчал. Оккьодоро предложил нам следовать за ним и  провел  в  полутемную
комнату,  где  стояла  рентгеновская аппаратура. Она была подогнана по мерке
человека.
     Мириам пошла раздеваться в другую комнату, а я  попросил  у  профессора
разрешения присутствовать при рентгеноскопии.
     Оккьодоро  велел  мне  надеть длинный желтый и очень тяжелый балахон из
прорезиненной ткани: он должен был защитить меня от радиации.  Когда  Мириам
(совершенно  голая)  вернулась  в  сопровождении  медсестры, я стал напротив
экрана. Как в кино. Оккьодоро был очень любезен и в темноте показал  мне  на
экране печень, легкие, сердце и кишечник Мириам.
     Вид  рентгеновского  изображения  - куда более сильное зрелище, чем вид
голой женщины. Здесь, благодаря технике, материя  просматривается  насквозь,
можно  увидеть все, что делается внутри тела, просто фантастика! Я задавался
вопросом, как же это Мириам согласилась подвергнуться  такому  просвечиванию
лучами,  но иногда женщины любят блефовать, и Мириам, по-моему, блефовала. А
может, она не поняла, какое именно подозрение мучило меня в тот день.
     Когда Мириам ушла одеваться, я спросил у профессора, не заметил  ли  он
чего-нибудь такого, что могло бы представить для меня интерес.
     В каком смысле? - спросил Оккьодоро.
     В  том  смысле,  что  речь  идет  о моей девушке, ответил я откровенно,
полагая, что теперь уже все ясно.
     С диагностической точки зрения ничего интересного я  не  нашел,  сказал
он.
     Пришлось объяснить, что именно я искал. В общем, я спросил, не может ли
он с помощью  технического  чуда  рентгенологии  и  своего  огромного  опыта
специалиста столь высокого класса обнаружить в теле женщины признаки измены.
Я все думал о Бальдассерони.
     Не понимаю, сказал Оккьодоро.
     Ну,  каких-нибудь  корпускулов,   чужеродных   бактерий,   пояснил   я,
свидетельствующих о проникновении чужеродного тела извне, живой гетерогенной
материи, в общем, признаков измены.
     Оккьодоро, похоже, обиделся, решил, что я смеюсь над ним.
     Профессор,  настаивал  я,  возможно,  вы  меня  не  так поняли. Женщина
вбирает эти корпускулы и носит их,  как  известно,  в  себе.  Таким  опытным
глазом,  как  ваш,  их  нельзя  не  распознать.  А  для  меня  наличие  этих
корпускулов чрезвычайно важно, они - свидетельство измены.
     Не понимаю, что вы такое говорите, удивился Оккьодоро.
     Но в действительности он прекрасно меня понял  и  смотрел  так,  словно
хотел испепелить меня своим взором.
     Вот   и   еще  раз  я  столкнулся  с  бесчувственностью  и  самомнением
специалистов вроде Фурио Стеллы. Специалисты тупы,  когда  дело  выходит  за
рамки  их  специальности,  даже  если они не такие злодеи, как Фурио Стелла.
Настаивать было бесполезно, моя затея с Оккьодоро провалилась, и я  не  стал
больше продолжать этот бесполезный разговор.
     Оккьодоро  был специалистом-рентгенологом, на протяжении двенадцати лет
он возглавлял рентгенологическое отделение городской больницы. За  эти  годы
ему удалось обнаружить ряд самых чудовищных заболеваний из всех, какие знала
история  рентгенологии,  он  изучил их многочисленные особенности и характер
распространения в организме пациентов. Он стал авторитетом в своей  области.
Я  рассказываю так подробно историю с Оккьодоро потому, что здесь, по-моему,
очень важны именно подробности.
     Оккьодоро никогда никого не излечивал от открытой им болезни -  это  не
входит в обязанности рентгенолога. Он заносил данные о болезни в специальные
карточки,  группировал  их  и указывал степень злокачественности. В наиболее
тяжелых случаях доктор следил за развитием болезни в течение месяцев и  даже
лет  чтобы,  поставив потом маленький крестик, обычный христианский крестик,
как на кладбище, отметить конец  естественного  течения  болезни.  И  сдавал
карточку  в  архив.  В  некоторых случаях, когда заболевание бывало очень уж
злокачественным, на пациента заводилась сложная карточка,  этакий  буклет  с
пронумерованными   страницами   и  указанием  дат  и  географических  точек,
поскольку больных такого рода обычно охватывает лихорадочная тяга к перемене
мест, они возят свою болезнь по  всему  миру,  чтобы  до  наступления  конца
успеть увидеть как можно больше. Такие карточки профессор Оккьодоро заполнял
собственноручно.  В большинстве случаев заводились они в Риме - адрес, дата,
несколько строк общего  характера.  Потом  записи  становились  подробнее  и
прослеживали  обычно  одни  и  те  же  маршруты.  В  какой-то  момент на них
появлялась  пометка  "Базель"  (там  находится   знаменитая   онкологическая
клиника).  После чего записи становились более короткими и трагичными, затем
наступал период великих путешествий, наконец снова  Рим  и  в  завершение  -
христианский  крестик.  Кладбище  Верано.  Архив  Оккьодоро был огромен, как
кладбище. Все эти сведения я почерпнул из  того  самого  рентгенологического
журнала, о котором вы уже знаете.
     Никаких  других интересов, кроме интереса к своим занятиям, у Оккьодоро
не наблюдалось. Это был своего рода  культ  злокачественных  заболеваний,  и
неизвестно,  за  кого  был сам Оккьодоро - за лечащих врачей или за болезнь,
которую он обнаруживал в темноте своего рентгеновского кабинета. В известном
смысле  это  тоже  было  своеобразное   коллекционирование,   и,   как   все
коллекционеры,  он  стремился к совершенствованию коллекции и ее увеличению.
Возможно, мечтой Оккьодоро была огромная тотальная злокачественная  опухоль,
имеющая тенденцию к расширению, как галактики Вселенной.
     На  диагностическом листке, испещренном непонятными рентгенологическими
терминами,  я  прочел  медицинское  заключение  об  обследовании  внутренних
органов  Мириам.  Никаких  намеков  на то, что интересовало меня. Ни единого
слова.  Полная  неудача.  В  заключении  отмечалась  предрасположенность   к
каким-то  заболеваниям,  что-то говорилось о симптоматике, гумусе. На данный
же момент все было в порядке (не наблюдается отклонений от нормы,  связанных
с наличием камней в желчных протоках, - уже хорошо! Желчный пузырь несколько
вял,  -  жаль!  - но без структурных изменений, контуры в норме - хорошо! На
снимках стенки желчного пузыря и протоков не утолщены - прекрасно!  Симптомы
наличия  не  просматривающихся рентгенологическим путем камней отсутствуют -
вздох  облегчения  Мириам).  Вся  эта   рентгенодиагностическая   казуистика
оказалась  средством  улавливания  пациентов,  как паучья паутина - средство
улавливания мух. Пауком был Оккьодоро.
     Вот видишь, заметила Мириам удовлетворенно, он у меня ничего не  нашел.
Сказал  только,  что  через  год  нужно  еще раз обследоваться. Она поднесла
зажженную спичку к листку с медицинским заключением.

     Мы снова сели в машину. Перед глазами у  меня  замелькали  разноцветные
огни - зеленые, красные, оранжевые, - блестящие шары, отражавшиеся в лобовом
стекле.  Светофоры.  Мириам  говорила: следи за светофорами. Я говорил: вижу
красный, и останавливался на красный свет. Теперь зеленый, говорила  Мириам,
зеленый,  путь  открыт.  Зачем ты сожгла листок? спросил я. Мириам ответила,
что вся эта история с  рентгеном  была  просто  непристойной  игрой,  глупой
шуткой,  но теперь - все, хватит. Красный, сказала Мириам, и я затормозил. В
таком случае тот волосатый парень в кабине Курзала тоже был  глупой  шуткой,
сказал я, а она, сказав прежде "да", но имея в виду "нет", все время сбивала
меня  с  толку.  А  тут  еще  Бальдассерони,  думал  я  про себя. Так где же
глупость, где непристойность? Теперь трогай, зеленый,  сказала  она,  хватит
спорить.
     Поднялся сильный ветер. Огни плясали перед глазами, потому что в глазах
у меня  стоял  туман,  да  и  стекла  машины  затуманились.  Сейчас направо,
говорила Мириам, и будь повнимательнее. Высади  меня  в  центре,  мне  нужно
успеть   пробежаться   по  магазинам  до  закрытия.  Похоже,  она  в  чем-то
оправдывалась. Я мчался,  едва  не  задевая  тротуары,  резко  срезал  углы.
Смотри,  наедешь  на  кого-нибудь,  говорила  Мириам.  А  сейчас остановись,
пожалуйста, я сойду здесь. Я прижался к тротуару на виа дель Тритоне. Мириам
вышла из машины и улыбнулась мне так, как улыбаются в последний раз.  Да,  я
чувствовал, она испаряется, как испаряется все на этом свете.

     Непонятно,   как  может  несуществующая  величина  (ноль)  одним  махом
уничтожать числа, и даже очень большие. И все-таки это  происходит.  Тысяча,
умноженная  на ноль, даст ноль. Куда деваются единицы, из которых эти тысячи
состоят? Небось, что-нибудь да остается, говорил один тип. Нет, не  остается
ничего.  Если  ноль,  число-призрак, число, которого не существует, обладает
таким разрушительным  действием,  то  с  какой  же  предосторожностью  нужно
подходить  к  другим  числам!  Когда  произносишь  слово "тысяча", оно может
означать и "тысячу извинений", и "тысячу лир", но могут же быть на  свете  и
тысяча убийц, и тысяча змей, и тысяча нолей. За каждым числом таится столько
опасностей,  сколько  единиц,  в  нем  содержится.  Не следует доверяться не
только числам, но и зазорам между ними. Так, например, между  двумя  числами
прогрессивного   ряда   всегда   есть  пустое  пространство,  неизвестное  и
неопределенное. Оно может быть большим или малым, оно может быть как лужайка
или как пустыня, как озеро или как гора. Как что угодно. В этом неизведанном
пространстве нередко таится опасность.  Защититься  от  чисел  нелегко.  ибо
встречаются   они  везде.  А  потому  -  гляди  в  оба,  и.  если  замечаешь
какое-нибудь число, неважно, большое или малое, постарайся поскорее  перейти
на  другую  сторону, если можешь - беги, лучше никогда не сталкиваться с ним
лицом к лицу. Если ты знаешь цифры наизусть, попытайся забыть их:  останется
гораздо  больше  места  для  твоих  мыслей.  Цифры, как долго бы ты о них ни
думал, мыслями не становятся.


Глава 8
     А теперь я расскажу  вам  странный  сон,  к  которому  имеют  отношение
Мириам, хотя она в нем не показывается, и Бальдассерони, который не только в
нем не показывается, но даже не упоминается.

     Я  прождал  Мириам день, потом еще много дней. Казалось, я вижу, как по
ту сторону витрины бежит время, да и весь город торопливо  куда-то  бежал  -
пешком и на автомобилях, хотя хозяин бензоколонки, что напротив, по-прежнему
продавал  бензин,  газетчик  торговал  газетами (сколько информации, сколько
сенсаций!), старики приходили отдыхать к подножию памятника Каироли  -  тоже
знаменитого  героя,  мальчишки  из квартала Трастевере пробирались с другого
берега по мосту Гарибальди в центр, где их подстерегали группы  американцев,
а  девушки  спешили в Дом мебели на пьяцца Арджентина. По ту сторону витрины
мои глаза отмечали такое движение, в котором никаким редким старинным маркам
не было места. Поди найди девушку, смешавшуюся с  тысячами  других  девушек,
безликих,  как  неизвестный солдат на пьяцца Венеция (букет цветов и зеленая
гирлянда в память о моей исчезнувшей Мириам). По  ту  сторону  витрины  было
видно  кое-что  еще:  бродячие собаки, обнюхивающие и бегу асфальт; асфальт,
позволяющий бродячим собакам  обнюхивать  себя;  ромбы,  кубы,  человеческие
силуэты, человеческие тени.
     Сколько  я  себя  помню, мне по ночам всегда снились сны. И моей матери
тоже. Утром у нее болели ноги, особенно колени, оттого что она много  бегала
во  сне,  За столом мама долго рассказывала отцу привидевшиеся ей истории. В
ее снах почти всегда в какой-то момент  появлялся  всадник.  Отец  ненавидел
этого  всадника, ибо подозревал, что между ним и моей матерью что-то было. И
потому  мать,  рассказывая  свои  сны,  о  всаднике  старалась   умалчивать.
Оставались  только лужайки, пыльные дорожки, тропинки в лесу, широкая река с
каменистым ложем, гнавшиеся за ней бандиты (пешие или  конные?  -  спрашивал
отец),  в  общем  -  сценарий, как бы подготовленный для появления всадника,
который должен спасти мою мать, но сам всадник уже не появлялся.  Все  равно
как  если  бы  во  время  исполнения  оперы,  когда  хор  поет: "Si, la vita
s'addoppia al gioir" (*3десь: "Да, жизнь на радость  нам  дана"(итал.)),  то
есть  когда  все  знают, что сейчас выйдет Альфред, он почему-то не выходит.
Случалось, отец - а он был человеком неглупым - швырял  вилку  и  уходил  из
дома.
     Иногда  по  ночам  мне  удается  управлять  своими  снами  (не так, как
управляют автомобилем или велосипедом, а так, как управляют лодкой,  которая
все  время  виляет  и  с трудом проходит повороты). Теоретически это просто.
Перед сном важно определенным  образом  настроить  свои  мысли,  подготовить
необходимую  почву,  так  сказать,  потому  что  именно  от  них, от мыслей,
зарождается сон. Почувствовав, что сон уже на подходе, я начинаю рисовать  в
своем  воображении  и  место  действия,  и персонажей, и все прочее. Главное
действующее лицо в нем, конечно же, я. И в центре действия тоже бываю только
я. Сон в третьем лице может присниться кому угодно,  случается  такое  и  со
мной,  но управлять им трудно, поскольку ты ведь в нем не главный. К тому же
приходится  считаться  и  с  второстепенными  персонажами,  а  нередко  и  с
антагонистом,   совсем  как  в  театре.  Начальную  сцену  я  должен  видеть
собственными глазами (хотя они у меня уже закрыты), то есть представлять  ее
себе  визуально,  без этого ничего не выйдет. Я имею в виду управление сном.
Но если все хорошо  смонтировано,  то  по  закону  правдоподобия,  как  учит
Аристотель,  сон  зарождается  естественным  образом,  а  потом  уже идет по
избранному сюжету. Чтобы придумывать такие сцены, надо  обладать  известными
способностями.  Каждый  персонаж должен быть в этой естественной ситуации на
своем месте, и  отношения  между  действующими  лицами  должны  определяться
первыми же их репликами.
     Бывает,  мой  сон  начинается с интересующей меня сцены, но развивается
она почему-то в совсем  нежелательном  направлении.  Правда,  часто  у  меня
остается  возможность проконтролировать сюжет, вмешаться в него, иногда даже
вернуться назад и повторить все сначала, как в театре  во  время  репетиций.
Если  же  действие  принимает  слишком драматический оборот, оно, случается,
выходит из-под контроля, и  тут  уж  ничего  не  поделаешь,  сон  становится
неуправляемым.
     Все сновидения обычно несут в себе элемент таинственности, в том-то вся
их прелесть,  правда,  некоторые  сны  бывают  настолько  таинственными, что
превращаются в какой-то ребус. Но если у ребуса есть разгадка, в таких  снах
ее нет: можешь толковать их и так и этак - все равно ничего не получится.
     Сейчас  я  расскажу вам один загадочный сон, имеющий отношение к Мириам
(которая, однако, в нем  не  участвует  -  упоминается  только  ее  имя)  и,
по-моему,  к Бальдассерони, который в нем не только не участвует, но даже не
упоминается. Это сновидение уложилось в  одну  ночь,  хотя  действие  в  нем
состоит  из  множества  сцен.  Во  всех  этих  сценах  я лично присутствую -
двигаюсь, разговариваю, что-то делаю, но что и зачем - не знаю.

     Он  завивался  спиралями,  клубился  в  воздухе,  закручивался  винтом,
образуя  воронки  и  потоки.  Он был густой и желтый. Это я о тумане. Вблизи
железнодорожного вокзала я набрел на бетонную скамью, а  на  виа  Гарибальди
налетел на беременную женщину. Люди на тротуарах сталкивались друг с другом,
слышались  извинения.  Кто-то  сыпал  проклятиями.  Автомобили  и велосипеды
ездили средь бела дня с включенными фарами,  по  приказу  муниципалитета  на
улицах  дали  ночное  освещение.  Было  трудно  идти, трудно двигаться. Свет
противотуманных  фар,  рев  обезумевших   клаксонов,   раздраженные   голоса
прохожих...  Я сделал себе неглубокий порез на пальце, чтобы меня не спутали
с другими.
     Мне надо было добраться до  отеля  "Карийон",  находящегося  в  центре,
позади  здания  муниципалитета,  за  фонтаном  и  статуей  "Du  brasse", что
по-итальянски можно перевести, как "обнимающаяся пара". Я шел  в  тумане  на
ощупь  и  находил дорогу интуитивно. Интуиция подсказывала мне: иди направо,
теперь налево, так я узнавал улицы. Что-то мне  эти  места  хорошо  знакомы,
говорил я себе, должно быть, я где-то их уже видел, эти места.
     В  холле,  назовем  это  помещение  так,  находились  только  мужчина с
газетой, которую он не читал, и старуха, стоявшая за неким подобием кафедры.
Она спросила, есть ли у меня хвост.
     - А что? - в свою очередь спросил я.
     - Я обратила внимание, что вы не закрыли за собой дверь.
     Прикрыв дверь, я опустился в кресло перед человеком, который  держал  в
руках  газету,  но  не читал ее. По-видимому, это он должен был соо