пропитать  своим  потусторонним  видимую  жизнь;
поэтому любовь здесь не  раз  сливалась  с  признанием  внутреннего  мира  и
последнее не было простой добавкой к любви, молчаливым соглашением.
   Алеша не  принадлежал  полностью  к  этой  среде;  он  тянулся  к  ней  и
одновременно страшился ее; но он был влюблен - долго и безответно - в  Анну,
влюблен частью  из-за  ее  загадочности  и  принадлежности  к  этой  темной,
иррациональной среде.
   Сегодня, кроме того, он хотел доказать в лице Анны  всем  этим  странным,
взявшим на себя слишком многое, людям, что твердая вера в  Бога  по-прежнему
является единственной крепостью человека посреди всего этого метафизического
хаоса, среди этого листопада смертей, нелепых машин и выверченных мозгов.
   Этим он хотел и укрепить свою веру и поднять себя в глазах Анны. В  конце
концов больше любви ему важно было признание. Признание своей ценности.
   Поэтому, к тому же взвинченный идиотским превращением отца в  курицу,  он
сразу  же  начал  с  Бога,  с  необходимости  веры   в   Него   и   даже   с
целесообразности.
   Анна, погладив себя по оголенной ножке, отвечала на этот раз резко и даже
озлобленно. Ее ноздри чуть раздулись, а глаза  блестели  от  охватившего  ее
чувства самобытия и сопротивления - сопротивления этим идеям.
   Она говорила о том, почему ей не нравятся  обычные  религиозные  системы:
они исчерпаны и ставят предел метафизической свободе, в то время как дух уже
давно  вырвался  в  новую,  неведомую   сферу;   более   древний   эзотеризм
притягательнее сейчас, так как он предполагает большую свободу  исследований
и  метафизических  путешествий;  нужен   другой   способ   проникновения   в
потустороннее...
   - Наконец, обычные религии слишком односторонни, - взорвалась Анна,  -  в
то время как в метафизике нужен  сейчас  радикальный  переворот,  вплоть  до
уничтожения старых  понятий  и  появления  новых  -  может  быть  еще  более
"абсурдных" - но тем не менее символизирующих наше состояние духа; и  именно
она - сама метафизика, сама  религия  -  должна  сделать  этот  переворот...
потому что все иные, прошлые  перевороты  не  относились  к  делу,  так  как
подменяли метафизические  ценности  понятиями  из  несравнимо  более  низких
областей, и таким образом замена была нелепа и вела только  к  отрицательным
последствиям... Нужен таким образом подлинно религиозный катаклизм, -  опять
воспалилась она, - ...мир расширяется  и  наше  метафизическое  предчувствие
вместе с ним; современные религии способны только сужать наше  представление
о мире, ибо это лишь искаженные тени некогда великих религий...
   Алексей был совершенно подавлен и растерян; интеллектуально его  наиболее
ущемили слова о пределе метафизической свободы; эмоционально - упоминание  о
том,  что  сильные  духом,   мол,   пускаются   в   неизвестное,   страшное,
потустороннее плаванье.
   Но он все же вдруг возразил:
   - Итак, вы говорите, что это искаженный путь,  профанация,  что  ключи  к
истинному христианству потеряны... Почти... Даже значения слов сейчас уже не
те, какие были тогда... Но что, если  ключи  будут  снова  найдены...  Пусть
среди немногих...
   - Тогда, конечно, иное дело,  -  как-то  спокойно  ответила  Анна.  -  Но
интуитивно я чувствую, что это - не для меня. Как другие наши -  не  знаю...
Хотя почему " нет", может быть... Относительно  некоторых...  Все  настолько
чудовищно и запутано, до невероятия...
   Где-то  в  окно  появилось  ничего  не  выражающее  лицо  Милы  с  широко
раскрытыми глазами. На что она смотрела? ...Алеша сидел в углу у печки; Анна
же чуть возбужденно ходила по комнате; выл  ветер...  за  стеной  пела  свои
нелепые песни Клава.
   - Ты целиком на стороне Падова и его друга Ремина... И  этого  кошмарного
Извицкого... - пробормотал Алексей.
   Анна пропустила его слова; закурив, она молча смотрела в окно, в  котором
уже исчезло отсутствующее лицо Милы.
   - Ну, хорошо, - опять собрался с духом Алеша, - пусть многое закрыто  для
нас...
   Лишь малая часть всего, высшего, сказана людям, да и та  плохо  понята...
Но Бога, Бога-то вы куда денете?.. Я говорю сейчас не  о  Боге  определенных
религий, а о том, неведомом?!
   - Бога! - произнесла Анна. - Ну что ж я могу сказать тебе о Боге.
   - Нет, ты ответь, почему ты... именно ты... вне этого,  а  не  вообще!  -
вскричал Алексей.
   - Бог это, конечно, нечто другое - начала говорить  точно  сама  с  собой
Анна, у которой на душе вдруг стало спокойно. Сбросив туфли,  она  калачиком
устроилась на диване. Слышно было как во дворе редко, но пронзительно кричит
дед Коля, обращаясь к сараю, где второй час кудахтал Андрей Никитич.
   - Вообще, - продолжала Анна, - если  забыть  некоторые  прежние  атрибуты
Бога, особенно такие, как милосердие, благость, и тому подобные, и поставить
на их место другие, жуткие, взятые из нашей теперешней  жизни,  то  есть  из
реального  действия  Бога,  то  может  получиться  такой  Бог...  с  которым
интересно было бы как-то  встретиться  на  том  свете...  Может  быть  нечто
грандиозное, чудовищное...
   Совсем иной Бог, который если и снился нашим прежним искателям истины, то
только в кошмарных снах.
   - Дьявол, а не Бог. Вот  какой  замены  вы  хотите,  -  выдавил  из  себя
Алексей.
   - Мы не хотим, а видим, - отвечала Анна. - Бог, но другой... Уже по-иному
непостижимый...  Цели  которого  полностью  скрыты  от  человечества...   Не
связанный с моралью.
   - Одно голое сатанинство, - с отвращением проговорил Алеша.
   - Но в конце концов лучше переход от идеи  Бога  к  дальнейшему...  Лучше
абсолютная трансцендентность, - добавила Анна.
   - Или еще более...
   - Уж не Глубев ли с его тотальным бредом в качестве новой религии?! С его
религией Я?!
   - Не знаю, не знаю... Мы пока ищем...
   - У Глубева хоть есть его бред, - взвизгнул  Алеша,  -  а  у  вас  ничего
нет... Кроме отчаяния!
   Анна даже расхохоталась.
   - А что есть у вас, современных верующих? - ответила она.
   - Маленький  слабоумный  метафизический  комфорт...  Пародия  на  золотой
сон...
   Лаборатория для  создания  хорошего  душевного  настроения...  Бессмертие
ничтожеств... Да пойми ты, Алеша, - спохватилась она, не желая его  обидеть.
- Нам нужно право на поиск. Пусть даже перед поиском будет великое падение.
   - Великое падение, в котором, разумеется, находитесь ты, Падов,  Ремин  и
Извицкий, - прервал Алеша.
   - Что ты все переходишь на личности? - произнесла Анна.
   - Мы же говорим об идеях... Пусть даже не  мы  участники  этого  великого
падения, хотя я уверена, что мы... Пусть другие, неважно...  Но  за  великой
катастрофой взойдет новая вера... Может быть, даже Глубев  -  (Алеша  злобно
расхохотался). - Может другое... Не знаю...
   - Это все падовщина, падовщина, -  исступленно  бормотал  Алексей.  -  Но
ответь мне наконец, ответь, что тебя, именно тебя... так отдаляет от Бога!?
   - Если Бог - нечто, что вне "я",  то  отвечу  тебе:  бездонная  любовь  к
себе...
   Кроме того, мне не нравится, когда на ту силу, которую ты  назвал  Богом,
пытаются надеть белый намордник, как это делаете вы, - чуть устало  ответила
Анна и пересела на стул. - Потом я люблю этот таинственный, черный мир, куда
мы заброшены, - проговорила она словно размышляя вслух, - а само  понятие  о
Боге - это уже что-то  данное,  мешающее  крайнему,  отчужденному  от  всего
человеческого, поиску в трансцендентном... Кроме того,  я  ощущаю  мир,  как
игру чудовищных, отделенных, потусторонних сил... Бог -  это  очень  скромно
для моего  мироощущения...  Нам  надо  сверхтайны,  свободы,  даже  бреда  -
метафизического.
   - За бессмертие души-то вы все цепко держитесь,- прервал Алеша. - Дрожите
за свое "я"... А Бог уже вам стал ненужен... Или превращаете Его как  делает
Падов, в какое-то непостижимое чудовище... Чтобы пугать им друг друга...
   Но в это время дверь настежь распахнулась  и  в  комнату  кубарем  влетел
вырвавшийся из сарая Андрей Никитич.
   - Кудах-та-тах! Кудах-тах-тах! - прокричал он, вскочив на стол  и  топнув
ножкой.
   За дверью между тем показалась темная фигура деда Коли с огромным ножом в
руках.
   Возможно, он уже принимал Андрея Никитича за курицу.
   - Папа!.. Как так можно! - вскричал Алексей.
   Но Андрей Никитич, кудахнув, выпрыгнул в окно.
   Тяжелый  религиозный  разговор   таким   образом   очень   неожиданно   и
своевременно разрядился.
   Алеша, правда, вне себя, не заметив Колиного ножа, выскочил во двор.
   Остаток вечера прошел в каких-то хлопотах.
   Андрея Никитича прибрали, хотя он невыносимо молчал, напоили бромом.
   Алеша должен был уезжать с поздним поездом в Москву по срочным делам,  на
несколько дней. Клава и Анна  согласились  на  это  время  присматривать  за
стариком.


      XIV

   По вымороченным, безлюдным и с людьми улочкам  местечка  Лебединое  бежал
интеллигентного вида, но с судорожным, стремящимся от  самого  себя,  лицом,
молодой  человек  лет  двадцати  восьми.  Обыватели  провожали   его   тупым
одинаковым взглядом.
   А он то и дело подпрыгивал и дико вопил, поднимая руки к небу.
   В небе ему виделось огромное, черное пятно, которое, как он полагал, было
адекватно непознаваемому в его душе. Поэтому молодой человек так выл.
   Извилистыми переулками через разбросанные помои  он  приближался  к  дому
Сонновых, на ходу, мельком, всматриваясь в названия улиц.
   В его кармане лежало письмо от Анны:
   "Толя...   приезжай   сюда,   ко   мне...   Здесь   русское,    кондовое,
народно-дремучее мракобесие, которое  я  тут  открыла,  смешается  с  нашим,
"интеллигентским" мистицизмом... Это будет великий синтез...  Который  ждали
уже давно... Сюда, во тьму, подальше от наглого дыма  видимости..."  Молодой
человек был, конечно, знаменитый  Анатолий  Падов.  У  него  было  худое,  с
угрюмым,  воспаленным  взглядом,  лицо;  тяжесть  кошмаров  на  нем   совсем
подавляла любое другое выражение; виднелась небольшая лысина; говорили,  что
Падов полысел от страха перед загробной жизнью.
   Между тем пятно в небе преследовало его; он не мог отвести от него  глаз,
так странно связал он свое внутреннее с этим пятном; он чувствовал, что  это
пятно - отделившаяся непознаваемость его души.
   Падов остановился и  присел.  И  вдруг  расхохотался.  Истерично,  словно
удовлетворяясь своим страхом и даже любуясь им.
   Что же так выбило его из колеи?
   Обычно он жил саморазрушением, нередко смешанным с безумным страхом перед
загробной  жизнью  и  потусторонним.  Этот  страх  заставлял  его  выдвигать
бредовые гипотезы о послесмертном существовании, одну бредовее другой. Порой
казалось, что он спасался от реального страха перед смертью или  неизвестным
тем, что еще более разжигал этот  страх  в  себе,  разжигал  до  исполинских
размеров, подтапливая его бредком и точно готовый сгореть в этом бреду.
   Нечего и говорить о том,  что  ко  всем  религиозно-философским  идеям  и
системам, даже казалось и  самым  близким  ему,  он,  относился  с  утробным
негативизмом.
   Все,  что  было  "не-я"  вызывало  у  него  какое-то   подспудное,   ярое
отталкивание; его тревожный, искореженный ум сторонился  даже  самых  родных
ему миров и в них находя что-то от "не-я"; но  поскольку  эти  миры  и  идеи
как-то  входили  в  его  "я",  его   безумство   нередко   носило   характер
саморазрушения; даже к своему собственному, чистому "я" он мог относиться  с
беспокойством, точно и оно было с подвохом  или  подмененное.  Теперь  можно
представить, какое у  него  было  отношение  к  миру,  если  даже  к  своему
единственному,  любимому  "я"  он  мог  порой  относиться   с   истерическим
негативизмом.
   Таким был Анатолий Падов.
   Однако ж, кроме всего этого, им иногда овладевал какой-нибудь  совершенно
специфический  кошмарик,  точно  поганенький   чертик   вылезал   из   общей
дьявольской стены. Так было и сейчас. Правда,  его  уже  давно  преследовала
идея "вещи в себе" или той  стороны  мира,  которая  в  принципе  недоступна
познанию; в его душе, еще в детстве,  когда  он  впервые  услышал  об  этом,
что-то дрогнуло и надломилось.
   Метафизическое, овладев его воображением, всегда  становилось  грозным  и
непосредственным по силе воздействия, не менее непосредственным чем  болезнь
или атомный взрыв. Но пока речь шла о  том,  что  именно  внешний  мир  лишь
явление,  видимость,  за  которым,  может  быть,  кроется  нечто   абсолютно
непознаваемое, было еще терпимо, хотя Падову не раз снилась  по  ночам  тень
этого "абсолютно-непознаваемого". Но однажды, углубляясь в  эту  стихию,  он
наткнулся на поразившую его мысль, которую раньше  как-то  обходил:  дело  в
том, что возможно и наше "я" - которое мы так любим  -  тоже  одно  явление,
видимость, за которой скрывается абсолютно-непознаваемое, вещь в себе. И "я"
всего лишь внешнее проявление этой вещи  в  себе.  Вернее,  просто  "фук"  и
ничего больше, как говорил Собакевич.
   Тут-то и началось!
   Такое унижение он, как яростно влюбленный в свое  "я",  не  в  силах  был
перенести.
   Хотя  в  конце  концов  эта  теория  была  лишь  гипотезой,  к  тому   же
подверженной критике, он взвинтил себя до истерики, постепенно нагнетая  эту
идею на себя, и распуская ее до превращения в образ, в чудовище...
   А дня за два до приезда в Лебединое, он забрел на край Москвы в  грязную,
с углами, пивнушку.
   "То, что все иллюзорно, это хорошо, - думал он, судорожно попивая пивко и
со злобой поглядывая на толстые задницы официанток и солнышко, виднеющееся в
окне.
   - Но то что я сам иллюзия, это уже слишком... Не хочу, не хочу!.. Что  же
значит я поглаживаю себя и это не соответствует глубинной  истине?!  ...Или:
за моим "я"
   - кроется непознаваемое "существо", которое как бы мной  дирижирует?!..."
Падов подошел к стойке и попросил пива. И вдруг как только пивко полилось по
горлу, он подумал о том, что это вовсе не он, а то непознаваемое "существо",
невидимо и даже чинно присутствуя у него за спиной, пьет через него пиво.  А
он всего-навсего марионетка даже в этом вульгарном, житейском положении.
   От одной только этой мысли он подпрыгнул и его вырвало на стойку. Жирная,
ошалевшая от мух официантка равнодушно подобрала нелепую блевотину.
   Прихватив  чайку,  Толя  присел  у  окна,  неподалеку  от  завернутого  в
непомерно большой ватник инвалида.
   Такое смешение житейского и метафизического даже насмешило его.  Но  идеи
по-прежнему давили. "Подумаем, - осклабился он в темноту. - Правильнее  было
бы считать, что мое "я" лишь внешнее проявление этого  непознаваемого  "икс"
или вещи в себе... Отсюда следует, что "я" - фактически это не "я", ибо  мое
"я"  составляет  внешнюю,  так  сказать,  поверхность   меня   самого,   мне
неизвестного...
   Или иллюзию... Итак, "я" - это не "я" , - Толя даже  пристукнул  ладошкой
по столику и мелко захохотал. - Но кто же я? В том-то, и дело, что я не могу
познать  кто  я,  ибо  силами  моего  "я"  я  не  могу  проникнуть   в   это
непознаваемое, которое как раз и есть  мое  "я"  само  по  себе,  в  истине.
Значит, я отчужден от  самого  себя  больше  чем  от  неба.  Может  даже  то
непознаваемое - враг моего "я" ...
   Может, я враг самому себе..." Дальше Падов уже не мог думать: он упивался
эмоциями. На него напала стихия какого-то дикого веселья. Он ощущал свое "я"
не как самостоятельное начало, а как некий шарик, подпрыгивающий  на  доске,
которая сама по себе несется по неизвестному пространству в другой еще более
неизвестный мир. Он чувствовал приближение патологического хохота...
   Подошел к завернутому в ватник инвалиду, валяющемуся на полу, и вылил  на
него чай. Инвалид вынул свое  сморщенное,  в  лохмотьях  лицо.  Тогда  Падов
потрепал его по морде, и, встав на четвереньки, вынул из  кармана  пол-литра
водки. Он оказался под столом, а завернутый,  как  гусеница,  инвалид  лежал
рядом. "Самое главное, это
   - одичание", - проговорил Падов в засохшее  ухо  инвалида.  Тот  радостно
улыбнулся провалившимся, черным ртом.  Падов  влил  туда  полбутылки  водки.
Остальное выпил сам. Инвалид, надувшись водки, опять залез в ватник, и Падов
посыпал его крошками...
   Все присутствующие в этой пивной были заняты своим делом: кто пил, уткнув
нос в водку; кто спал; кто просто стоял в углу. Никто не обратил внимания на
Падова.
   Одуревший от самого себя, вечерним троллейбусом он приехал к себе домой в
одинокую каморку, где в углу у окна висел портрет Достоевского.
   Вечерний свет заливал эту  узкую  комнату,  словно  она  была  воскресшим
гробом.
   Внутри, под одеялом,  Падов  вдруг  охладился,  как  труп,  и  хрустально
влюбленно посмотрел на себя в  огромное,  нависшее  над  комнатой,  зеркало.
Успокоенно пробормотал: "Ну не очень уж мое "я" - иллюзия... То-то  -  и  он
погрозил пальчиком в отражение. - А все-таки ужасно, если  когда-нибудь  мое
"я" обесценится..." И он уснул, уйдя в небытие. Эта  ночь  прошла  спокойно.
Зато следующая ночь была кошмарна. Падову  опять  чудилось  "непознаваемое".
Непознаваемое, вернее сказать гонец от  непознаваемого,  обычно  приходил  в
разных оболочках, но на сей раз просто раздался сильный стук в дверь.
   - Кто это?! - завопил во сне Падов.
   В ответ, как бы без предупреждения, прозвучал громкий голос:
   - Вы совсем не то, что о себе думаете.
   - Я - человек... вернее дух, - подумал Падов.
   - Но... но, - ответил голос.
   - Я - личность, - опять подумал Падов.
   - Дурак, - ответил голос.
   На этом все кончилось.
   После таких неожиданных, нелепо врывающихся посещений, Падов  пробуждался
от своего подсознания в холодном поту. Призрак непонятности и обесцененности
мучил его. И на сей раз он не мог долго заснуть. Рано утром в дверь постучал
почтальон. Он принес как раз то знаменитое письмо от Анны, где она призывала
Падова во тьму, в "простонародное мракобесие".  Падов  -  как  профессорский
сынок - не очень-то верил в силы народные, но  повидать  Анну  был  непрочь.
"Она - родная",
   - знал он. Вот почему Падов оказался в Лебедином. Он пробежал по нему как
некий метафизический вепрь и наконец  присел,  изможденный,  на  скамейку  у
разрушенной пивной. Черное пятно, которое он видел в  небе,  вдруг  исчезло,
точно спрятавшись в его душу. Падов встал  и  вскоре  очутился  перед  домом
Сонновых. Вверху, на дереве, раздался слюнный свист: то свистел Петенька.


      XV

   Аннушка встретила Падова с объятиями. Но он носился от нее, как дитя,  по
всей  комнате.  И  все  время  хохотал.  Снизу,  точно  в   ответ   раздался
животно-таинственный хохот Клавы. Была уже тьма, которая  смешалась  с  этим
домом.
   Аннушка зажгла свечку. Осветился верхний  угол  комнаты,  где  опять  был
Достоевский. Прибрала на стол: бутыль водки, ломоть черного хлеба и соль. Им
не надо было начинать сначала: разговор, уходящий  внутрь,  точно  прервался
когда-то, месяц назад.
   Падов, хихикая бледным  лицом,  начал  рассказывать  о  своем  теперешнем
состоянии, все время показывая себе за спину.
   - Где-то сейчас Федор, - почему-то вздохнула Аннушка.
   Она была в платочке, по-народному, и это придавало  ее  утонченному  лицу
какой-то развратно-истерический вид, со стонами из-под пола.
   Но по мере того как Падов рассказывал, превращая свой мир в веселие, Анна
все более зажигалась его образами. Вскоре она уже смотрела на Падова как  на
шутку, за которой скрывается "вещь в себе". Она высказалась и Падов взвыл от
восторга:
   "я сам хочу отнестись к самому себе как к шутке", - взвизгнул он, наливая
в стакан водку.
   Но по мере того как разговор углублялся, в темном пространстве как  будто
сдвигающихся углов, Анне все более мерещилось непознаваемое.  Сначала  "оно"
лишь слегка исходило от Падова и он постепенно становился как черный святой,
в ореоле неведомого.
   И Анной уже овладевала страсть.
   Она подошла к Падову и погладила его коленки: "Святой, Толенька, стал...
   святой", - пробормотала он