иначе она смотрела на Пашу маленьким зверем и  это  передалось
другим членам семейства, кроме, разумеется,  Петеньки.  Дед  Коля  залез  на
чердак и пытался оттуда поговорить с Пашей.
   Мила собирала для младенца цветы.
   Клава же смотрела на эту суету мельком.  От  всей  этой  обстановки  Паша
всерьез стал нервничать. Он  нелепо,  в  коридоре,  при  всех,  бросался  на
Лидиньку, прижимая ее, чтоб изнасиловать и проткнуть дитятю.
   Но Лидинька не поддавалась. Часто можно было видеть, как она  скакала  от
него по огромным, разбросанным помойкам. (Паша повредил себе ногу и  не  мог
ее догнать).
   Дед Коля всерьез подумывал о милиции, а Лидинька  запиралась  от  Паши  в
своей комнате. Между тем Федор внизу, под полом, начал рыть ход на  половину
Фомичевых...
   Однажды, к вечеру, Паше вдруг по бешенству удалось ворваться в Лидинькину
комнату. Он вбежал туда с обнаженным, приподнятым членом, который он  -  для
большей ярости - ошпарил кипятком. Этот вид ошпаренного члена,  от  которого
даже как бы  шел  пар,  неожиданно  подвеселил  и  соблазнил  Лидиньку;  она
оглушенно отдалась Паше.
   Паша, который был вне себя, изловчившись мигом порвал  родовой  пузырь  с
младенцем...
   ...Когда ребенок стал выходить, Паша  сбег,  и  Лидинька  мучилась  одна;
потом, правда, подоспел дед Коля. Он и принял мертвого внука. Паша между тем
во дворе играл сам с собой в салки. Лидинька, как ни была слаба, но на  этот
раз страшно разозлилась.
   - Надоел он мне, паразит, - выговорила она. - И член у него стал какой-то
ненормальный.
   - А мне надоело крестить мертвых  внуков,  -  заорал  вдруг  дед  Коля  и
замахнулся на лампу мокрой тряпкой.
   Лидинька прибрала дитятю в коробочку,  которую  поцеловала  и  прижала  к
груди.
   - И везет же ему, скотине; все время мертвенькие выходят, - добавила она.
- А мог бы и живой выйти, хоть и преждевременно. Назло ему, суке, скажу, что
живой родился. И что мы его в больницу отдали. А  ты,  папаня,  подтверди...
Может в лес, как тогда, убежит.
   Дед Коля пошевелил ушами. Пристальный, тяжелый взгляд Федора  за  ними  с
низу, из подпольного угла. (Федор уже  прорыл  ход  на  вторую  половину,  к
Фомичевым).
   Паша пришел только вечером, серьезно подвыпивши.
   - Врач был?! Оформила?! Закопала?! - гаркнул он на Лидиньку.
   Они были одни в комнате.
   -  Радость,  Паша.  Сберег  Бог  от  твоего  члена,  -   внутренне   чуть
надсмехаясь, ответила Лида просветленно. - Живой родился...
   - Да ты что?.. Не могет быть... А где дите?! - Павел опустился на стул.
   - Да уж в больницу отдали; слабое дите, преждевременное.
   - Да ты рехнулась... Что?!
   - Спроси у деда.
   Павел исчез. Вернулся он развинченный с диким, красным лицом.
   - Давайте дите!.. Изнасилую ево! ...Изнасилую! - орал  он.  -  Почему  ты
родила живого, стерва?! ...Для чего ж я член шпарил?!!
   Лидинька показала Паше язык.
   Это совсем добило Павла; разом, как коршун, он кинулся  бить  Лидиньку...
Он первого удара Лидинька издала страшный  вопль,  даже  Клава  побежала  на
половину Фомичевых... Только Петенька, как всегда, скребся в углу.
   Когда дед Коля, Клава и Милочка внеслись в  комнату,  Лидинька  уже  была
почти без сознания...
   Только истошный крик: "Ты убьешь ее, ирод!" - вдруг спугнул  Павла  и  он
словно очнулся. Прибежала даже соседка-старушка Мавка.  Разбухший  от  водки
Павел, покачиваясь, ушел из дому.
   Лидинька оказалась очень плоха; она с трудом пришла в себя;  хотели  было
вызвать неотложку или скорую помощь; но Лида отчаянно замотала головой...
   - Шум будет... Так уляжется, - прошептала она,  остановив  свои,  ставшие
вдруг широкими, мутно-помойные глаза на пятне в углу, - не сообразила я, что
он так сразу взбесится. Использовали  домашние  средства  и  Лидиньке  вроде
полегчало.
   Между тем надвигалась ночь. Павел не приходил. Все,  усталые,  одуревшие,
разошлись по своим щелям. Лидинька, уже ожившая, захотела  остаться  одна  и
поспать спокойно. Все двери накрепко заперли на засовы; а на  окнах  в  этой
местности - и так частенько были железные решетки.


      VII

   Среди ночи Лидиньке стало плохо; но сама она не могла понять, умирает она
или ей это снится.
   Червивое, изъеденное дырами пространство окружало ее со  всех  сторон.  А
изнутри точно подкатывались к горлу черти. Это было так странно, что  ей  не
пришло в голову ни встать, ни звать на помощь. На  минуту  у  нее  мелькнула
мысль, что она наоборот, выздоравливает.
   В комнате было чуть светло. Вдруг она увидела в полутьме, сквозь  боль  и
реальность, что половица в углу медленно приподнимается и чья-то громоздкая,
черная, согнутая фигура вылезает из-под пола.
   Хотя сердце ее заколотилось, она не вскрикнула, словно этот  человек  был
лишь продолжением ее безмерного, предсмертного состояния. В то же мгновение,
червивое, в дырах пространство скомкалось в  Лидиных  глазах  и  молниеносно
вошло в эту  фигуру,  которая  теперь  осталась  единственной  концентрацией
Лидинькиной агонии, одна в комнате.
   Федор, словно прячась от самого себя, подошел к постели и сел на стул.
   - Попасть надо в точку, попасть, - думал он. - Чтоб охватить душу. Омыть.
   Только: когда смерть... смерть, самое  главное,-  и  он  тревожно,  но  с
опустошением, взглянул на Лидиньку.
   Та смотрела на него ошалело-изумленно.
   - Не балуй, Лидинька, - тихо вымолвил Соннов, притронувшись к ее одеялке,
- не дай Бог прирежу. Я ведь чудной. Поговорить надо.
   Черти, внутренние черти, по-прежнему подкатывались к горлу Лидиньки:  она
чуть сознавала, где находится. Почему-то ей  показалось,  что  на  голове  у
Федора темный венец.
   - О чем говорить-то, Федя,  -  прошептала  она.  Ее  лицо  пылало;  черты
окостенели, как перед смертью, но глаза струились небывалым помойным светом,
точно она испускала через взгляд всю свою жизнь, все свои визги и бдения.
   - Кажись, сама умирает,- удивленно обрадовался про себя Федор. -  Значит,
все проще будет.
   - Федор, Федор, - пролепетала Лидинька  и  вдруг  погладила  ему  колено,
может быть для того, чтобы не пугал ее вид Соннова.
   - Погостить пришел я, - ответил, глядя в стену Федор. - Погостить.
   - Погостить... Жар тогда приподыми... Жар, - метнулась она.  Федор  резко
сдернул с нее одеяло, наклонился, и вдруг приблизив свое лицо к ее  горящему
личику, стал обшаривать ее глазами.
   - Чего ты, Федя?! - она посмотрела на его рот. Между тем из глубин что-то
выталкивало ее сознание.
   - Помрет, помрет, бестия, - думал Федор и лихорадочно шарил рукой  не  то
по подушке, не то по волосам Лидиньки. - Вот тут...  Вот  тут...  Но  больше
всего в глазах...
   Он вдруг отпрянул и  остановил  на  Лидиньке  свой  знаменитый,  тяжелый,
замораживающий непонятным взгляд.
   Она замерла; на миг выталкивание сознания прекратилось; "не поддамся,  не
поддамся", - пискнула она внутренним  чертям  и  опять  застыла  зачумленная
взглядом Соннова.
   - Переспать с тобой, Лида, хочу, - громко сказал Федор.
   Полумертвенькое лицо Лидоньки вдруг кокетливо повернулось на подушке.
   Не сводя с нее дикого,  пристального  взгляда,  Федор,  осторожно,  почти
скованно, стал снимать штаны...
   Когда он лег  и  его  глаза,  на  мгновенье  потерявшие  Лидоньку,  опять
приблизились к ее лику, он увидел на ее пылающем, полуживом личике выражение
судорожного, хихикающего блаженства; ее лицо сморщилось в гадючной истоме  и
спряталось на груди Федора, словно стыдясь неизвестно чего.
   Федор же думал только об одном: о смерти. Идея так неожиданно  охватившая
его в подполье была овладеть женщиной в момент ее гибели. Ему казалось,  что
в это мгновение очищенная душа оголится и он сцепится не с полутрупом,  а  с
самой выходящей, бьющейся душой, и как бы ухватит этот вечно скрывающийся от
него грозный  призрак.  Тот  призрак,  который  всегда  ускользал  от  него,
скрываясь по ту сторону жизни, когда он, прежде, просто убивал свои жертвы.
   Лидинька   между   тем   начала   хохотать;   ее   лицо   раздулось    от
противоестественного хохота, который заглушался как в подушке огромным телом
Федора.
   Она хохотала,  ибо  что-то  сдвинулось  в  ее  уме  и  наслаждение  стало
присутствовать среди воя чертей и смерти.
   Федор между тем искал Лидину гибель; внутреннее он  чувствовал,  что  она
близка; он задыхался в неистовом ознобе, нащупывая ее  как  крот;  глядел  в
истлевающее лицо Лидиньки и держался, чтоб кончить в тот момент,  когда  она
умрет, на грань между смертью и жизнью.
   Лидинька ничего не понимала; ее трясло от прыгающей бессмыслицы...
   - Ретив, ретив, Фединька... Полетим,  полетим  с  тобою...  Из  трубы,  -
пискнула она.
   Вдруг что-то рухнуло в ее груди и она разом осознала,  что  умирает.  Она
замерла, глаза ее застыли в безмолвном вопросе пред пустотой.
   Теперь уже только слабая тень сексуальной помоечности мелькала в них.
   Федор понял, что конец близок; чуть откинув голову, неподвижно глядя ей в
глаза, он стал мертвенно душить ее тело, давить на сердце  -  чтоб  ускорить
приход желанного мига. "Помочь ей надо, помочь", - бормотал он про себя.
   - Заласкал... Навек, - слабо метнулось на дне ума Лидиньки.
   И вдруг все исчезло, кроме одного остановившегося, жуткого вопроса  в  ее
глазах:
   "Что со мной?.. Что будет?". Федор сделал усилие, точно пытаясь  выдавить
наружу этот вопрос, этот последний остаток идеи.
   И увидел, как ее глаза вдруг закатились и  Лидинька,  дернувшись,  издала
смрадный хрип, который дошел до ее нежных, точно усеянных невидимыми цветами
губ.
   В этот миг Федор кончил...
   Ошалевший, точно сбросивший ношу, он сидел  на  постели  рядом  с  трупом
Лидиньки и шарил рукой вокруг себя. Сравнил свое облегчение с ушедшей  душой
Лидиньки. У него было такое ощущение, точно он  соприкоснулся  с  невидимым,
которое стало плотным. В доме  было  по-прежнему  тихо.  Даже  мыши  шуршали
неслышно.
   Федор, полностью так и не открывши самого себя в себе, встал и осторожно,
но механически прибрал постель.
   Потом скрылся в глубине, в подполье.
   Через тридцать мерных минут открылись половицы в  коридоре,  на  Клавиной
половине дома. Федор пробрался по закуткам к двери сестры и постучал.
   Заспанная, в пятнах от снов, Клава открыла.
   -  Покойница,  Лидынька,  покойница  ужо,  -  пробормотал  Федор,   мутно
оглядывая Клаву.
   Он был весь еще охвачен прошедшим наслаждением, которое  сплелось  в  нем
внутри с застывшим столбом смерти.
   Клава тихо взвизгнула.
   - Уйду я, сестренка, - ощупывая ее, как во сне, продолжал Федор, - в лесу
поживу дня два... В том месте... Знаешь...  Лидинька  почти  сама  умерла...
Нигде на горле следов нет... Я только сердце чуть придавил...  Я  думал  все
потяжельше будет... А она сама бы, наверное, от Павла померла..  А  может  и
нет, кто знает, - Федор повернул бычью голову к окну.
   Пока он высказывал это угрюмо, с паузами,  Клава,  не  говоря  ни  слова,
собрала, что нужно.
   - В подполе я все прибрал, Клава, все ходы, - аккуратно подтвердил Федор.
   И вдруг сел на скамейку и во весь голос запел: что-то дурацкое, дурацкое,
но страшное. Клава толкнула его, но с любовию:
   - Разбудишь весь дом! Певец!!
   Наконец, Федор поднялся и ушел.
   Наутро, когда Клава онелепив в душе все происшедшее, встала, у  Фомичевых
было полно милиции, врачей и соседей.
   Дед Коля плакал на земле; Мила очутилась на чердаке;  Петеньку  никто  не
видел.
   Все обошлось по инерции и Клаве не пришлось вздрагивать  телом;  Лидинька
оказывается что-то подцепила  инфекционное  во  время  ужасных  родов;  плюс
избиение, что-то оторвавшее; свидетели были налицо: прямая причина смерти  -
не  выдержало  сердце  и  т.д.  Никому  не   пришло   в   голову   проводить
дополнительные исследования.
   Вечером уже поймали и отдали  под  суд  Павла;  отпереться  ему  казалось
невозможным, да и сам он был уверен, что привел Лидиньку к гибели.
   Хоронили Лидусю через два дня, утром, в  солнечный  день;  гроб  был  так
украшен цветами, словно они прощались с Лидинькой.
   - Одеколоном ее обрызгать, духами! - кричала соседка Маврия.
   Но никто не обращал на ее крик внимания. А когда гроб опускали в  могилу,
далеко за деревьями неприметно мелькнула фигура Федора...
   ...Точно он пришел на свидание с тем невидимым, кто  должен  остаться  от
Лидиньки и с кем он, Федор, пытался вступить в исступленную, роковую связь.


      VIII

   Светло, опустошенно стало в доме Фомичевых-Сонновых. Павел  -  в  тюрьме,
Лидинька
   - в могиле. Вроде и все по-прежнему, а чего-то все равно не хватает.
   Милонька зачастила к сестре  на  могилку  и  почему-то  полюбила  слепых,
только что родившихся котят, словно они приносили ей сведения с того  света.
Она играла ими в солдатики.
   Дед Коля где-то в углу повесил портрет Лидоньки.
   - Правильно, дедусь, - всхлипнула Клава, - пусть Лидинька-то хоть раз  на
умном месте повисит.
   - Ну те в гроб, - отозвался дед Коля. - Девка мертва, а ты все об ее  уме
думаешь. Пошла вон...
   Несколько дней немилосердно пекло солнышко, погружая все дворы и строения
в четкую, вымышленную жизнь. Даже Клавин котенок Клубок  катался  по  траве,
сражаясь  с  собственными  галлюцинациями.   Федор   пришел   через   месяц:
похудевший, усталый, в том же бормотании.
   - Тихо все, Клава? - спросил он.
   -  Все  быльем  поросло,  Федя,  -  чмокнула  Клава,  -  Дед  Коля  хотел
повеситься, да веревка оборвалась.
   - Ну-ну, - ответил Федор и пошел в сортир.  Обосновался  он  в  одной  из
четырех Клавиных комнат. Выходить почти не выходил,  только  тупо  сидел  на
постели, и бормотал на гитаре свои жуткие песни.
   - Мой-то веселый стал, - похотливо усмехалась в себя Клава. - Его  хлебом
не корми, только дай почудить.
   Иногда  она  осторожно  приоткрывала  дверь  и,  сладостно   пришептывая,
пристально наблюдала за Федором.
   Ей нравилось, как он бродил по комнате от стула к стулу или,  опустившись
на четвереньки, лез под кровать.
   А Соннов между тем искал исхода. Не зная соотношения между собой и миром,
он тем не менее уже поводил носом: нет ли где в этом туманном мире очередной
жертвы или "покоя", как иногда говорил Федор.
   Однажды он  проспал  очень  долго,  утомленный  бессмысленным  и  длинным
сновидением про бревно.
   Клава разбудила его.
   - Я молочка тебе принесла, Федя, - сказала она.  -  А  потом  новость:  в
верхней комнате у меня жиличка. Из Москвы.  Временно,  на  лето.  От  Семена
Кузмича, знаешь.
   Ему-то не стоит отказывать.
   Федор оторопело уставился на нее.
   - Только, Федя, - присев около брата, чуть даже не облапив его,  добавила
Клава,
   - чтоб насчет игры твоей - удушить там или прирезать -  ни-ни.  Тут  дело
сразу вскроется. Ни-ни. Я знаю, ты меня слушаешься, иначе б не взяла ее...
   - Но, но, - пробурчал Федор.
   Клава, вильнув личиком, ушла.
   Днем в доме никого не осталось: все ушли по делам, Петенька же был  не  в
счет.
   Жиличка Клавы - стройная,  изящная  женщина  лет  двадцати  пяти  -  одна
бродила по двору, принадлежа самой себе.
   Федор стоял у своего окна, за занавеской,  и  пристально,  сжав  челюсть,
смотрел на нее. Штаны у него чуть спустились и он придерживал их на  заднице
одной рукой.
   Женщина - она была в простой рубашке и брюках под мальчика - сделала  ряд
изящных движений и вдруг в ее  руках  оказалась...  скакалка,  и  она  стала
быстро, сладенько поджимая ноги,  прыгать  по  одинокому  двору,  окруженная
высоким забором и хламом.
   Это привело Федора в полное изумление.
   Потом женщина, перестав скакать, прилегла на скамейку. Она так  упивалась
солнцем или скорее собою, греющейся на солнце, что тихонько приподняла  край
рубашечки и стала поглаживать себя по голому животу.
   Федор полез за биноклем; наконец достал старый,  театральный  бинокль  и,
нелепо приговаривая, стал рассматривать лицо этой женщины.
   Оно  тоже  ввергло  его  в  недоумение.  Женщина  между  тем  встала   и,
задумавшись, брела по траве. Внешне ее лицо походило белизной  и  хрупкостью
на фарфоровую чашечку; лоб был изнеженно-интеллигентен, рот - сладострастен,
но не вызывающе открыто, а как бы в жесткой узде; выделялись  глаза:  синие,
чуть круглые, но глубокие, с поволокой и бездонной вязью синих теней на дне;
брови - тонкие, болезненно-чувствительные, как крылья духовной птицы;  общие
же черты были нежные и умные,  одухотворенно-самовлюбленные,  но  с  печатью
какой-то тревожности и  судорожного  интеллектуального  беспокойства.  Ручки
томные, трепетные, все время ласкали горло,  особенно  во  время  невольного
глотка.
   Таков был вид Ани Барской.
   Федор так и простоял часа два у окна.
   Потом пришла Клава. Федор  слышал  сверху,  как  разговаривает  Анна.  Ее
голосок - дрожащий, пронизанный музыкой - опять  приковал  мертвое  внимание
Федора. Поздно вечером, Соннов, совсем одурев, постучал и  вошел  в  комнату
Анны.
   - Как живете, тетенька!? - грузно откашлялся он.
   - Вы брат Клавдии Ивановны?! С чем пришли? - был ответ.
   Федор сел за стол и мутно оглядел Анну.
   "Как с того света",  -  почему-то  решил  он  и  уставил  свой  холодный,
пронизывающий, точно парализованный взгляд на ее беленькой, нежной шее.
   - Что, нравится?! - вдруг спросила она, заметив этот взгляд. Федор как-то
трупно пошевелил толстыми пальцами. И усмехнулся.
   - Не то слово, - вымолвил он.
   - А какое же?! - Анна с легким любопытством оглядела его.
   - Скелет, - ответил Федор, уставившись в стол. Анна звонко рассмеялась  и
ее горлышко задрожало в такт смеха.
   - Вот и я думаю, не одними ли я шуточками занимаюсь, - грозно  проговорил
Федор.
   - Как проверить, а?
   - А чем вы занимаетесь? - спросила Анна.
   Федор встал и, изредко мутно  поглядывая  на  Анну,  как  на  пустое,  но
странное пространство, начал медленно  ходить  вокруг  Барской,  сидящей  на
стуле, как ходит парализованное привидение вокруг куска мяса.
   Аня чуть взволновалась.
   - Черт возьми, вы любопытный, - проговорила она, внимательно всматриваясь
в Федора. - Вот уж не ждала. Так значит вас интересуют трупы?!
   Федор вдруг остановился и замер; он повернул свою бычью  голову  прямо  к
женщине и громко сказал: "Занятно, занятно!".
   - Что занятно?! - воскликнула Барская.
   - Не трупом интересуюсь, а жизнью трупа. Вот так, - ответил Федор и,  сев
против Анны, похлопал ее по ляжке.
   Другой же рукой незаметно пощупал нож - большой, которым режут свиней.
   - Ого! - воскликнула Анна. Слова Федора и его жест взбудоражили  ее.  Она
вскочила. - А знаете ли вы!!  -  оборвала  она  его,  что  труп  -  это  кал
потустороннего. Вы что же ассенизатор?!
   - Чево?! ...Как это кал потустороннего?!
   - Очень просто. Мы, вернее то, что в нас вечно, уходим в  другой  мир,  а
труп остается здесь, как отброс... смерть  -  это  выделение  кала  и  калом
становится наше тело... Знаете...
   - Мало ли чего я знаю, - спокойно ответил Федор. - Но все равно "труп"  -
хорошее слово... Его можно понимать по-разному, - добавил он.
   - Вы любите мертвые символы, слова?! - бросила Барская. Федор  вздрогнул:
"А ты их знаешь?!" ("Ни с кем я еще так не  разговаривал",  -  подумал  он.)
Анна, закурив,  продолжала  разговор.  От  некоторых  слов  у  Соннова  чуть
расширились зрачки. Вдруг Федору захотелось встать и мгновенно прирезать ее
   - разом и чтоб было побольше крови. "Вот тогда будешь ли ты так говорлива
на умные слова?! - подумал он.- Ишь,  умница...  Поумничаешь  тогда  в  луже
крови".
   Но что-то останавливало его; это было не только невыгодность обстановки и
предупреждение Клавы - Федор совсем последнее время одурел  и  даже  забывал
свойства действительности, как будто она была сном. Нет! - Но что-то в самой
Анне останавливало его. Он никогда раньше не встречал человека, который, как
он смутно видел, "вхож" в ту область - область смерти - которая  единственно
интересовала Федора и в которой сама Анна видимо