странстве  между  Землей  и  Луной, между Землей и звездами
Вселенной. Мириам была в восторге от моих пояснений и попросила объяснить ей
еще что-нибудь. Я сказал, что людям есть  чему  поучиться  у  самолетов,  но
этого она уже не смогла понять.
     Поршневой  мотор,  заметил  я,  рассказывая  Мириам о двигателях, - уже
вчерашний день, чем больше  его  усовершенствовали,  тем  больше  усложняли,
тогда  как реактивный самолет много проще, потому что ракетные двигатели еще
только осваиваются, но потом и они очень усложнятся и понадобится  изобрести
что-нибудь  другое.  Мириам  хотела  слушать  еще  и еще. Я объяснил ей, что
керосин - это не что иное, как нефть, и не такой уж он особенный, как  может
показаться по названию. Я сказал, что в реактивном двигателе нет сцепления и
что  от  изобретенного  Леонардо  принципа  сцепления  уже  отказались, хотя
Леонардо безусловно гений. А моторы внутреннего  сгорания  основаны  еще  на
принципе сцепления.
     Вокруг  нас  на террасе была уйма народу, и мне не хотелось пускаться в
сравнения, глядя, как самолеты один за другим взмывают в небо. Но если бы  я
все  же  занялся  этим,  сравнения  были  бы не в пользу публики, да и нас с
Мириам тоже, со всеми этими  нашими  рассуждениями  и  спорами,  которые,  к
счастью,  вроде  бы  кончились.  Хотя  мне только показалось, что кончились.
Мириам  первая  вновь  завела  разговор  прямо  там,  на  террасе  аэропорта
"Фьюмичино",  под  рев  самолетов.  Я  сказал ей: ради бога, давай больше не
будем вспоминать об этой истории, ведь то, что мне надо было узнать,  я  уже
узнал.  Аминь.  Но  ты  все-таки  учти, что я никогда не запиралась в кабине
Курзала с тем волосатым парнем, сказала Мириам. Она, видите  ли,  отпиралась
ото  всего,  сказанного  раньше.  Но  я  в  таких делах неумолим и начал все
сначала. По пути в Рим в машине мы все время только и делали что говорили  о
том волосатом типе, который три года назад у меня на глазах заперся вместе с
ней  в  кабине  Курзала.  И снова выплеснули друг на друга все, что уже было
сказано. Когда мы доехали до больницы Форланини, Мириам все-таки призналась,
что девушкой, которая вошла тогда в кабину, была действительно  она.  Теперь
ты понимаешь, что сделала меня рогоносцем? спросил я. Да, сказала Мириам.
     Мы  уже  выехали на бульвар Трастевере, и тут Мириам попросила, чтобы я
высадил ее на трамвайной остановке. Хочу поехать на  трамвае,  я  устала  от
машины  и  от  всех этих самолетов, сказала она. И ни за что не соглашалась,
чтобы я отвез ее домой. Обиделась, что ли? Не знаю.

     Перед своим магазином я увидел собаку старухи-соседки с третьего этажа.
Собака обнюхивала витрину, и я дал ей пинка. Но тут  явилась  привратница  и
стала  защищать  эту  тварь,  мол, надо думать, что делаешь, и не бить собак
ногами.
     - Ах, вот как? - сказал я.
     - Не забывайте, что и собаки - твари... Меня как молнией ударило.  Чьи,
чьи твари.? Я побежал следом за привратницей во двор.
     - Так чьи они, по-вашему, твари? - допытывался я.
     - Сами  прекрасно  знаете  чьи,  - сказала она. Привратница не пожелала
удовлетворить мое любопытство  и  ответить  на  заданный  вопрос,  но  я  не
отставал:
     - Так чьи же твари, ответьте мне, пожалуйста, чьи?
     Но добиться, чтобы она назвала Его, я так и не смог. Наша привратница -
женщина очень упрямая и подозрительная.
     - Возможно, я поступил неправильно, дав пинка собаке синьоры с третьего
этажа.  Допускаю. Но вы сказали, что я не должен был этого делать, потому...
потому что собаки - твари... Чьи же они, интересно, твари?
     - Нельзя пинать собак, вот и все, - сказала привратница.
     - Но почему?
     Женщина внимательно посмотрела мне в лицо и  захлопнула  дверь  у  меня
перед носом.
     Просто  удивительно, как некоторые люди стараются не поминать Его всуе.
Не знаю, из предрассудка, из страха или из особого уважения. Многие сразу же
переводят разговор на другое, лишь бы не назвать Его. Привратница захлопнула
дверь у меня перед носом. Я вернулся за прилавок своего магазина.  Поскольку
дни становились короче, было уже почти темно.

     Придерживаясь  очень строгой методологии, можно выявить нашего скрытого
Врага. Каждый, наверное, задавался вопросом, кто он,  что  делает,  какая  у
него внешность, есть ли она у него вообще. Если, конечно, существует он сам.
Можно   с  уверенностью  утверждать,  что  Враг  существует  и  не  дремлет.
Распознать его проще всего с помощью электрического фонарика, но ваша задача
значительно упрощается, если у вас есть счетчик Гейгера. Враг  почти  всегда
радиоактивен.  Учтите,  он может разгуливать по улице в обличье полицейского
агента, сидеть за столом в ресторанчике, пристроиться в  уголке  центральною
почтамта  или  железнодорожного  вокзала.  У  нашего  скрытою Врага какая-то
особая тяга к железным дорогам. Вообще, Враг не любит форму, но я слышал  от
одною  человека,  что  он  распознал  Врага, облачившеюся в форму начальника
станции в маленьком городке Павона (область Лацио). А однажды Враг, говорят,
записался даже в  движение  хранительниц  домашнего  очага  и,  переодевшись
миссионеркой,   отправился  по  белу  свету  вербовать  себе  сторонников  и
обратил-таки больше ста тысяч человек. Скрытого Врага распознать трудно, тут
нужны специальные средства, но главное - чутье. А распознав, поймать ею  уже
проще простого: он ловится на английскую булавку или рыболовный крючок.


Глава 6
     Время  от времени нужно извиняться, даже если ты считаешь, что ни в чем
не виноват.

     Рабочие-ремонтники явились  со  своими  кирками,  отбойными  молотками,
лопатами и прочими инструментами. И стали копать землю перед моим магазином.
Вы  что-то там ищете? спрашивал я, а они отвечали, что им велено копать, вот
они и копают. По-вашему, это ответ?  Я  возмущался,  но  не  вступать  же  в
рукопашную  с  целой  бригадой рабочих! Ничего вы там не найдете, говорил я,
копали бы себе чуть подальше, перед газетным киоском или на другой улице, но
они меня не слушали и продолжали взламывать асфальт и бетон своими отбойными
молотками, разбивать землю кирками и  насыпать  ее  по  бокам  траншеи.  Они
перевернули  даже каменные плиты тротуара. Осторожно, не повредите фундамент
дома, говорил я. Из траншеи они выбрасывали прелую землю и  длинных  розовых
червей,  которые  корчились  на  свету, как ошпаренные. Просто диву даешься,
сколько в земле червей. Черви старались уползти, но их накрывала новая  куча
прелой  земли  и тогда они успокаивались. Прелая земля издавала зловоние. Вы
нашли одних только червей, говорил я мастеру, приходившему проверять  работу
своей  бригады,  но  он  лишь  молча  пожимал  плечами,  а рабочие между тем
выбрасывали на поверхность все новые кучи земли и новых червей.
     Мириам было противно безобразие, творившееся перед моим магазином.  Это
же не моя вина, говорил я, но в ее глазах можно было прочесть немой укор: ей
были  противны  и  черви и вонь. Мы с ней об этом специально не говорили, но
черви постоянно стояли у меня перед глазами, думаю, что и у нее тоже.  Прямо
преследовали они нас.
     Я  сам  раздевал  Мириам,  укладывал  на  постель,  словно  куклу  - на
вытянутых руках. Ты моя кукла, говорил я, и  ей  это,  по-моему,  нравилось.
Тогда  я повторял: ты моя кукла, ты моя кукла, пока ей не надоедало и она не
говорила:  ну  хватит,  перемени  пластинку,  пожалуйста.  Тогда  я  начинал
говорить  ей  другие  банальности,  например,  что  мне  хотелось бы поехать
куда-нибудь с ней в спальном вагоне. Я часто  повторял  ей  эту  пошлость  и
другие  пошлости  в  том же роде. Но наступал момент, когда она говорила: ну
хватит, скажи что-нибудь новенькое, и я говорил. Поначалу ее это  забавляло,
она  позволяла  мне  повторять мои глупости двадцать и даже тридцать раз, но
потом говорила: перестань, и я переставал. Это была игра,  шутка.  Я  хотел,
чтобы  она  забыла,  что  за  стенкой  на  прелой земле извиваются черви, но
однажды она сказала, что ей уже тошно от этого зрелища, то есть от всех этих
червей. И целую неделю не показывалась.
     Интересно, чем занимается Мириам с утра до вечера?  спрашивал  я  себя.
Где  она  сейчас  и что делает? С кем она видится и что делает с теми, с кем
видится? Что говорит? Я  задавался  этими  вопросами  не  из  ревности,  мне
ревность  чужда, я не понимаю, как можно быть ревнивым. Да и зачем бы Мириам
стала мне изменять, и с кем? Будь я ревнивцем, то вел бы себя по-иному, я бы
терзался ревностью. Нет, ревность - не мой случай. Я наорал на ремонтников и
потребовал, чтобы они немедленно  зарыли  траншею.  Но  они  и  так  ее  уже
зарывали,  а  когда  зарыли  окончательно,  то  залили  бетоном, поверх него
положили асфальт, и все опять стало как прежде.
     Мириам вернулась как-то в понедельник, лицо  у  нее  было  осунувшимся,
словно  она  за  это  время  очень устала. Меня такой поворот дела совсем не
устраивает, сказал я себе. Вопросов задавать я не стал, но сам подумал: чем,
интересно, она занималась все это время? Мириам  села  на  стул  в  торговом
зале,  не  сняв  даже перчаток, и вид у нее был обиженный. Она закурила, а я
смотрел на ее пальцы, державшие сигарету, совершенно  не  зная,  как  начать
разговор.  Чем  бы ее занять? думал я. И стал рассказывать ей о войне, о том
случае, когда я целую неделю просидел в подземном убежище, где нас  засыпала
вместе  с  женщиной,  у которой был при себе только мешочек соли, и говорила
она на незнакомом мне языке. Потом нам просунули резиновую трубочку  и  лили
через  нее  молоко.  Засыпанное  землей убежище, я, женщина с мешочком соли,
трубка, по которой  текло  молоко,  и  бомбы,  рвавшиеся  на  поверхности...
Наконец  прибыли  спасатели  с  кирками  и выкопали нас, полуживых, как двух
червяков. Женщина ушла сама по себе, а я сам по себе. Я забыл ее лицо, да  и
как  бы я его запомнил, ведь в убежище было темно. К тому же говорила она на
чужом языке, так что мы и подружиться не могли. А  теперь  я  здесь,  торгую
марками, сказал я. В таком случае, я вообще никто, ты хоть марками торгуешь,
ответила Мириам. Этим она хотела мне польстить. Может, ей не понравилась моя
история.  А  я  все  говорил  и говорил. Никогда еще я столько не говорил, я
рассказал ей, что начал заниматься марками по чистой  случайности,  но  дело
пошло  и  я втянулся - вы уже об этом знаете. Так я стал торговцем почтовыми
марками. Мириам смотрела на меня, впервые мы сидели вот так и смотрели  друг
на  друга, и разговаривали, и рассказывали о своей жизни. Ну и болтун же ты,
сказал я себе.
     Если честно, то Мириам о себе  ничего  не  сказала,  это  я  все  молол
языком.  Не  исключено, что она хочет от меня что-то скрыть, говорил я себе.
Но что? Я уже не мог больше говорить,  хотя  и  не  успел  рассказать  ей  о
полетах  и обо всех моих планах. Ограничился только намеками: если бы первая
рыба не рискнула броситься в воду, сказал я, рыбы и по сей день не умели  бы
плавать. Я придумал что-то вроде библейской притчи. Мириам молча смотрела на
меня. Но перчатки решила все же снять.
     В  те  дни  ко  мне часто приходил Бальдассерони: он выискивал в прелой
земле среди червей обломки древнего мрамора. Друзей у меня не много,  точнее
сказать,  только  один,  этот  самый  Бальдассерони,  который,  конечно  же,
коллекционирует  марки,  хотя  коллекционеры  у  меня  никогда  симпатии  не
вызывали. Нельзя сказать, что Бальдассерони такой уж хороший коллекционер (я
бы  даже сказал, что коллекционер он совсем плохой). Его конек - королевские
династии, и марки он располагает на  больших  листах  бумаги,  следуя  схеме
гигантского  генеалогического  древа. Король слева, королева - справа, все в
соответствии с альманахом "Гота".
     Бальдассерони способен пренебречь редчайшим экземпляром 1849  года  или
Эйр-Мейл де Пинедо 1927-го ради какой-нибудь коронованной башки. Он туп, как
все узкие специалисты.
     С  Бальдассерони  мы  мало разговариваем, он часто заглядывает ко мне в
магазин, но говорить нам почти не о чем. Если я нахожу  какую-нибудь  марку,
которой  еще  нет  в  его  коллекции,  я  откладываю ее, а потом деру с него
втридорога, потому что дело есть дело, и я  заставляю  раскошеливаться  всех
невзирая на лица, даже своего единственного друга, то есть Бальдассерони.
     Иногда  он  заходит  ко мне в магазин и часами копается в альбомах, все
переворачивая вверх дном, роняя марки на пол или прикасаясь  к  ним  потными
пальцами, а я не могу ничего ему сказать: он ведь мой друг.
     О  Бальдассеронн  я  знаю  мало.  Мы  с  ним  на  ты, что придает нашим
отношениям дружеский характер, но ничуть не побуждает к  откровенности.  Мне
известно  только,  что  он  живет  на  Пасседжата  ди  Рипетта  в  квартире,
оставленной ему в наследство бабушкой, и что у него есть  машина  английской
марки  "Хилмен",  если  не  ошибаюсь.  Не густо, но я не привык приставать с
расспросами к кому бы то ни было, тем более - к другу. Я  и  сам  ничего  не
рассказал  ему  о  Мириам.  Если  человек  помалкивает,  он может скрыть что
угодно. Но стоит начать откровенничать - все пропало.  Предположим,  что  он
знает  ее  семью  или,  опять-таки предположим, что Мириам его родственница.
Трудно даже вообразить, сколько  людей  находятся  в  родственных  связях  с
другими  людьми,  эти  родственные связи распространяются по горизонтали, по
вертикали и даже по диагонали, захватывают настоящее  и  прошлое,  ширясь  в
пространстве  и  во  времени.  Если  вы  попробуете покопаться в прошлом, то
убедитесь, что все люди - родственники.
     Иногда Бальдассерони является ко мне в магазин  с  газетой  в  руках  и
говорит: ты видел, что случилось? Я не клюю на приманку, потому что газеты я
тоже  читаю  и  знаю,  что  ничего  не  случилось,  что  это  просто  прием,
позволяющий ему обратить на себя внимание ближнего. В данном случае  ближний
- это  я.  Если  такова  его  цель,  от  меня  никакого удовлетворения он не
дождется. А иногда он принимается читать газету про себя, словно  где-нибудь
в  кафе.  Я продолжаю заниматься своим делом, даже если в это время не делаю
ничего. Бывают случаи, когда ему удается прервать  течение  моих  мыслей.  В
общем,  я  предпочел бы, чтобы он заглядывал ко мне пореже, и даже давал ему
это понять, но нельзя же запретить человеку приходить к тебе в магазин. Ведь
он твой друг как-никак.

     Бальдассерони неравнодушен к  мрамору.  Кроме  марок,  он  еще  образцы
мрамора  коллекционирует.  Древние  римляне  широко  применяли разные породы
мрамора, привозили его со всех концов света. В этом отношении Рим -  золотое
дно.  Если  в  дождливые  дни  вы  видите  человека, который бродит, склонив
голову, по римскому Форуму, знайте, что  это  Бальдассерони.  Дождь  смывает
грязь,  и  тогда лучше видны обломки драгоценных пород мрамора - зеленого из
Африки, каристума, розового с прожилками, испанского брокателя,  французской
гальки,   бельгийского   черного,   темно-лилового.  По  грязи,  среди  глыб
известняка, словно какой-нибудь охотник за ящерицами,  бродит  Бальдассерони
под  дождем  по  древнему  Форуму  и  собирает обломки ценных пород мрамора.
Иногда прицельным ударом молотка он отбивает осколок от античной  колонны  и
кладет  его  в  сумку.  Дождливые  дни  -  радость  для  Бальдассерони, как,
повторяю, и для охотников за ящерицами.
     На виа ди Панико живет один мраморщик, который по заказу  Бальдассерони
обрабатывает  и  полирует  эти  осколки  и обломки, придавая им шарообразную
форму. Тонкая  работа,  никакая  машина  ее  не  сделает.  Ручная  шлифовка,
требующая сначала скальпеля, потом рашпиля, а под конец - пемзы.
     Карьеры   красного   африканского  мрамора  опустошены  еще  со  времен
Пунических войн. Находя кусок такого редкого мрамора,  Бальдассерони  просто
голову  теряет  от  радости,  является  ко  мне  в  магазин и заводит долгий
разговор о колоннах у входа в собор Святого Петра.
     - Подумать только, сколько шариков можно было бы из них  понаделать,  -
говорит он.
     - Святой Петр - это Святой Петр, - отвечаю я.
     Бальдассерони  рассказывает,  что в театре Марцеллия сохранился обломок
колонны тоже из красного африканского мрамора, но он с крупными прожилками и
ценится не так высоко.
     Бальдассерони готов превратить в  полированные  шарики  родную  мать  и
друзей.  Он утверждает, что его страсть к коллекционированию мраморных шаров
- это своего рода тяга к совершенству, что в ней больше от  философии  и  от
религии,  чем  от  коллекционерства.  Древние  утверждали,  что  у Бога тоже
сферическая поверхность, говорит он.
     Мне кажется, что Бальдассерони преувеличивает. Не хочу злословить, ведь
он мой друг, но все же у меня вызывает сомнение подлинная сущность этой  его
страсти.   По-моему,   здесь   не   столько  тяга  к  совершенству,  сколько
своеобразная форма сексуальной маниакальности.  Связь  тут  найти  нетрудно,
нужно только подумать хорошенько.
     Когда  драги  очищают  русло Тибра, Бальдассерони как ворон налетает на
место работ. Среди ила и городских отбросов, веками копившихся на дне  реки,
нередко  можно найти и обломки древнего мрамора. Те, что покрупнее, и хранят
на себе следы обработки, становятся добычей  стервятников  из  ведомства  по
охране   исторического   наследия,  а  маленькие  и  бесформенные  достаются
Бальдассерони (тоже стервятнику), который тут же подхватывает их и тащит  на
виа  ди  Панико.  Иногда  по пути он заходит ко мне показать свою находку. Я
лично к этим кускам мрамора абсолютно равнодушен.
     Когда  рабочие  муниципалитета   роют   канализационные   колодцы   или
какие-нибудь траншеи посреди улицы, Бальдассерони уже тут как тут и копается
в  грязи,  выброшенной  на поверхность. В тот самый день, когда к моему дому
явились рабочие, пришел и Бальдассерони. Найти  он  ничего  не  нашел,  зато
носом к носу столкнулся с Мириам. Он входил, она выходила.
     В  римском  культурном  субстрате  полным  полно древней грязи, червей,
камней и кусков античного мрамора. Но на  виа  Аренула  были  только  черви.
Бальдассерони  все надеялся, что в историческом центре начнут строить метро,
но его не строят. Теперь он ждет, когда начнут строить подземную автостоянку
на виа Криспи. Его интерес к субстрату просто маниакален.
     Если хорошенько приглядеться, во внешности  Бальдассерони  есть  что-то
отталкивающее,  чем-то он напоминает мне крысу из городской клоаки. Потные и
летом и зимой руки, какие-то бесцветные волосы, розовая кожа. В общем, я  бы
покривил  душой,  если  бы  сказал,  что  Бальдассерони  мне симпатичен. Его
присутствие меня тяготит, но он  же  не  виноват,  вряд  ли  он  сознательно
стремится  вывести  меня из равновесия, иначе я сразу бы положил конец нашей
дружбе.
     Я  часто  спрашиваю  себя,  чем  можно  объяснить  мое   отвращение   к
Бальдассерони.  Это  не  ненависть, нет, но все-таки что-то очень похожее на
ненависть. Пожалуй, лучше какое-то время держаться от него подальше, но я не
знаю, как это сделать, да если бы и знал, боюсь, что я  первый  же  и  стану
переживать, ведь, в конце концов, он мой единственный друг.

     Ты  не  должен  идти  на  поводу  у  своих  чувств,  говорю  я себе. Ну
подумаешь,  ну  не  симпатичен  тебе  Бальдассерони.  Все  равно  ты  можешь
оставаться  его другом. Нельзя поддаваться самовнушению. Во имя дружбы можно
поступиться  очень  многим.  Прежде  всего  нужно  быть  выше  антипатии   и
ненависти.  Только  поддайся  чувству  ненависти,  и все - конец, потому что
ненависть - злейший враг дружбы.
     Бальдассерони - друг. Кто такой Бальдассерони? Друг. Когда он входит  к
тебе в магазин, нужно встретить его с улыбкой, когда он роняет на пол марки,
ты  должен  предложить  ему  посмотреть  еще один альбом. Почему? Потому что
Бальдассерони твой друг. Если тебе  доведется  найти  кусок  мрамора  редкой
породы,  подними  его и, когда Бальдассерони заглянет в магазин, подари ему