ств  и  взлетов,  уходить  в  тягучий   и
беспросветный маразм, лежал и не вынимая члена из тела Анны, дремал, попивая
кофеек...
   Весь день прошел в какой-то тягучести.
   А под вечер Падова стали преследовать видения. Да и сам дом  Сонновых,  с
его закутками,  шизофренными  углами  и  трансцендентно-помойными  занырами,
способствовал появлению "невидимых". К тому же все  (под  вечер!)  собрались
почему-то по грибы в лесок и Падов остался один в этом доме.
   Сначала ему казалось,  что  из  какого-нибудь  угла  кто-нибудь  внезапно
выйдет, но не человек, а скорее "нечто" или в лучшем случае выходец  с  того
света.
   Но он постарался связать пространство со своим сознанием.
   И ему стало видеться что-то совсем нечеловеческое,  но  что  зато  втайне
предчувствовалось им в душе.
   Сначала смутно проявилось какое-то подполье потусторонности; потом  стали
выявляться и существа, обитатели...
   Первым появился тип, чье существование заключалось в том,  что  ему  один
раз в миллион лет разрешалось  пискнуть  причем  не  более  минуты;  все  же
остальное время, промежду  этих  писков,  он  был  в  полном  небытии.  Этот
замороченный толстячок как раз  и  появился  на  свою  единственную  минуту;
несмотря на это вел он себя необычайно многозначительно  и  даже  напыщенно;
видно было, что он очень крепко держится за свое  право  пискнуть  и  крайне
дорожит этим...
   И другие видения, одно страннее другого, вереницей проходили перед ним.
   Под конец Толе показалось, что он видит "существо" из того мира,  который
"лежит" за конечным миром всех религий и оккультно-мистических открытий.
   Взвизгнув "хватит!" Толя вскочил с постели и закричал. Все рассыпалось по
тайным уголкам реальности. Но из вне доносился  страшный,  громовой  стук  в
ворота.
   Взвинченный таким резким переходом из  скрытого  мира  в  видимый,  Толя,
пошатываясь, пошел на стук.
   Он открыл ворота Сонновского дома и увидел пьяного мужичка, а  за  ним...
робко улыбающегося... Евгения Извицкого.
   - Вот это встреча! ...Как ты нашел Лебединое!? -  вскричал  Падов,  обняв
друга.
   Мужичок, поцеловавшись с деревом, исчез.
   - Да Аннуля в тайне письмишко  тут  написала,  -  сконфуженно  проговорил
Извицкий, метая острые взгляды на Падова.
   Но Падов, не давая ему опомниться, проводил в  комнаты,  показывая  углы,
где только что ему виделись "невидимые".
   Извицкий жался в себя; это был чуть толстенький человек  с  взлохмаченной
головою, примерно одного возраста  с  Падовым;  глаза  его  горели  каким-то
внутренним, мистическим и вместе с тем сексуальным  огнем;  кожа  лица  была
нежная, но не женственно, а как-то по своему, особенно.
   Вместе  с  Падовым  и  Реминым  он  образовывал   довольно   своеобразный
треугольник.
   Говорили, что, как и Ремин,  он  был  одно  время  в  некоторой  связи  с
религией Я.
   Вскоре вернулись и путешественники за грибами, кроме Анны: она уехала  на
день в Москву. Зажглись  огни  в  Сонновско-Фомичевском  доме:  словно  духи
задвигались во тьме.
   Девочка Мила спрятала свои грибы  в  ночной  горшок;  мутноскрытые  глаза
Петеньки смотрели на Извицкого из щели. Даже куро-труп принес один  гриб.  А
Извицкому было нехорошо: он рвался к себе, в душу, во внутрь, или  на  худой
конец к общению с Падовым и Реминым. Даже Клавуша не очень удивила его.
   " Лучше своя вошь, чем Дары свыше", - все время бормотал он  про  себя  и
отходил в сторону.
   - Ускользает, ускользает Женичка от нас, - приговаривал Ремин.
   Долгое время все как-то не могли найти контакт и шатались  из  стороны  в
сторону, точно неприкаянные.
   Гена в уголке "раздавил" поэтическую четвертинку. Потом  к  нему  присел,
чего-то нашептав, Толя.
   Между прочим, про  Извицкого  в  Москве  ходил  какой-то  изуверский,  со
стонами из-под домов слух. Что, мол, Женя замешан в некой страшной  истории,
дикой и исступленной,  связанной  может  быть  с  культом  дьявола.  Другие,
однако, считали такое объяснение профаническим и говорили об  отрицательном,
чудовищном пути к Богу, в том числе через богохульство.
   А одной старушонке, соседке  Жени,  привиделось  после  разговора  с  ним
явление, по ее словам, ангела, и что ангел де подмигнул  ей  и  сказал,  что
спасения не будет.
   Слухи,   с   обязательными    русско-юродивыми    оттенками,    обрастали
нелепо-метафизическим комом, и уже твердили, что полудохлая, больная  кошка,
которую не раз замечали около Жени, - воплотившийся  дух  маркиза  де  Сада.
Кто-то, из совсем юных, начал уже ей поклоняться и пал перед ней на колени.
   Воображение взвинчивалось. Дело еще усугублялось тем, что по слухам  -  в
"истории" участвовала странная девочка лет  одиннадцати-двенадцати,  которую
Извицкий нередко приголубливал и выделял.
   Вспоминали,  что  Извицкий  не  раз  говорил  по  эту  девочку,  что  она
"наполнена светом".
   И взаправду, в некотором роде девочка действительно светилась: ее бледное
лицо с чуть  выпяченной  челюстью  и  гнилыми  зубами  прямо-таки  озарялось
каким-то молниеносным, подпрыгивающим вдохновением,  а  глаза  в  ощеренном,
одухотворенном  личике  точно  вылезали  из  орбит,  когда  она   радовалась
Невидимому и своим мыслям.
   Говорили, что духовно она постоянно вращается вокруг  себя  и  ей  многое
дано...
   Так или иначе точно или даже в близком приближении эту историю  никто  не
знал.
   Возможно все происходило не так или с другим подтекстом. Но юродивенькие,
влюбленные  в  себя  слушки   росли,   докатываясь   до   самых   потаенных,
подвально-метафизических уголков Москвы.
   Такова была молва об Извицком.
   Наконец, сбросив бред неловкости, друзья -  Ремин,  Извицкий  и  Падов  -
собрались, когда все остальные сонновские обитатели уснули, на втором этаже,
в глухой комнатушке, с полузабитым окном.
   Только свеча освещала их лица.
   Извицкий по отношению к друзьям внешне был мягок и нежен. Падов  хохотал,
глядя на пятна по стенам.
   Ремин, прикорнув в кресле, покачивался в такт своим  мыслям.  Закатанная,
подпольная бутылка водки зеленела в углу.
   Разговор -  вернее  прикосновение  душ  -  переходил  от  провалов  в  их
бредовых, разросшихся отношениях... к мистицизму.
   Воздух чернел то от взрывающихся, то от сгнивающих мыслей.
   Извицкий, просмаковав загробное, упирал теперь на смех Абсолюта;  что  де
невиданное это качество, если у Абсолюта есть свой смех. Дик де он (смех)  и
непостижим, потому что никому не противопоставлен и причина его, разумеется,
не в разладе с действительностью, а в для нас неизвестном.
   Истерический смешок прошел по горлу Падова: ему показалось, что он  видит
концы этого смеха.
   Все сидели в отдалении друг от друга по полуразвалившимся креслам,  но  у
каждого
   - для тишины - под рукой было по стакану водки.
   Масло в огонь подлил Ремин, который из своего угла начал что-то  смердеть
о жизни  Высших  Иерархий;  что  де  по  сравнению  с  этим  любые  духовные
человеческие достижения, как крысиный писк по сравнению с Достоевским. И что
де  неплохо  бы  хоть  что-нибудь  оттуда  урвать  или  хотя  бы   отдаленно
представить, пытаясь сделать скачок от Духа... туда... в неизвестный план.
   На Падова  особенно  подействовало  это  напоминание;  "что  нам,  курям,
доступно!", - слезливо пробормотал он.
   Но потом озлобился.
   И хотя Ремин еще что-то нес о необходимости  вырваться  в  зачеловеческие
формы "сознания", мысль  о  дистанции  пред  Неведомым  задела  и  Падова  и
Извицкого. Она даже повергла их в какой-то логически-утробный негативизм.
   - А может быть все Абсолютное движется только в  нас...  Даже  сейчас,  -
вдруг захихикал из угла Извицкий.
   Он поперхнулся; всем действительно  хотелось  именно  "сейчас"  воплощать
абсолютное, чтоб и теперь, в сегодняшнем облике, вмещать его, иначе  слишком
обесценивалось "теперешнее" состояния и "теперешние" мысли. От  нетерпеливой
любви к себе Падов даже дрожал. А Извицкий недаром еще раньше искал какой-то
обратный, черный ход в мире, который вел бы в высшее минуя все иерархические
ступени.
   Наконец,   после   угрюмого   молчания   Извицкий   сразу   заговорил   о
парадоксальном пути.
   Он набросал картину мира, где к трансцендентному  можно  было  бы  придти
через негативизм, чрез отрицание; это был мир, в котором положительное,  как
бы   уничтожалось,   а   все   смрадно-негативное,   напротив,   становилось
утверждающим.
   В этом мире, или вернее антимире, всему отрицательному и  злому  давалась
живая жизнь; и даже само небытие становилось в нем "существующим"; это  была
как бы оборотная сторона нашего мира вдруг получившая  самостоятельность;  и
наоборот обычный мир положительного здесь становился вывернутым, исчезающим.
   Все это находило, конечно, греющий душу отклик  у  Падова  и  Ремина.  Но
Извицкий не очень искал попутчиков...
   Поэтому разговор (словно  метались  души)  переменился  и  принял  другое
направление.
   Сначала вскользь - для  издевки  -  коснулись  некоторых  странных,  даже
комичных  моментов  послесмертной  трансмиграции.  Потом  -  насмеявшись   и
разгорячившись, упомянув о секте спасения Дьявола - вдруг перешли  к  учению
Sophia Perenial.
   Холод и трансцендентное спокойствие сразу овладели всеми.  А  затем  -  о
воплощении Логоса,  о  Веданте,  о  суффиях,  об  индуизме,  обо  всем,  где
рассыпаны бессмертные зерна эзотеризма. И о зияющей пропасти Абсолюта, о Его
святой Тьме, по ту сторону любого бытия.
   И наконец - после какой-то неожиданной истерики - о том, о  чем  говорить
нельзя...
   - Этого не надо, не надо касаться; мы погибнем! - в ужасе закричал Ремин.
   Все сгорало в каком-то напряжении. Дальше идти было невозможно.  Разговор
приостановился.
   - Вот он: русский эзотеризм за водочкой! - проговорил кто-то под конец.


      VIII

   На следующий день утром,  после  того  уже  как  приехала  Анна,  калитка
Сонновской обители отворилась и две нелепые, странные фигуры  показались  на
дворе. Одна из них вела другую под руку. То был Федор  Соннов,  а  второй  -
Михей, который любил, чтоб им гнушались. Медленно, точно  принюхиваясь,  они
обошли весь дом. Из открытого окна  Клавуша  приветствовала  их,  равномерно
помахивая щеткой. Первым на гостей выскочил дед Коля; визгливый и тонкий, но
с остановившимися, выпученными глазами, он помахал тряпкой на  Михея.  Михей
стоял покорно, просветленно улыбаясь в Колино лицо. Федор  вдруг  развалился
на траве, как свинья; и было странно видеть его жуткую, полумертвую  фигуру,
валяющуюся на земле и  этим  похожую  на  отмеченную  природой  обыкновенную
свинью.
   Понемногу из дому стали высыпать и его  другие  обитатели.  Даже  солнце,
светившее на этот раз яростно и неугасимо, точно почернело, словно у  солнца
имелся разум.
   Никто даже не собирался  завтракать;  все  были  заняты  собой  и  своими
гнойными мыслями.
   А Федор даже не обратил внимания на Аннушку, которая непрочь бы с ним  по
мракобесию пококетничать.
   - Чрез смерть нашу имею только общение с женщиной, -  прорычал  он  ей  в
лицо, и  пошел  из  дома  на  Лебединское  кладбище,  где  сиротела  могилка
Лидоньки.
   Там, в одиночестве, Федор долго плясал, если только можно назвать то, что
он вытворял плясом, около ее могилы. Пятил губы вперед, на невидимое.
   Днем появился Алеша Христофоров, совсем замученный и ушедший в себя.
   Куро-труп совсем  почти  не  высовывался;  всем  была  видна  только  его
непонятная тень.
   Алеша все-таки убедился, что отцу - по крайней  мере  физически  -  здесь
"хорошо"; если уж "лечить" - решил Христофоров, -  то  формально  место  ему
может быть только в сумасшедшем доме; но зная  тамошние  порядки  и  прочее,
Алеша отбрасывал всякую мысль об  этом;  оставалось  только  ждать.  Поэтому
Христофоров думал лишь как бы уехать отсюда по своим неотложным делам.
   Усиленно молился, чтоб отстранить черное; да непосредственно к нему никто
и не лез; главный насмешник над ним- Падов -  был  сейчас  так  отвлечен  от
внешнего мира, что совсем застывал, с рюмкой водки около рта.
   Возвратившийся  же  с   могилы   Федор   обошел   Алешу   стороной,   как
несуществующее.
   Правда, за калиткой Сонновского дома, Христофорова  облапила  и  пыталась
снять  с  него  штаны  медсестра,  выползшая  на  четвереньках  из  лопухов.
Ускользнув, Алеша признался:
   "Так ведь это та самая медсестра, которая лечила папу... Недаром  Клавдия
Ивановна говорила, что она любит спать в лопухах... А Аннушка еще  ответила,
что это преувеличение..." Словно  подстать  его  мыслям  где-то  за  забором
раздался  нутряной   полу-крик,   полу-вой   "папы",   скорее   напоминающий
нечеловеческие звуки трубы.
   Повинуясь инстинкту на непонятное, Алеша еще  раз  забрел  на  Сонновский
двор, обойдя его с другой стороны. Не забывал шептать что-то библейское.
   Во дворе уже никого не было, кроме  Михея  уснувшего  у  бревна.  Поганая
кошка пыталась лизнуть его  пустое  место.  Алеша  прошел  мимо  этой  сцены
вглубь,  в  распахнутую  дверь  дома.  На  лестнице   он   услышал   голоса,
доносившиеся из ближайшей комнаты.
   Выделялся резкий, торжествующий, духовно-утробный голос Анны...
   Алеша спустился вниз, во двор.
   Поганой  кошки  около  пустого  места  Михея  уже  не  было.   Рядом,   с
изменившимся  лицом,  лез  в  сарай  к   куро-трупу   белокурый   Игорек   -
нечеловечить. А когда Алеша уже покидал Сонновскую обитель, последнее что он
увидел: застывшие глаза Петеньки, уже не  баюкавшего  себя.  Обойдя  канаву,
откуда уже выползала сестра милосердия, Христофоров побежал к станции.


      IX

   Между тем Петенька уже не только соскребывал с  себя  прыщи  и  лишаи,  а
по-настоящему поедал самого себя. И с каждым днем все глубже и  глубже,  все
действительней и действительней. Он и сам не понимал почему  он  так  живет.
Хотя причина, вероятно, была. Имя ее - его крайне недоверчивое  отношение  к
внешнему миру, от которого Петя воздерживался принимать даже пищу.
   К миру  Петенька  относился  с  подозрением,  как  к  чему-то  бесконечно
оскорбительному, хамскому, и скорее готов был дать разорвать себя на  куски,
чем принять  от  мира  что-нибудь  существенное.  Последнее  для  него  было
равносильно религиозному или  скорее  экзистенциальному  самоубийству.  Даже
когда дул нежный весенний ветерок,  Петенька  настораживался,  если  замечал
его.
   Обычно же старался ничего не замечать,  существуя  в  самом  себе  как  в
люльке; даже пищу он воспринимал лишь как нечто  твердое  и  несъедобное  из
тьмы. Потому и  поедал  самого  себя.  Сначала  это  было  для  него  просто
необходимостью, но последнее время  он  стал  находить  в  этом  судорожное,
смрадно-убедительное удовольствие. Тогда-то он и перешел от соскребывания  к
более непосредственному самопожиранию. Это придавало  ему  -  в  собственных
глазах - большую реальность.
   Точно он углублялся в свою бездну-люльку.
   В связи с этим переходом  -  однажды  ночью,  когда  выл  ветер,  который
Петенька не отличал - у него появилось особенно яростное желание  впиться  в
себя.
   Изогнувшись, он припал к ноге и надкусил; кровь  долго,  теплой  струйкой
лилась через помертвевшие губы, и ему казалось, что он уже совсем  закрылся,
что не стало даже обычной тьмы, окружающей его. "Вглубь, вглубь",  -  шептал
он своим губам и льющейся крови.
   Эти  акты  точно  совсем  похоронили  его.  Пока  на   Сонновском   дворе
разыгрывались  странные  мистерии,  Петенька   припадал   к   самому   себе,
останавливаясь для этого, как припадочный  во  сне,  где  попало.  Но  никто
как-то не замечал его состояния.
   Лишь иногда девочка Мила натыкались на него, скрюченного, но  "видя"  она
ничего "не видела".
   И бледное лицо Петеньки совершенно извратилось. Он только  дышал  в  свою
кровь.
   Весь изрезанный он шатался из угла в угол, уже  не  присутствуя.  Но  ему
хотелось углубиться дальше, во внутрь, и он туда добирался... Дело явно  шло
к смерти, которая ассоциировалась у него с последним глотком.
   Однажды утром, как раз через несколько  дней  после  того  как  в  гнезде
появился Федор с Михеем, Петенька встал с твердым намерением  съесть  самого
себя. Он не представлял явно, как он это будет делать. То ли начнет отрезать
от себя части тела и с мертвым вожделением  их  пожирать.  То  ли  начнет  с
главного и разом, припав к самой нужной артерии,  впившись  в  нее,  как  бы
проглотит себя, покончив с жизнью.
   Но он слишком слаб от предыдущего самопожирания, голова  кружилась,  руки
дрожали.
   Сморщенно посмотрел из окна на высокие деревья и на миг увидел их, хотя в
обычное время ничего не различал. Задвинул занавеску. И вдруг  вместо  того,
чтобы ранить и есть себя, вгрызаясь в тело, упал и стал лизать, лизать себя,
высовывая язык,  как  предсмертная  ведьма,  и  облизывая  самые,  казалось,
недоступные и интимно-безжизненные места.
   Глаза его вдруг побелели, стали как снег, и казалось, в нем уже ничего не
осталось, кроме этого красного, большого языка, как бы слизывающего тело,  и
пустых, белых глаз, во что это тело растворялось.
   Иногда только у затылка ему слышалось исходящее из него самого невиданное
пение, вернее пение невиданной "радости",  только  не  обычной,  земной  или
небесной радости, а абсолютно внечеловеческой и мертвенно-потусторонней.
   Лизнув плечо, Петенька испустил дух.
   Труп обнаружили часов в двенадцать.
   Смерть Петеньки сразу же околдовала всех окружающих. Дед Коля улизнул  на
дерево и долго смотрел оттуда  пустыми  глазами.  Девочка  Мила  задумалась.
Клавуша на крик: "смерть, смерть!" выскочила на двор, в кухонном переднике и
с помойной тряпкой в руке. Казалось, она хотела отереть  лоб  Петеньки  этой
тряпкой, чтобы согнать привидения. Приезжие - Падов, Анна и  иже  с  ними  -
тоже зашевелились, почувствовав родное. Один Федор  по-настоящему  завидовал
Петеньке: он завидовал ему, когда тот жил, высасывая из себя  прыщи,  и  тем
более завидовал теперь, когда Петя умер. Он  один  по  существу  понял,  что
Петенька съел сам себя. "Далеко, далеко пойдет Петя... в том миру, - с пеной
у рта бормотал Федор. - Это не то  что  других  убивать...  Сам  себя  родил
Петя".  Федор  отделился   ото   всех   и   стоял   в   углу   за   деревом,
механически-мрачно откусывая с него кору...
   Где-то около покойного рыскал  Михей,  точно  открывая  шрам-глаз  своего
пустого места на труп.
   "Кыш, кыш, окаянные!" - разоралась на весь двор, сама не  зная  на  кого,
Клавуша.
   Дед Коля, наконец, слез с дерева. Надо было оформлять документацию.  Труп
накрыли платком и началась деловая кутерьма. Наконец, все было обхлопочено и
Петенька весь белый и прозрачный, лежал  в  гробу  на  столе,  против  окон,
которые выходили в сад. На следующий день нужно было хоронить, недалеко,  на
Лебединском кладбище.
   Но утром обнаружилось, что гроб пуст. Петеньки - вернее его  трупа  нигде
не было.
   Дед Коля заглянул туда-сюда, посмотрел почему-то  в  погреб,  за  шкаф  -
нигде мертвецом и не пахло. Гроб, правда, нахально и обнаженно оставался  на
столе, точно приглашая в себя лечь.
   Странно, что исчезновение трупа неизмеримо сильнее подействовало на  деда
Колю, чем сама смерть сына. Он зашатался, как пьяный, обнюхивал углы и  даже
вывел из  своего  обычного  состояния  девочку  Милу.  С  широко  раскрытыми
глазами, расставив руки, точно принимая видимый мир за невидимый, она лазила
по кустам в поисках трупа. Во всяком случае дед Коля ни в какую дверь не мог
достучаться и только сонный Игорек нечеловечил где-то по углам.
   Между тем официальная, земная часть смерти вступила в свои права. У ворот
толкались какие-то полупьяные субъекты, какие-то  официальные  представители
топтались на улице, пора уже была выносить гроб - и нести вперед, к яме. Дед
Коля так и вскрикнул при мысли о том, что будут хоронить пустой гроб. Именно
пустота почему-то раздражала его. Если бы вместо Петеньки в гробу лежало  б