Пете.
   Пожалуй это был единственный  человек,  которому  он  завидовал.  Поэтому
Соннов вдруг грузно встал и вышел в уборную. И пока были "гости" он  уже  не
присутствовал в комнате.
   Клавочка же вообще мало  реагировала  на  "тени";  пухлое  лицо  ее  было
погружено в сон, в котором она  видела  разбухший  зад  Федора.  Так  что  в
комнате разговаривали одни гости, как будто они были здесь хозяевами.
   Дед Коля, вместо того чтобы  спросить  у  Клавы,  строил  вслух  какие-то
нелепые предположения о приезде Федора.
   Соннов приезжал сюда, к сестре, часто, но так же внезапно исчезал и никто
из Фомичевых не знал, где он живет или где бродит.
   Однажды, года два назад, через несколько часов после того как он внезапно
исчез, кто-то звонил Фомичевым из какой-то жуткой дали и сказал, что  только
что видел там Федора на пляже.
   Лидочка слушала деда Колю со вниманием; но слушала не "смысл" его слов, а
что-то другое, что - по ее мнению - скрывалось за ними  независимо  от  деда
Коли.
   Поэтому она смрадно, сморщившись  белым,  похотливым  личиком,  хихикала,
глядя на пустую чашку, стоящую перед пустым местом Федора.
   Павел - ее муж - был весь в увесистых, багровых пятнах.  Мила  играла  со
своим пальчиком...
   Наконец, семейство во главе с дедом Колей встало, как  бы  откланялось  и
вышло к себе.
   Только Петя долго оставался в углу; но когда он скребся, на  него  никто,
кроме Соннова, не обращал внимания.
   Клава прибрала комнату, словно обмывая себе лицо, и  вышла  во  двор.  На
скамейке уже сидел Федор.
   - Ну как ушли эти страшилища, - равнодушно спросил он.
   - Мы сами с тобой, Федя, хороши, - просто ответила Клава.
   - Ну, не лучше других, - подумал Федор.
   Времени еще было  достаточно  и  Федор  решил  пройтись.  Но  солнце  уже
опускалось к горизонту, освещая как в игре, заброшенные улочки подмосковного
местечка.
   Федор устал не столько от убийства, сколько  главным  образом  от  своего
разговора над трупом. С живыми он вообще  почти  не  разговаривал,  но  и  с
мертвыми это было ему не по нутру. Когда же, точно влекомый загробной силой,
он произносил эти речи, то был сам не свой, не узнавал себя в языке, а после
- был надолго опустошен, но качественно так же как был опустошен всегда.  Он
брел по улице и, сплевывая в пустоту, равнодушно  отмечал,  что  Григорий  -
приезжий, издалека, что труп не  скоро  найдут,  а  найдут,  то  и  разведут
ручками и т.д. У пивнушки безразлично дал  в  зубы  подвернувшемуся  мужику.
Выпил две кружки. Почесал колено.
   И вернулся обратно, мысленно расшвыривая вокруг себя  дома,  и,  войдя  в
комнату, неожиданно завалился в постель.
   Клава наклонилась над его теплым, побуревшим от сна лицом.
   - Небось порешил кого, Федя, - осклабилась она. - Чтоб сны слаще снились,
а?! - И Клава пощекотала его член. Потом скрылась во тьме ближнего закутка.


      III

   Сонновы знали Фомичевых сызмальства. Но Павел Красноруков появился  здесь
лет пять назад женившись на Лидочке.
   До замужества Лидочка на всем свете признавала одних насекомых, но только
безобразных и похотливых; поэтому она целыми днями шлялась по помойкам.
   Павел и поимел ее первый раз около огромной, разлагающейся, помойной ямы;
она  вся   изогнулась   и   подергивалась   как   насекомое,   уткнув   свое
сморщенно-блаженное личико в пиджак Павла. А потом долго и нелепо хихикала.
   Но Павла ничего в частности не смущало; его  смущал  скорее  весь  мир  в
целом, на который он смотрел всегда с широко разинутым ртом.  Он  ничего  не
отличал в нем, и в глубине  полагал,  что  жизнь  -  это  просто  добавка  к
половому акту.
   Поэтому  его  прельстила  беспардонная  сексуальность  Лидочки.  Сам  он,
например, считал, что его сердце расположено в  члене  и  поэтому  очень  не
доверял врачам.
   А  легкое,  помойно-воздушное  квази-слабоумие  Лидочки   облегчало   ему
времяпровождение между соитиями. Не раз  он  трепал  ее  блаженно-хихикающее
личико и смотрел ей в глаза - по обычаю с разинутым ртом. Но даже не смеялся
при этом.
   А Лидочка цеплялась за его  могучую  фигуру  изощренно-грязными,  тонкими
ручками.
   Эти ручки были так  грязны,  что,  казалось,  бесконечно  копались  в  ее
гениталиях.
   - Без грязи они не могут, -  ласково  говорил  обычно  дед  Коля,  шевеля
ушами.
   Оглоушивающая, дикая сексуальность Паши тоже пришлась по  вкусу  Лидочке.
Нередко, сидя с мутными глазами за общим обеденным столом,  она  то  и  дело
дергала Павла за член.
   Часто  тянула  Пашу  -  по  своей  вечной,  блаженной  привычке  -   идти
совокупляться около какой-нибудь помойки. И Павел даже не  замечал,  где  он
совокупляется.
   Но спустя год обнаружилось, что Паша все же очень и очень труден,  тяжел,
даже для такой дамы, как Лидинька.
   Первое, мутное, ерундовое подозрение возникло однажды на  прогулке  около
пруда, где играло много детей; Павел стал как-то нехорош, глаза его налились
кровию и он очень беспокойно глядел на прыгающих  малышей,  точно  желая  их
утопить.
   Еще раньше Лидинька чуть удивлялась тому, что Паша дико выл,  как  зверь,
которого режут, во время соития; а потом долго катался по полу или по траве,
кусая от сладострастия себе руки, словно это были у  него  не  руки,  а  два
огромных члена. И все время ни на что  не  обращал  внимания,  кроме  своего
наслаждения.
   Конечно, она не могла связать в своем уме этот факт и отношение  Павла  к
детям, но когда Лидинька - года четыре назад - впервые  стала  брюхата,  все
начало обнаруживаться, словно тень от отвислой Пашиной  челюсти  надвигалась
на мир.
   Сначала Паша смотрел на ее брюхо с нервно-немым удивлением.
   - Откуда это у тебя, Лида?! - осторожно спрашивал он.
   И когда Лида отвечала,  что  от  него,  вздрагивал  всем  своим  крупным,
увесистым телом.
   Спал он с ней по-прежнему ошалело, без глаз.  Но  иногда,  резко,  сквозь
зубы, говорил: "вспороть твое брюхо надо, вспороть!".
   По мере того как оно росло, усиливалось и Пашино беспокойство.
   Он норовил лишний раз толконуть Лидиньку; один  раз  вылил  на  ее  брюхо
горячий суп.
   На девятом месяце Паша, дыхнув ей в лицо, сказал:
   - Если родишь - прирежу щенка... Прирежу.  Родила  Лидонька  чуть  не  во
время, дома, за обеденным столом.
   Паша, как ошпаренный, вскочил со стула и рванулся было схватить  дите  за
ноги.
   - В толчок его, в толчок! - заорал он. (Волосы у него  почему-то  свисали
на лоб.) Дед Коля бросился на Пашу, испугав его своим  страшным  видом.  Дед
почему-то решил, что ребенок - это он сам,  и  что  это  он  сам  так  ловко
выпрыгнул из Лидоньки; поэтому дед ретиво кинулся себя защищать. Кое-как ему
удалось вытолкать было растерявшегося Пашу за дверь.
   Но присутствие младенца - его истошного писка -  ввело  Павла  в  собачью
ярость и он стал ломиться в дверь, завывая:
   "Утоплю, утоплю!".
   А разгадка была такова. Паша - раньше, до  Лидоньки,  у  него  тоже  были
неприятности по  этому  поводу  -  до  смури  ненавидел  детей,  потому  что
признавал во всем мире только огромное, как слоновые уши,  закрывшие  землю,
свое голое сладострастие. А все побочные, посреднические, вторичные элементы
- смущали и мутили его ум. Не то чтобы они -  в  том  числе  и  дети  -  ему
мешали. Нет, причина была не практическая. Дети просто смущали его ум  своей
оторванностью от голого наслаждения, и заливали его разум, как грязная  река
заливает чистое озеро, всякой мутью, досками, грязью, и барахлом...
   - Почему от моего удовольствия дети рождаются? - часто думал Красноруков,
метаясь по полю. - Зачем тут дети?..
   Как только Павел видел детей, он сопоставлял их со своим сладострастием и
впадал   в   слепую,   инстинктивную   ярость   от   этого   несоответствия.
Подсознательно  он  хотел  заполнить  своим  сладострастием  весь  мир,  все
пространство вокруг себя, и его сладострастие как бы  выталкивало  детей  из
этого мира; если бы он  ощущал  своих  детей  реально,  как  себя,  то  есть
допустим детишки были бы  как  некие  для  виду  отделившиеся,  прыгающие  и
распевающие песенки его собственные капельки спермы, вернее  кончики  члена,
которые он мог ощущать и смаковать так, как будто они находились в его  теле
- тогда Красноруков ничего не имел бы против этих созданьиц;  но  дети  были
самостоятельные существа, и Красноруков всегда хотел утопить их из мести  за
то, что его наслаждение не оставалось только при нем, а из  него  получались
нелепые,  вызывающие,  оторванные  от  его  стонов  и   визга   последствия:
человеческие существа. Для  Павла  ничего  не  существовало  в  мире,  кроме
собственного вопля сексуального самоутверждения, и он не  мог  понять  смысл
того, что от его диких сладострастных ощущений,  принадлежащих  только  ему,
должны рождаться дети. Это казалось ему серьезным,  враждебным  вызывом.  Он
готов был днем и ночью гоняться  с  ножом  за  детьми  -  этими  тенями  его
наслаждения, этими ничто от  сладострастия...  Все  это,  в  иных  формах  и
словах, прочно легло в сознание Павла...
   Дите удалось тогда припрятать; дед Коля метался с ним по кустам,  залезал
на крышу, прятал дите даже в ночной горшок. Отсутствующая девочка Мила  -  и
та принимала в этом участие. Только Петенька  по-прежнему  скребся  в  своем
углу.
   Но Паша не сдавался, серьезный, с развороченной челюстью,  он  скакал  по
дому с огромным ножом на груди. Потом сбежал куда-то в лес...
   История эта, правда, разрешилась стороной; дите само  умерло  на  восьмом
дню жизни. Полупьяный врач определил - от сердца.
   К счастью Лидонька была проста относительно таких  исчезновений;  детишек
она скорей рассматривала как милую прибавку к совокуплению; поэтому она хоть
и поплакала, но не настолько, чтобы забыть о соитии.
   Сразу же в семействе водворился мир.
   Все потекло по-прежнему.
   Второй раз - через год -  Лида  забеременела  тогда,  когда  Паша  совсем
остервенел:
   он спал с ней по нескольку раз в день, бегал за ней, натыкаясь на столбы,
и, казалось, готов был содрать кору с деревьев. Искусал себя и ее в кровь.
   Паша был так страшен, что в конце концов Лидонька  с  перепугу  дала  ему
слово умертвить ребенка. (С  легальным  абортом  уже  запоздали).  Это  было
опасно - но выполнимо; нужно было скрыться - чуть в стороне,  в  избенке,  в
лесу.  И  пруд  для  этого  выбрали  подходящий.  Кругом  вообще  была  тьма
"невоскреших" младенцев:
   некоторые  уборные  и  помойные  ямы  были  завалены  красными,  детскими
сморчками:
   плодами  преждевременных  родов.  Недаром   неподалеку   гудело   женское
общежитие.
   Избенка в лесу оказалась уютливой, низкой, с черными паутинными углами  и
низкими окнами...
   Паша каждый день пробирался к Лидиньке; и забывая о брюхе,  неистово  лез
на нее.
   Дело  кончилось  неожиданно  и  неподсудно:  перед  самыми  родами  Паша,
озверев, полез на Лидоньку; дите уже  должно  было  выходить  и  повернулось
головкой к выходу, на Божий свет; но Паша, сам не понимая того,  пробил  его
головку своим членом...
   Лидонька попала в больницу; ребенок выкинулся  мертвым,  с  прошибленным,
округлой формы, местом на темени; история замялась. Но Паша - после этого  -
прямо-таки вознесся; он почувствовал  ретивое,  скандальное  удовлетворение,
что может убивать "щенят" своим членом. Осознав это,  он  долго  катался  по
траве и хохотал.
   С блаженной Лидонькой уладиться  было,  казалось,  просто;  "дети  у  нее
только в  уме  есть",  -  говаривал  дед  Коля;  тем  не  менее  она  упорно
отказывалась от абортов.
   Но Паша сам приладился  кончать  "блаженных  младенцев",  причем  немного
раньше, на седьмом месяце беременности, разрывая  своим  истеричным  длинным
членом родовой пузырь.
   Следовали преждевременные роды и дите - кстати, очень удачно -  выползало
всегда мертвое; один раз только у Паши,  с  раскрытым  ртом  наблюдавшим  за
этими  сценами,  возникло  сомнение;  он  подошел  и,  присев  на  корточки,
пошевелил сгусток.
   Так счастливо прошло несколько лет. Лидинька  от  этих  "концов"  была  в
себе; только стала чуть рассеянней и полюбила цветы на помойках.
   Сейчас, перед описанным приездом Соннова, Лидинька как  раз  была  в  том
положении, когда пора  "кончать".  Улыбаясь  своим  призрачно-прилипчивым  к
наслаждению лицом, она говорила, показывая на  живот:  "Трупики,  трупики  в
себе ношу".


      IV

   На следующий день после приезда Федор проснулся поздно и стал бродить  по
дому.
   Клава все время следила за ним: боялась, что потеряется.
   Клавуше с трудом давалась жизнь без  объективизированной  нелепости;  это
была как бы подмога ее душе... И такой нелепостью был для  нее  Федор...  "И
ест он только по ночам и людей за зря убивает", - умилялась Клава.
   Она  была  немного  сексуальна  и  удовлетворялась  любым  способом,   от
нормальных до психических. Но не раз вспоминала при этом Федора.
   Вообще, чем нелепее случалась форма полового удовлетворения,  тем  больше
ей нравилось. Бывало, что засовывала она себе в матку  и  голову  небольшого
живого гуся. Он только истошно махал крыльями,  обсыпая  перьями  ее  живот.
Большей частью это было громоздко и неудобно и гуси играли  роль  скорее  не
средства, а символа.
   Одному Богу, вне всякого сомнения, было известно, как она управлялась  со
всей этой дикой бутафорией и какие функции выполняла вся  эта  живность.  Но
Федя олицетворял в ее глазах не только  сексуальную  нелепость,  но  главным
образом нелепость постоянную, вечную.
   Она не решалась с ним даже спать, и сама половая жизнь  Федора  была  для
нее как темное ведро.
   Клава, как тень, но издалека, сопровождала Федора за его спиной, когда он
шатался по разным закоулкам - закуткам дома.
   "Лишь бы не повесился. Для виду, - думала она. - А здесь я его схороню...
   Деньжищ у меня от отцовских делишек многочисленно... Да и работа -  почти
домашняя, раз в два дня показаться!"..
   ...Двор,  облепивший  дом  Фомичевых-Сонновых  был  не  разделен  забором
пополам, как  обычно.  И  Федор,  бродя  по  двору,  не  раз  оказывался  на
территории Фомичевых. Дед Коля окликал его, пытаясь  с  ним  заговорить.  Но
Федор  пропускал  все  понятия  мимо  ушей;  только  Петенька,   скребущийся
где-нибудь в углу, у забора, пугал его: Федор  иногда  боялся  по-настоящему
крепких людей.
   Поэтому он часто брел по ближайшим улочкам, особенно около пивной.
   Правда теперь он не различал пива от воды; и вместо пива один  раз  мутно
выпил подсунутую  кружку  фруктовой  жижи.  Ему  безразлично  казалось,  что
окружающие дома
   - вечно ирреально пошатываются; и пошатывается даже воздух  или  тонет  в
пелене; но стоило  ему  на  чем-нибудь  сосредоточиться,  как  этот  предмет
выплывал из общей иллюзорности и становился устойчивым;  хотя  в  сердцевине
своей оставался тем же маняще-неопределенным.
   Поэтому Федор, когда пил пиво или просто где-нибудь сидел на  скамье,  то
для большей устойчивости он клал руку на голову подвернувшемуся  мужику  или
мальчонке.
   Клава с тревогой чувствовала, что он внушает страх окружающим.
   Так прошло несколько дней. Федор своим присутствием давил на людей.
   Старушку-соседку Мавку он перепугал тем, что подошел к дыре в ее заборе и
долго, часа два, тяжелым взглядом смотрел в ее окно. Пустили  слух,  что  он
ловит кошек за хвост.
   Дело дошло до нехорошего, когда он вдруг,  прогуливаясь,  стал  брать  за
руку сиротку-девочку с Дальнего переулка.
   Говорили, что он играет с сироткой, как с мертвой кошкой. Но  Соннов,  не
смущаясь, просто смотрел ей в лицо. Скорее  всего  она  служила  ему  вместо
палки.
   Усугубилось, когда Федор, до этого хоронившийся от Петеньки, ни  с  того,
ни с сего подкараулил и съел его суп, который тот варил из своих прыщей.
   Поднялся страшный гвалт и Павел хотел было прибить Соннова  поленом.  Дед
Коля - собственно он был дедом мертвеньких внучат - прыгал вокруг  Федора  и
просил его выблевать суп обратно...
   Вмешалась Клава и отвела Федора в дом.
   - Полезай-ка ты, Федя, в подпол,  -  тихо  сказала  она  ему  наедине.  -
Схоронишься.
   Сейчас жарко и я всем там тебя обеспечу. Так и будешь  жить.  А  я  людям
скажу, что ты уехал. А то неровен час - случится что... Ведь  на  твой  след
могут напасть - ишь сколько людей на дурачка прирезал. Полезай-ка в  подпол.
Федор не возражал и его грузная фигура скрылась в глубине.


      V

   Подпол, куда уполз Федор, был дик и неправдоподобно глубок. В  нем  можно
было  ходить  во  весь  человеческий  рост.  Он  делился  на  две  половины,
соответственно делению дома. Через три маленьких окошечка в кирпичной  стене
лился узкий, извращенный, дневной свет - сюда в полутьму,  словно  в  живое,
пыльное, состоящее из поломанных предметов чудовище.
   Клава устроила Федора в углу, на  старой  железной  кровати,  обложив  ее
пухлым,  мягким  тюфяком,  который  она  поцеловала.   Для   еды   почему-то
приспособила - наверное из-за крепости - новый, сверкающий ночной горшок.
   Несколько дней Федор  проспал  и  проел.  А  потом  стал  вглядываться  в
темноту.
   Однажды ему приснился сон, который  был  более  реален,  чем  жизнь.  Ему
снилась улица около дома сестры, где он пил пиво у ларька. И дома больше  не
пошатывались. Они стояли прямые, ровные, и казалось, что ничто не  могло  их
сдвинуть. И он пил пиво у ларька - и пил реально, реально,  одну  кружку  за
другой, но видел, что это кто-то другой, а не он, огромный,  огромный,  выше
домов, пьет пиво...
   Федор проснулся. Он не любил снов. Мгла в подполье  шевелилась.  Сидя  на
кровати, он вглядывался в легкие очертания и вдруг решил, что в дальнем углу
есть разум.
   Пожевав, он присел около этого места, точно прикованный к нему...
   А однажды Федору показалось в пространстве бесконечное шевеление мух;  он
стал пугать это движение. И скоро шевеление мух переместилось в  сторону,  к
окну. Свет пронизывал это колебание на одном месте. Правда, никаких  мух  не
было.
   В подполе  Федор  чувствовал  себя  чуть  лучше,  чем  наверху.  Не  было
излишнего беспокойства и он целиком погрузился в неопределенное  созерцание.
Очень плохо, что он не умел давать названия тому, что видел как тайну.
   Одна Клава заглядывала к нему.
   Он относился к ней со странной необходимостью; впрочем  с  необходимостью
проходящей мимо его сознания.
   Он любил похлопывать ее по заднице; Клава усмехалась в паутину.
   Но вскоре Федору стало не хватать людей, не хватать человеческих загадок.
Иными словами, ему некого было убивать. (Клава была не в счет:  он  даже  не
относил ее к людям).
   Тогда он решил мысленно подставлять людей в одинокие поленья, в странные,
без одной ноги табуретки, в поломанные прутья. И взяв топор,  вдруг  выходил
из своего уюта и с бешеным усилием воображения рубил фигуры.
   Клаве он объяснил, что это ему нужно для напоминания.
   Между тем Федор  объедался;  во  тьме  у  него  -  после  долгих  месяцев
безразличия - часто вставал член, и он не заметил, как стал  соединять  этот
восход со смертию.
   Сначала он просто искал удовлетворения и бродил  со  вставшим  членом  по
всему подполу, ворочая предметы, двигаясь с приподнятыми, точно для обхвата,
руками.
   Может быть, искал что-то сексуальное в стене...
   Но смерть и все, что ее окружало, по-прежнему царили в его душе.  Вернее,
смерть и была его душой.
   И в голову Федора вдруг вошла идея; когда он ее обдумывал,  его  твердое,
каменное лицо становилось, точно облепленное глиной, подвижным, подвижным от
удивления.
   Кажется, оно поворачивалось и смотрело вверх, на потолок...


      VI

   Между тем наверху события надвигались. Создавалось такое впечатление, что
Лидинька на этот раз не хочет убийств " блаженных младенцев" . Может быть, в
ней  говорило  просто  вздорное   упрямство.   Возможно   также,   что   она
предчувствовала в этом младенце своего будущего жениха или просто любовника.
   Но так или