ка,  я  не был вооружен и нередко вместо того, чтобы идти
пешком, пользовался своей "шестисоткой", но, ходи я даже пешком,  все  равно
не  повстречал  бы  на своем пути ни лесов, ни скалистых круч. Как бы там ни
было, придя туда, я каждый вечер начинал мерить шагами этот участок:  огибал
угол  моста,  возвращался  на  набережную  и,  отсчитав  пятьдесят шагов под
платанами, возвращался к мосту., а с него выходил на пьяцца  делла  Либерта.
Затем снова мост, набережная, пятьдесят шагов вперед, пятьдесят назад, мост,
площадь, снова мост, набережная. Я смотрел на свет в окнах его дома (чьего -
его,  думаю,  говорить  не  надо).  В  тех двух окнах, что наполовину скрыты
деревьями, часам к двенадцати ночи гасли огни, и вообще во многих  окнах  по
ту  сторону  Тибра  (или по эту, когда сам я находился по ту) свет гас, зато
загорался в других, люди укладывались спать,  гасли  еще  какие-то  окна,  а
какие-то  светились  постоянно,  то  есть  не было так, чтобы все окна гасли
сразу,  вот  только  когда  наступало  утро,  свет  выключали   все.   Какое
однообразие.  Туман  никогда  не  бывал  таким густым, чтобы с одного берега
Тибра нельзя было разглядеть хотя бы часть светящихся окон на другом берегу,
а  дождь  никогда  не  лил  так  сильно,  чтобы  нельзя  было  прохаживаться
взад-вперед по набережной. Иногда под зонтом.
     Выпадали  вечера,  когда  я,  посмотрев вдоль виа Фердинандо ди Савойя,
воображал, будто вижу памятник Петито (*Петито -  знаменитый  неаполитанский
актер  (1822-1876  гг.))  (хотя  оттуда  виден  лишь  обелиск на пьяцца дель
Пололо). Мне представлялось,  что  улицы,  пересекающие  виа  Фердинандо  ди
Савойя,  попали  сюда из другого города и известны мне одному - Борго Риччо,
Борго Регале, Виколо дель Джессо и так далее. А свет там, в конце виа  Колла
ди  Риенцо,  -  это  огни  пьяцца Гранде с ее большими и маленькими часами и
кафе, в которых воздух насыщен паром, с киоском, торгующим ночными выпусками
газет. А в центре - бронзовый памятник ему. Гарибальди, разумеется.  Подмена
почти   всегда   удавалась  и  выглядела  убедительно,  но  достаточно  было
какого-нибудь пустяка: ослабить внимание, сбиться с мысли - и все  рушилось.
Огни  там,  вдали,  снова  становились огнями пьяцца Рисорджименто, а здесь,
поближе, лезла в глаза все та же пьяцца дель Пополо с обелиском и парк Пинчо
с фонтаном, все опять становилось тем, что  и  было  в  действительности,  и
только.
     Ты   не  волнуйся,  говорил  я  себе.  прохаживаясь  под  платанами.  Я
пересчитывал окна, освещенные и неосвещенные, и безропотно ждал. Смотрел  на
несущиеся  мимо  автомобили,  на  сидящих  в  них и разговаривающих о чем-то
мужчин и женщин. О чем они могут разговаривать, мужчины и женщины,  ночью  в
автомобиле? Тебя это не касается, говорил я себе.
     Я  узнал  ее  сразу,  еще издали, по частому стуку высоких каблуков, по
тому самому пальтецу, которое было на ней, когда я впервые увидел ее в  зале
Фурио  Стеллы. Вот она, сказал я себе. И это действительно была она. Сколько
времени прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз у рентгенолога? (А
сколько времени прошло с того дня, как я встретил ее  на  набережной,  шагая
под   деревьями   к  мосту?  И  вообще,  какой  сегодня  день?)  Я  спокойно
поздоровался с ней: здравствуй, Мириам. Что за это время изменилось?  Многое
изменилось, но какой смысл спрашивать на улице?
     Я  так ждал ее, что она не могла не придти, и она действительно пришла.
Любовь моя, хотел я сказать, но это слово мне никогда не давалось. Мы  дошли
вместе  до  моста Гарибальди (я сознательно миновал виа Джулия), и я сказал:
ты хорошо выглядишь. Пошлость. А ты похудел, сказала она, но тебе это  идет,
ты  бледноват  немножко, но и это ничего. А мне было ужасно плохо, кружилась
голова, и все двоилось о глазах, как у пьяного. Мириам искоса поглядывала на
меня. Спрашивай все что угодно, только не смотри на меня  так,  не  надо  со
мной играть, Мириам.
     В магазине царил ужасный беспорядок, за несколько дней до этого я начал
подсчитывать  конверты  с марками на полках и количество марок в конвертах и
для каждой страны завел рубрику в специальной тетради. Я решил также навести
порядок  в  альбомах  с  редкими  марками,  которые  я  держу  вперемешку  с
остальными,  чтобы  сбить  с  толку  возможных грабителей. Вероятно, было бы
лучше вынуть их из альбомов и  положить  в  сейф  вместе  с  другими  самыми
ценными   и  редкими  экземплярами,  вместе  с  марками  периода  германской
инфляции, например. И откуда только это стремление к  порядку,  спрашивал  я
себя,  у  тебя что, переучет? Это больше похоже на подготовку завещания, чем
на инвентаризацию. Вот я и оставил все как было - конверты  на  полу,  стопы
альбомов на столике, на каталожном шкафу "Оливетти", повсюду.
     Мириам озиралась по сторонам. Сколько же тут тысяч марок, говорила она.
А я отвечал  -  да,  хотя  сам их никогда не считал. Как идут дела, спросила
она. Так себе. Жаль, сказала она. Действительно жаль? Будь начеку, говорил я
себе, за словами всегда что-то кроется. Что пытается скрыть за этими словами
Мириам? Почему ей жаль, что дела у меня так себе? Что за неожиданный интерес
к моей торговле марками? Она была  похожа  на  шпионку,  выполняющую  чье-то
задание.
     Смотри-ка,  треугольная, сказала Мириам, разглядывая треугольную марку.
Да, марки  бывают  треугольные,  а  бывают  круглые,  квадратные,  овальные,
шестиугольные  и даже восьмиугольные; марки бывают самых разных форм, даже в
форме полумесяца. Но треугольную я сам считал  совершенной,  как  совершенна
Святая  Троица,  если  допустимо такое сравнение. Так на что все же намекала
Мириам? А она, конечно, на что-то намекала.
     В магазине застоялся залах холодного дыма давно выкуренных сигарет.  На
прилавке  остался  кулечек  с черным сушеным виноградом из Террачины. Мириам
взяла в руки гроздь и молча, уверенными движениями стала класть в  рот  одну
изюмину  за другой. Пусть ест, думал я, а скоро я съем ее. Это была странная
мысль, просто нелепая. Такие мысли обычно загоняешь назад, проглатываешь еще
до того, как они успевают родиться, и тут же забываешь.  Но  эта  мысль  уже
родилась.  Смешная  мысль. Только кому охота смеяться в такой момент? Мириам
взяла плитку торроне, лежавшую на прилавке. Можно, спросила она, я ее  съем?
А  для  чего  же  она  здесь?  сказал я. Мириам начала грызть торроне своими
крепкими зубами: торроне ведь твердый как камень. И тут я опять подумал: она
ест торроне, а я съем ее. Эта мысль существовала как бы отдельно от меня, то
приходила, то уходила. Иногда я просто изнемогаю от своих мыслей. Я  выложил
на  прилавок все большие и маленькие плитки торроне разных сортов, купленные
в разное время. Ореховый простой, ореховый  в  шоколаде,  миндальный  белый,
нежный фисташковый - на любой вкус. Большие плитки с маркой "Ронци и Зингер"
и другие, помельче, выпускаемые кондитерскими фабриками Севера.
     А этого раньше не было, сказала Мириам, глядя на газовую печку, которую
я действительно  купил всего несколько дней тому назад. Вероятно, она хотела
дать мне понять, что все помнит. Или намекнуть на то, что теперь здесь можно
раздеваться, не опасаясь .простуды? Упрекнуть меня за то, что  раньше  ей  у
меня  был  холодно? А может, ей просто пришло в голову, что когда нет любви,
приходится греться у печки? На что она намекала? Что имела в виду?
     Я смотрел, как Мириам жует торроне, и  в  голове  меня  не  переставала
биться,  то  вспыхивая, то угасая, одна и та же упорная мысль. У Мириам были
крепкие челюсти, как у людей,  на  протяжении  многих  поколений  питавшихся
черствым  хлебом.  Часто  можно  видеть  римлян  с  выдающейся вперед нижней
челюстью, это не признак сильной воли, это печать  голода,  передающаяся  из
поколения в поколение. На лице Мириам как раз и лежала печать голода.

     Почему за все это время она ни разу мне не позвонила? Могла бы, как это
принято,  сказать,  что  мы  больше  не увидимся? У нее не было моего номера
телефона. Допустим. Но существует же телефонный справочник, да и на  витрине
номер написан. Мириам перестала жевать и закурила...
     Мне  хотелось сказать ей что-нибудь очень язвительное, чтобы она просто
остолбенела. Нет. Ничего я ей не сказал. Хотелось сказать: мне все  известно
- и  посмотреть,  как  она  прореагирует.  Ты  смотришь  на меня так, словно
впервые видишь, сказала Мириам и добавила: дай мне, пожалуйста, стакан воды.
Сейчас налью, ответил я.
     Мириам выпила воду, сделала две затяжки. Я увидел, как она побледнела и
медленно, безмолвно поникла. Что-то уж слишком все  легко,  подумал  я.  Она
сразу  же  потеряла  сознание, заснула тем сном, от которого не просыпаются.
Итак, Мириам умерла. Интересный поворот в ее жизни.
     Она была еще теплой, теплым было ее тело, безвольно обмякшее в  кресле,
а  глаза  оставались  открытыми,  как  это  бывает  иногда у покойников. Она
действительно была мертва, хотя и не окоченела, как  окоченевают  покойники.
Еще  за  две  минуты  до  этого она жила, а теперь ее не было, окончательно,
бесповоротно. И я, живой, стоял перед ней, мертвой. Еще  за  две  минуты  до
этого  она  ела  торроне, ела черный сушеный виноград из Террачины, а теперь
уже не ела ничего, для нее все кончилось, и никогда ничего она уже не  будет
есть  в  своей  жизни, потому что жизнь ее кончилась. Так что же было передо
мной? Не Мириам, а некая природная субстанция, немного мышц, немного костей.
Это нельзя уже было называть Мириам, потому что Мириам умерла, выпив  стакан
воды. Конечно, не просто воды, ибо тогда ничего бы не случилось, то есть она
бы  не  умерла.  А  теперь  вот  случилось все, что могло случиться. Мириам,
вернее, ее безжизненное тело, поникло. Я стал снимать с нее одежду, пока она
не окоченела - ведь покойники быстро начинают коченеть.
     Вот как исчезают вещи, как исчезает все,  говорил  я  себе.  С  помощью
нескольких  капель  цианистого калия, растворенных в стакане воды, окончился
этот своеобразный роман с Мириам, и  очень  плохо  окончился.  Но  она  сама
виновата.  Я  закурил сигарету и глотнул дым, но разве может улечься чувство
голода от глотка дыма? Тут нужно что-то  другое.  Желудок  не  так-то  легко
обмануть.  А  чего  ты ждешь еще? говорил я ему. Так я разговаривал со своим
желудком. Успокойся, говорил я ему, сейчас ты сотворишь нечто  ужасное.  При
некоторых обстоятельствах желудок бывает глух и слеп. Постарайся совладать с
собой,  говорил  я  ему. В иных случаях желудок бывает хуже дикого зверя, он
сам командует, сам все решает.
     Ну а теперь хватит лицемерить, говорил я себе, в  сущности,  ты  с  ним
согласен,  пусть  думает  что хочет, не мешай ему. Но с какого места начать?
Мириам лежала все так же неподвижно в кресле, с откинутой  назад  головой  и
безжизненно  свисающими  руками.  Приходилось  проявлять  инициативу самому,
действовать по собственному усмотрению. Что поделаешь, Мириам,  нельзя  быть
одновременно и едой, и едоком.
     Все, что произошло после этого в заднем помещении моего магазина на виа
Аренула, было как у дикарей, как у африканских каннибалов.

     Сейчас  это  уже трудно установить, но, по крайней мере, есть основания
утверждать, что если это был не сам Король, то, наверное,  королевский  шут.
Теоретически,  вероятно,  не  так  уж  трудно  отличить  поступок  Короля от
поступка шута, да ведь сколько  времени  прошло!  Дело  было  ночью,  и  все
придворные  спали.  Король  лежал  один  и никак не мог заснуть, потому он и
велел привести в свою спальню шута. Не исключено, что в  этот  час  не  спал
кто-то  еще,  но  в  хрониках на сей счет ничего не говорится. Да и могут ли
хроники фиксировать все мелкие подробности? В  общем,  если  это  сделал  не
Король,  то,  возможно,  королевский  шут.  хотя  подобное  действие  трудно
приписать и  Королю,  и  шуту.  Кто-то  выдвинул  гипотезу  о  существовании
третьего  человека, но как она ни заманчива, разумнее от нее отказаться. При
дворе живет множество народу: придворные, министры, камергеры,  конюхи.  Как
найти  виновного сегодня, по прошествии стольких веков? Возникнет же ужасная
путаница, быть может, даже и рассказывать об  этом  факте  нельзя,  а  лучше
вычеркнуть  его  из  истории! Но факт все же имел место. Поэтому лучше ни до
чего не докапываться, а продолжать, как и прежде. говорить: если это  сделал
не Король, то, возможно, королевский шут.


Глава 12
     Все согласны, что лучше съесть врага, чем дать ему пропасть.

     Теперь,  сделав  то,  что  должно  было  сделать,  я  почувствовал себя
спокойным, как может чувствовать себя спокойным человек, сделавший  то,  что
сделал я.
     Ты  слишком  много  куришь,  говорил  я  себе,  бреясь  утром при свете
маленькой лампочки в ванной  комнате.  От  звука  работающей  бритвы  голова
раскалывалась.  Бритва  была  той  же  марки, какой пользовался папа римский
("Sunbeam"). Несколько месяцев тому назад папа умер в  Кастель-Гандольфо,  а
рядом с озером того же названия нашли обезглавленный труп женщины; кто она -
установить пока не удалось. Мои мысли были заняты покойниками, перескакивали
с  одного мертвеца на другого. Ты устал, говорил я себе, пора и отдохнуть. И
куришь много, двадцать сигарет в день - это слишком. Не лги, говорил я себе,
ты выкуриваешь по сорок, а в иные дни по пятьдесят штук. Сам себя травишь.
     Набережная Валлати - это  участок  между  мостом  Гарибальди  и  мостом
Сикста,  по  эту  сторону  реки.  Тротуары  здесь широкие, пешеходов мало. Я
ненавижу пешеходов. В ту осень  я  ходил  на  набережную,  прогуливался  под
деревьями,  ронявшими  на  меня капли, топтал листья платанов, вдыхал чистый
воздух, спускавшийся вдоль русла Тибра с гор, и  все  курил,  курил.  Я  был
таким  же  пешеходом,  как и прочие. Иногда я подходил к парапету и смотрел,
как люди внизу с помощью неуклюжих драг перебрасывают песок с  одного  места
на  другое,  чтобы спрямить русло. Работают без перерыва - и люди, и машины.
Часто я видел там старика-оборванца, у которого были какие-то свои  дела  на
этом  отрезке реки и набережной. По нескольку раз в день он спускался к реке
и поднимался по земляным ступенькам на откос; я наблюдал за ним, когда он  с
трудом  тащил вверх свой рюкзак. Усевшись на последней ступеньке, он начинал
копаться в каких-то облепленных грязью предметах, которые он подобрал внизу.
Часть из них он бросал обратно в реку, а  часть  оставлял  и  рассовывал  по
отделениям  рюкзака, потом снова спускался. Я видел, как он бродил по песку,
время от времени наклоняясь и что-то  подбирая.  Можно  ли  придумать  более
бессмысленное занятие? Он тоже ни минуты не был в покое - как люди, копавшие
песок, и как машины.
     Почти  каждый  день  я доходил до середины моста Сикста и, перегнувшись
через перила, смотрел вниз, на воду,  пытался  проверить  воздух  на  ощупь.
Лучше,  наверное,  дождаться  весны,  когда воздух начнет прогреваться, ну а
пока я обследовал место, прикидывал высоту, с  опаской  смотрел  на  бегущую
внизу  воду,  которая  затянет  мое  тело  в  свои воронки, если взлететь не
удастся. Плавать же я не умею.
     Однажды я увидел того оборванца на моем  месте,  как  раз  на  середине
моста,  казалось, он тоже изучает обстановку. Я наблюдал за ним с набережной
и видел, как он заглядывает вниз и щупает воздух. Вдруг у меня на глазах  он
перелез   через   парапет  и  бросился  в  пустоту.  На  какое-то  мгновение
показалось, что он летит, летит, широко раскинув руки, его рубаха  надулась,
как  парус,  но  секундой позже он упал головой вниз, в воду. Я зажмурился и
услышал всплеск, потом - женский крик, визг тормозов.  Когда  я  уходил,  до
моего  слуха  уже  доносились  торопливые  шаги любопытных и вой полицейских
сирен.
     Сотрудники речной полиции вытащили его чуть ниже по течению, у  острова
Тиберина.  Вот  и  еще  одно странное проявление закона симметрии, говорил я
себе. Может, это предупреждение? Но о чем? Если какой-то нищий,  спрыгнув  с
моста,  падает  и тонет, причем здесь торговец марками? Да и какой ты теперь
торговец  марками,  говорил  я  себе,  теперь  ты  каннибал.   Я,   конечно,
преувеличивал.

     Как  могло случиться то, что случилось? Как я смог стать тем, кем стал?
Я имею в виду Мириам. Люди собирают цветы на лугах, говорил я себе, ездят на
прогулки  в  Кастелли,  к  озеру  Неми  или   к   озеру   Кастель-Гандольфо,
возвращаются  домой с корзинками земляники, купленной, по дороге, люди ходят
в кино и, конечно же, держатся там за руки и целуются в темноте или  едут  к
морю  и  валяются  на  солнце, барахтаются в песке, окунаются в воду. Кто-то
ходит  в  ночные  рестораны  танцевать  и   накачиваться   виски,   а   иные
довольствуются  тем,  что  бродят  по  улицам,  заглядывают  в  кафе,  чтобы
поболтать. О чем только они болтают, хотел бы я знать, и ведь болтают же! Но
некоторые, говорил я себе, не возвращаются домой после прогулки, потому  что
кто-то  отрезал  им  голову  -  как  той  девушке,  которую  нашли  у  озера
Кастель-Гандольфо,  или  потому,  что  они  попали  под  машину  или  умерли
естественной  смертью,  как  папа римский, опять-таки в Кастель-Гандольфо. В
общем, конец у всех одинаковый, то есть люди умирают. Так или иначе.
     Вот и ты однажды увидишь свое имя в газете, говорил я себе. Тот  случай
в  моем магазине был настолько чудовищным, что мне самому было трудно в него
поверить. Раньше я думал, что не способен на такое. Я не  преувеличиваю.  Ты
каннибал,  говорил я себе. Прекрасно, ну и что дальше? Ведь существуют же на
свете каннибалы. Я смотрелся в зеркало и себя не узнавал. Не надо быть таким
впечатлительным, говорил я себе, непонятные факты происходят  ежедневно.  Но
не  такие же, как этот, этот очень уж необычен, такое случается очень редко.
И очень редких фактов тоже хватает, говорил я себе,  достаточно  просмотреть
газетную  хронику.  Вон  какая-то  девушка  отравилась, нанюхавшись цветущих
олеандров на бульваре Тициана, а один человек убил жену и  скормил  ее  труп
собаке.  За  одними  фактами всегда тянется цепочка других, и ни один из них
нельзя рассматривать без учета всего остального. Но  что  это  -  остальное?
спрашивал  я  себя.  Остальное  -  это  весь  мир,  вся Вселенная, в которой
находишься и ты сам, и девушка с бульвара Тициана, и тот тип,  который  убил
жену,  а труп скормил собаке, и нечего тебе беспокоиться, потому что в конце
концов исчезнет и он, как исчезнет все остальное. Такая у меня была  теория.
В ее рамки укладывалось и то, что произошло тогда у меня в магазине.
     Умерла наконец и старуха с третьего этажа. Фулл бродил по виа Аренула и
нюхал  асфальт. Он то и .дело останавливался перед моей витриной и улыбался.
Я-то надеялся, что старуха как-нибудь от него избавится, вышло же  так,  что
убралась  она первая, а собака осталась. В газете сообщили, что умерла некая
Сапьенци - мать или тетушка той Сапьенци, что пела в кружке Фурио Стеллы. На
виа Тор  Сан-Лоренцо  шестидесятилетнего  рабочего  убило  током,  когда  он
устанавливал  водосток  на  крыше.  На  виа  Салариа "Фиат-600" столкнулся с
автобусом,  загорелся,  и  оба  сидевших  в  нем  человека  превратились   в
обугленные  трупы.  На  виа  дель  Гамберо  какой-то маляр во время приступа
сомнамбулизма выстрелил в  жену.  Женщина  погибла,  а  он  сдался  полиции.
Опять-таки   в   Риме   две   девушки   нашли   на  вершине  Мойте  Тестаччо
полуразложившийся труп мужчины лет пятидесяти, предположительно  иностранца.
Старик  из  приюта  для престарелых "Сан-Микеле" выбросился с пятого этажа и
упал на старуху, проходившую внизу. Погибли оба. Сообщения из-за рубежа тоже
были не  лучше.  В  Бергхайме  владелец  трактира  забил  палкой  до  смерти
рабочего-турка,  пристававшего  к его жене. В Миттвальде, в Баварии, молодой
венгерский беженец вспорол ножом брюхо немцу двадцати одного года  от  роду,
ухаживавшему  за  его  девушкой.  В  Буа-де-Було