рожало нескончаемой, проникающей  внутрь  дрожью  самолюбви,
потому что и  оно,  тело,  тоже  было  освящено  Я,  как  бы  пропитано  его
бессмертными яйными брызгами. Все это: и чистое Я, и душа и тело,  поскольку
они были его, составляло единый  неповторимый  синтез,  исходящий  визг,  на
вершине которого сияло вечное Я.
   Он не понимал то ли он молится, то ли находится в Экстазе любви.
   Где-то, за гранью, мелькало непознаваемой  полосой  трансцендентное  "Я",
родное, скрытое, и к нему точно бросалась черной и  сверхчеловеческой  пеной
нежная и бьющаяся сперма.
   Крик, один крик стоял в его душе.
   Мгновеньями он видел себя то приближающимся из темной глубины, то парящим
в небе, то врезающимся в  звезды,  то  сладострастно-голым  и  извивающимся.
Внезапно до того родным и близким, что чуть ли не смешанные с  кровью  слезы
капали из глаз и душа содрогалась, целуя сама себя. Секундами он чувствовал,
впадая в забытье, прикосновение к  самому  себе,  особенно  к  нежно-пухлому
животу собственного тела.
   Впивался в себя животом и душа выходила навстречу самой себе, поднимаясь,
целуя подножие высшего "я", докатывая до  него  сладостные,  телесные  волны
самолюбви.  И  в  "я",  в  родном  "я",  раздавался   уходящий   внутрь,   в
бесконечность, ответный стон той  же  само-любви.  Губы,  покрываясь  пеной,
касались собственных губ.
   "Миленький, миленький", - зашептал он вдруг, как бы обнимая свою спину, и
тело провалилось в себя, точно в бездонную, но родную пропасть.
   Самоощущение, лаская себя, выло от наслаждения...
   И вдруг откуда-то вырвался чудовищный,  долгий  и  целующий  стон,  потом
поток, и он увидел себя озаренным светом, поднимающимся в небо, и  в  то  же
время бессмертно-родным, не уходящим от себя.
   - Ты будешь вечен, любимый! - закричал он в небо, - ты будешь вечен...
   И обессиленный упал на пол...


      XVIII

   Покинув всех, Федор, проведя несколько дней у  Ипатьевны,  приближался  к
Москве.
   Даже Клавенька - сестра - уже не  интересовала  его.  Каменное  лицо  его
сдвинулось, и  в  глубине  было  видно  жуткое,  последнее  вдохновение.  Он
осторожно обходил даже тихих, вкрадчивых девочек.
   Район Москвы, где оказался Федор, напоминал своею прелестью подножие ада.
В  стороне  по  холмам  виднелись  прилепившиеся  друг  к  другу,  словно  в
непотребной, грязной сексуальной ласке, бараки. Деревца, хоронившиеся между,
казалось,  давно  сошли  с  ума.  Слева  от  Федора  на   бараки   наступали
бесконечными идиотообразными рядами  новые,  не  отличимые  друг  от  друга,
дома-коробочки. Это была испорченная Москва, исковерканный район.
   С умеренным удовольствием Федор впитывал  в  себя  запахи  извращения.  В
город он приехал, чтобы осуществить свое новое, нарастающее  желание:  убить
всех "метафизических", т.е. Извицкого, Анну, Падова и Ремина...
   Кое-какие адреса были у него в кармане. Уничтожающая мозг, остановившаяся
радость была в его душе. Когда она врезывалась в сознание,  он  выл.  Выл  -
вглядываясь  в  поколебленный  для  него  внешний  мир,  как  в   уползающий
запредельный.
   Сел на отходящий в далекие концы бараков трамвай и,  ошарашив  кондуктора
своим непомерно-мертвым взглядом, взял билет. Отошел в сторону  и,  пожевав,
съел билет, мутно оглядывая серое непроходимое пространство вдали.
   Причиной его смертоносного желания была нарастающая,  бурная  потребность
прорваться в потустороннее.
   Или  иными  словами  поступить  согласно  своему  внутреннему  состоянию,
состоянию, которому, казалось, не было наименования на человеческом языке. И
"метафизические" как раз отвечали его тайне. "Кроме них никого убивать нету,
-  улыбаясь  в  себя,  бормотал  Федор,  -  остальные  и   так   мертвые..."
Осознаваемую часть своего состояния он мутно и неповоротливо,  с  провалами,
все же выражал перед собою. (Остальное было навеки погребено для  человека).
Ему стерающе казалось, что убийство этих наиболее духовных людей, можно даже
сказать  наполненных  духом,  разрешит  какую-то  тайну,  может  быть  тайну
существования души, прервет сон мира и вызовет сдвиг в запредельном.  Именно
поэтому - над ним, над самим духом! - Федор  так  тянулся  сейчас  совершить
свое, Сонновское. "Это что за жертвы были... А здесь я  нож  словно  в  саму
душу вонзаю... В самую сердцевину", -  повторял  Федор.  Ему  виделось,  что
после этого акта с ним самим произойдет что-то значительное и невероятное  и
он окажется где-то  между  мирами.  Иногда  при  этих  видениях  голова  его
поворачивалась вверх, к небу, и холодные капли пота уходили внутрь  тела.  А
глаза обычно наполнялись тем, что отсутствовало даже на дне "я" .
   Кроме  этого  внутреннего  состояния,  оболочка   которого   еще   как-то
осознавалась им самим  и  которое  в  целом  явилось  причиной  его  желания
уничтожить  своих  необычных  друзей,  были  еще   параллельные,   странные,
подспудные, иногда второстепенные ощущения и даже эмоции,  черной  вереницей
сопровождающие его потребность.
   Порой, мельком, в  бессвязной,  почти  подсознательной  форме,  проходили
мысли, что во время самого убийства он вдруг увидит, что душа  -  иллюзия  и
вся его деятельность - только страшная забава.  Но  взамен  точно  откроется
дыра в некую другую реальность и он увидит, что то,  что  было  душой,  есть
лишь уловленное поле,  смятый,  искаженный  луч  какой-то  бездонной,  почти
непонятной реальности, которая неприступна.  И  что  он  гонялся  только  за
тенями.
   Порой наоборот - опять подсознательно, снимая предыдущее ощущение, но все
же удерживая его внутри - поднимались величие этого будущего  убийства,  его
сверхъестественная значимость и небывалое чувство, которое, казалось,  могло
охватить любую скрытую реальность.
   Одновременно более трогательные и даже чуть детские чувства копошились  в
его нутре, точно обвиваясь вокруг всего жуткого, Сонновского. Его охватывало
умиление, когда он представлял себе,  как  Анна  упадет  на  землю  и  будет
"умничать" в луже крови.
   Еще большая умильность находила на него, когда  он  представлял  себе  их
трупы, на которые он заранее не мог  смотреть  без  нежности.  И  предвкушал
собственное, почти благоговейное, религиозное настроение.
   Видел себя в белом.
   Порой же - в эмоции - все заслоняло одно: величие и величие...
   Но все это было лишь легкой дымкой и не заслоняло главного, Сонновского.


      XIX

   Федор ехал в трамвае, приближаясь к одному грязному, но в чахлой  зелени,
району бараков. Там ему нужно было неотложно, по делу,  повидаться  с  одним
тихим,  давно  ему  знакомым  человеком.   Трамвай,   казалось,   был   выше
раскинувшихся кругом домов
   -сараюшек с черными дырами вместо глаз. Из  этих  дыр  выходили  помятые,
точно не от самих себя люди. Федор  слез  на  "площади"  и,  оглядываясь  на
корявистый столб, поплелся к приземистому  бараку.  Облака  гуляли  в  небе,
точно отражения его мыслей.
   В коридоре барака его встретили визг,  апокалипсический  по  отношению  к
крысам стук  посуды  и  пугающе-немой  хохот.  Из  кухни  выползла  девочка,
онанирующая на игрушечном коне. Федор, коченея душой, постучал в дальнюю,  у
темного окна, дверь. Комната, куда  он  зашел,  была  на  редкость  огромна;
лысый, в средних летах, мужчина в  свитере  и  с  уголовным  лицом  радостно
приветствовал Федора, подняв обе свои  тяжелые  руки  вверх  и  соскочив  со
стула.
   Остальные  три  человека,  сидящие  по  углам,  не  пошевелились.   Федор
отстранил лысого и сел  за  стол,  покрытый  белой,  как  ангельская  кровь,
скатертью. Лысый тут же присел рядом и как ни в чем не бывало продолжал свое
занятие: всаживать в пол непомерный, жуткий нож. Огромная женщина,  стоявшая
у стены, пошевелилась.
   Бледный человечек около нее играл на полу сам с  собой  в  карты,  харкая
вокруг.
   Мощно-неповоротливый детина с  мелкими  волосиками  и  вялым,  прыщеватым
лицом  душегуба  стал   обходить   комнатные   цветочки   по   подоконникам,
внимательно-отчужденно обнюхивая их. Так прошло некоторое время. Федор  плыл
в бесконечность. Наконец, огромная женщина, сложив руки на груди, подошла  к
столу и, глядя на Федора, захохотала диким, лошадим голосом.
   Федор вдруг застеснялся такого заигрывания; он  даже  чуть  покраснел  от
смущения:
   в иные мгновения Соннов был чист и робок, как дитя.
   Женщина, не отрываясь, смотрела на него своими  помойными,  но  в  то  же
время удивительно светлыми, все охватывающими глазами.  Еще  мгновение  -  и
она, казалось, изнасилует Федора. Даже груди ее  чувствовались,  как  орудие
насилия. Но мощнонеповоротливый мужчина подошел к ней и  осторожно,  положив
лапу на плечо, что-то проговорил. Женщина села  на  стул,  устремив  взор  в
полу-помойку, полуполяну, виднеющуюся за серым окном.
   Федор встал и, кивнув на дверь этому мужчине с лицом  душегуба,  пошел  к
выходу.
   Проходя  мимо,  остановился  и  дружелюбноотсутствующе  подергал  за  нос
огромную женщину.
   Лысый продолжал забивать нож в пол.
   Федор очутился с "душегубом" за дверью, в конце коридора, у темного окна.
Минут семь-десять они о чем-то переговаривались. Потом Федор, облапив за шею
"душе губа", махнул рукой и пошел к выходу.
   Светлый, земной мир встретил его ласковыми, щебечущими звуками и небом.
   Посмотрев вдаль, Федор заковылял к трамваю. Вскоре трамвай  уже  медленно
катился мимо ровных домов-коробочек. Грязный  крик  отдаленно  доносился  до
слуха Федора.
   Странно, но здесь в этих до предела близких  домах  -  копошилась  та  же
смрадно-вечная жизнь, что и в бараках. Но выглядевшая на  фоне  этой  полной
безликости еще более ненормальной и затерянной. Лишь начавшееся  загрязнение
"коробочек" придавало отдельным местам индивидуальные оттенки.
   Наконец, Соннов оказался в старом районе Москвы.
   Федор сошел у маленького, летнего, безлюдного кафе.  Безразлично  попивая
сок,  думал  о  своем.  Мысли  уходили  далеко,  далеко,  в  засуществующее;
собственное сознание казалось одиноким, слегка  чудным,  хотя  и  своим,  но
таинственнонеизвестным, как марсианский ветер; Федор и думал о себе, точно о
марсианском путешественнике. Равнодушно щупал ноги, как стол. Состояние вело
дальше, к убийству "метафизических". Он совершенно отбросил всякую  мысль  о
внешних последствиях; ему было безразлично, что с ним будет потом - арестуют
его  или  уничтожат;  единственное,  что  интересовало  его  -  это   новое,
всеохватывающее убийство, последнее свершение, после которого все  на  земле
станет третьесортным и сам он, может быть, уйдет  в  новую  форму  бытия;  и
поэтому все предосторожности, которые он принимал раньше, готовясь  к  своим
прежним,  как  ему  теперь  казалось,  "мелким"   убийствам,   отпадали   за
ненадобностью.
   Формально он решил использовать два адреса, которые он узнал случайно еще
раньше из разговоров с Падовым и Анной: один московской квартиры  Извицкого,
однокомнатной и заброшенной, в которой он  жил  один;  другой  -  Падовского
подмосковного "гнезда", где, как он слышал, должны  были  приютиться  сейчас
"метафизические". Последний особенно привлекал  Федора:  его  тянуло  сразу,
одним ударом, совершить свое действо. Но, подумав, он решил сначала забрести
к Извицкому, а потом сразу ринуться в Падовское "гнездо".
   Нечеловечески  Федор  тащился  мимо  старинных,  многоэтажных  домов   по
безлюдным  арбатским  переулкам.  Останавливался   посмотреть   в   пустоту.
Вглядывался в еле возникающие фигурки людей; косился на окна, которые меркли
в своем безразличии.
   Вход  в  квартиру  Извицкого  был  со  двора;   дворик   оказался   почти
петербургский:
   маленький, холодный, зажатый между громадами каменных семиэтажных  домов;
но все же безобразно-загаженный мертвой, серо-исчезающей и все-таки  вонючей
помойкой.
   Лестница вела ввысь круто, с какими-то безжизненными провалами по  бокам,
и кажется по черному ходу; там и сям  виднелись  грязные,  оборванные  двери
квартир; еле слышались голоса; но Федор знал, что здесь единственный  ход  в
комнату Извицкого; он тяжело дышал, поднимаясь, и все время  ловил  взглядом
свет из каких-нибудь полу-окон,  полу-щелей;  когда  же  была  полная  тьма,
поворачивал голову в сторону по еле слышному, тихому  повелению;  в  кармане
нелепо болтался нож.
   Наконец, на самом верху засветилась какая-то щель; по холодному и  тупому
вздрагиванью сердца Федор понял, что это квартира Извицкого. Странная истома
овладела им; на лице  был  пот,  а  в  глубине  слышалось  пение;  самобытие
поднималось внутри себя, чувствуя окружающее,  как  запредельное  и  смерть.
Федор увидел, что дверь слегка приоткрыта и, словно  прижавшись  к  пустоте,
осторожно   заглянул   внутрь...   То,   что   он   увидел   поразило   его:
нелепо-захламленный  какими-то  полу-старинными,  полубудущими  вещами  угол
комнаты, огромное, как бы вовлекающее в себя зеркало, перед ним  оборванное,
вольтеровское кресло и в нем - Извицкий, в  исступленной  позе  глядящий  на
себя в зеркало. Федор сжался, чувствуя невозможное. Машинально вынул нож.  И
вдруг  услышал   стоны,   бесконечные,   глубокие,   словно   исходящие   из
самовлюбленной бездны. Федор застыл,  всматриваясь  в  отражение  и  не  мог
двинуться с места.
   Глаза Извицкого, широко раскрытые, напоенные  каким-то  жутким,  пугающим
себя откровением, в упор, не отрываясь смотрели на  точно  такие  же  широко
раскрытые глаза своего двойника. Федору все  хорошо  было  видно.  Два  лика
Извицкого дрожали в непередаваемой, бросающейся навстречу друг другу  ласке;
кожа лица млела от нежности; неподвижны были только глядящие друг на  друга,
готовые выпрыгнуть из орбит глаза,  в  которых  застыла  самонежность,  ужас
перед "я" и безумие  нечеловеческого  переворота.  Все  полуобнаженное  тело
Извицкого и его лицо выражало нескончаемое сладострастие, бред самовосторга,
страх перед собой, смешанный с трепетом  приближающегося  оргазма,  и  порыв
броситься на собственное отражение. Волосы были всклокочены, рука тянулась к
своему двойнику и, встречаясь, две  руки  дрожали  от  возбуждения,  готовые
проникнуть в себя и утопить друг  друга  в  нежности.  Все  тело,  казалось,
источало сперму и дрожало в непрекращающемся, спонтанном оргазме, точно  вся
кожа, каждая из миллионов ее пор, превратилась в  истекающий  кончик  члена.
Стон  от  двух  лиц  шел  навстречу  друг  другу.  Зеркало  было  холодно  и
невозмутимо, как мир. Из дальнего угла  в  нем  отражался  страшный  портрет
Достоевского, Достоевского с неподвижным и страдальческим взором.
   Вдруг Извицкий ринулся навстречу себе,  в  бездну;  лицо  его  припало  к
своему отражению, а тело изогнулось; губы искривились и стали целовать губы;
по  всему  пространству  пополз  шепот:  "милый,  милый,  любимый";  нервная
судорога сладострастия прошла по влажной щеке; брови изогнулись,  словно  по
ним провел невидимой рукой больной ангел; глаза были закрыты, как у мертвеца
в  припадке  страсти;  Федору  была  хорошо  видна  сзади  сладостная   шея,
нервнодрожащая, потеющая, извивающаяся каждой  своей  складочкой...  В  этот
момент Федор инстинктивно двинулся, чтобы вонзить нож в эту  шею;  но  вдруг
невероятная, бесконечная истома овладела им и парализовала его. При мысли  о
том,    что    он    прервет    этот    невыразимосладострастный,    нежный,
бесконечно-купающийся в  себе  акт  само-любви,  жалость  сразила  его,  как
громом. Даже слабого подобия такой жалости он не  испытывал  никогда,  ни  к
кому, даже к себе.
   Как только он понял суть того, что перед ним происходит, он  ощутил  это,
как чудо, как взрыв; если бы Извицкий возился с любовницей или с  кем-нибудь
еще, он, не задумываясь, прикончил бы обоих; но... убить  человека,  который
так любит себя; любит неистово, до умопомешательства, до слез;  это  значило
бы прервать жизнь столь чудовищно-самовлюбленную, представляющую  для  самой
себя не только сверхценность, но и абсолют... У кого  бы  поднялась  на  это
рука?!.. Все это в секунду, в единую обобщенную  мысль  пронеслось  в  мозгу
Федора; он чувствовал, что  не  в  силах  убить  существо,  столь  неистово,
патологически  любящее  себя;  это  значило  бы  коснуться  чего-то  нового,
невиданного, болезненно-потустороннего, слишком сверх-родного для себя.
   Федор  вообразил,  как  ужасающе-непредставимо  было  бы  этому  существу
прощаться (хотя бы на миг) с самим собой, с родным, бесконечным; тем более в
такой момент неистового оргазма по отношению к  себе;  ему  почудилось,  что
умирая  этот  человек  будет  лизать  собственную  кровь,  как  сперму,  как
истекающее наслаждение и плакать такими  слезами,  от  которых  перевернется
мир.
   Между тем, нож поблескивал в руке Федора и отражался в  глубине  зеркала,
где-то рядом с портретом Достоевского. Однако Извицкий, поглощенный страстью
к себе, ничего не замечал; как огромная  потусторонняя  жаба  он  ползал  по
зеркалу, стараясь обнять свое отражение... Федор дрогнул,  бросил  в  карман
нож и испугался его смертоносного прикосновения; теперь он  боялся  даже  на
секунду  прервать  этот  чудовищный  акт;  страшась  самого   себя,   своего
неожиданного взрыва и возможного удара по этому дрожащему телу, он попятился
и, незамеченный, тихо проник за дверь. Не шелохнувшись  простоял  около  нее
минуты две, дыша  в  камень.  И  стал  крадучись,  оглядываясь  на  пустоты,
спускаться по черной лестнице...
   И вдруг Федор услышал - из только что покинутой им  комнаты,  дверь  была
полуоткрыта - холодный, отвлеченный, нечеловеческий хохот, точно раздающийся
из огромного,  непостижимо-оборванного  кресла.  И  память  об  этом  хохоте
преследовала Федора до самого конца его пути, по всей черной, с бесконечными
поворотами и провалами лестнице. Очевидно,  все  было  окончено  и  Извицкий
"отдыхал", глядя на себя в зеркало.
   Ничего не различая, в пене, Федор выбежал во двор. Но между тем  прежнее,
всевластное состояние: убить этих невероятных, встретившихся ему  личностей,
не покидало его. Он весь выл от  противоречия.  Это  было  несравнимо  более
значительное, чем срыв с Михеем, о котором он даже  не  пожалел.  Здесь  был
другой, страшный, глубокий  срыв,  когда  собственной  потусторонности  тоже
противостояла иная, но уже не менее мощная потусторонность, которая пронзила
его своими флюидами. В бешенстве Федор решил тут же  броситься  дальше,  под
Москву, в Падовское гнездо, чтобы застать всех, и Падова, и Анну, и  Ремина,
и осуществить наконец свой замысел.


      XX

   Уже несколько дней Алеша Христофоров не мог придти в себя: папенька,  его
папенька исчез. Действительно, Алеша, с трудом разысканный  Падовым,  вскоре
приехал в покинутое Лебединое, чтобы забрать "Андрея Никитича". Сначала  все
было  хорошо:  Алеша,  правда,  с   неприятностями,   нашел   обезжизненного
куро-трупа где-то в стороне, на печке; благополучно, держа его за руку,  как
мертвого идола, довез до дому;  в  Сонновском  доме  осталась  одна  поганая
кошка, которая, не находя пустого места Михея, лизала столбы. Алеша  положил
спать папулю  рядом  с  собой,  на  соседнем  диване,  хотя  куро-труп  вяло
сопротивлялся, кажется, воздуху. Дело еще осложнялось тем, что наутро должны
были  прийти,  обеспокоенные  долгим  отсутствием   Андрея   Никитича,   его
нетерпеливые ученики, которых Андрей Никитич воспитывал в духе  христианства
и всеобщей любви. Алеша, разумеется, не надеялся на какую-либо коммуникацию:
он понял это сразу по мертво-надменному лицу куро-трупа, в котором  не  было
даже бессмыслия; по абсолютному молчанию. Он даже  не  попытался  рассказать
отцу в чем дело; все его мысли  были  направлены  на  то,  чтобы  как-нибудь
съюлить и отвадить жаждущих спасения юных христиан.  Усугублялось  еще  тем,
что молодые люди уже подозревали что-то неладное в том смысле, что  Алеша-де
прячет своего отца, и были настроены весьма воинственно.
   Рано утром Христофорова  разбудил