показавшийся  ему  ублюдочно-настырным
стук в дверь; впопыхах, в одной рубашке, он  открыл  и  обомлел:  перед  ним
стояло несколько учеников Андрея Никитича.
   - О чем бы вы хотели с ним поговорить? - нелепо проговорил Алеша.
   - Как о чем, - обиделся один из юношей. - Наша тема:
   "Бог есть любовь"; мы уже два месяца ждем этой беседы.
   В этот момент вдали коридора промелькнуло мертвое, ни на что  не  похожее
лицо  куро-трупа;  юноши  тем  не  менее  что-то  радостно  вскрикнули;   но
перепуганный Алеша, в отчаянии, обалдело захлопнул перед ними  дверь;  юноши
завыли,  Алеша  бросился  к  папеньке,  но  последний   не   реагировал   на
происшедшее, совершенно не замечая ничего вокруг; Алешенька опять бросился к
двери, в которую колотили; разыгралась  шумная,  психопатическая  сцена,  во
время которой собрались почти все  жильцы  со  двора  и  растерзанный  Алеша
колотил себя в  грудь.  Когда  все  относительно  уладилось,  Алеша  кинулся
посмотреть на отца;  но  куро-трупа  нигде  не  было,  ни  в  здании,  ни  в
окрестности. Не помог и розыск милиции. В крике Алешенька метался по Москве,
от одного священника к другому, от  одного  приятеля  к  третьему.  Наконец,
узнав, что "падовские" осели в своем старом гнезде, расположенном в двадцати
километрах от Москвы, Алеша ринулся туда, ожидая от Падова и  Анны  услышать
что-нибудь об отце.
   Гнездо Падовских приютилось на  отшибе  одного  селения,  около  довольно
безлюдной дороги; оно представляло собой  одноэтажный  домик,  скрюченный  и
покосившийся, прикрытый не то травкой, не то кустами. В доме была всего одна
большая комната, но рядом различные закутки; одно окно было сбито набекрень,
второе почему-то заколочено.
   Христофоров прямо-таки влетел в дом; в  комнате  было  темно,  две  свечи
освещали сидевших на полу людей; то были Падов, Ремин, Анна,  Игорек  и  еще
двое, Сашенька и Вадимушка, совсем юные, из новичков, которых Падов  привез,
чтобы воспитать молодую поросль. Их еще почти детские розовые мордочки млели
от радости в мрачном полусвете  свечей.  Кажется,  только  что  кто-то  выл.
Вместе с тем доносились слова знаменитой шизоидной песни:
   " ...И увидев себя на портрете, мой козел подхватил трипперок...".
   Христофоров с хода, неожиданно закричал:
   - Отца, отца потерял! Папу!!
   - Куро-трупа? - сонно проговорил Падов.
   - Не куро-трупа, отца! - взвизгнул Алешенька, надвигаясь на стену.
   - Да ты успокойся, расскажи, - пробормотал Ремин.
   - Господь вон тоже своего Отца Небесного, потерял; на время; но потом же,
говорят, нашел, - не удержавшись, вставила Анна.
   Через несколько минут, каким-то странным, непонятным образом  разговор  о
потери куро-трупа перескочил на Бога.
   - Не приемлю, не приемлю! - визжал Падов, - я хочу  быть  Творцом  самого
себя, а  не  сотворенным;  если  Творец  есть,  то  я  хочу  уничтожить  эту
зависимость, а не тупо выть по этому поводу от восторга.
   Из угла поднялась Анна; ее лицо горело.
   - Наша тварность может быть иллюзией; по существу  это  вера;  решительно
утверждать можно только то, что мы как  будто  не  знаем  откуда  появились;
поэтому мы имеем право, такое же как и вы, верующие в Творца, верить в то  -
ибо это для нас предпочтительней - что мы  произошли  из  самих  себя  и  не
обязаны жизнью никому, кроме себя. Все в "я" и для "я"!
   Но Христофоров уже затопал ногами:
   - Ничего не хочу слышать, верните мне моего отца! Он, как  тень,  метался
по комнате из угла в угол, расшвыривая какие-то  тряпки,  лежащие  на  полу;
Сашенька и Вадимушка, разинув рты, как два галчонка, с любопытством смотрели
на него.
   - Это вы довели моего отца до сумасшествия! - кричал  Христофоров.  -  До
вас он был тихий и верующий; вы сделали его идиотом...
   Каковы наши-то христиане,  -  хихикал,  корчась  от  утробного  восторга,
Падов.  -  Сразу  за  рационализм  схватился...  Сумасшедший...   Больной...
Медицина... Где врачи?!! - передразнивал он. - А невдомек, что никакие врачи
тут не при деле...
   - Вот в том-то и гвоздь, - подхватил Ремин, - что это псевдо-христианство
слишком  рационально  для  нашего  сознания;  в  конце  концов  оно   просто
недостаточно абсурдно для нас...
   - Ничего не хочу слышать! - вопил Христофоров. - Вы обернули моего отца в
идиота...
   - Если конечно идиотом называть каждого, кто находится не в этом мире,  -
пискнул в ответ Игорек.
   Наконец, Христофорова уняли. Под конец он разрыдался. "Простите меня",  -
нелепо пробормотал он.
   - Ну ты же видишь, Алеша, что мы не при чем, - растрогалась Анна,  -  кто
знает, что может с каждым из нас произойти...
   - Но все-таки мы верим в наше "я", в его бессмертие и победу над миром, -
вдруг загорелся, вмешавшись, Ремин. - Больше не во что верить, а  тем  более
любить.
   - Что с вами  произошло?  -  вдруг,  словно  очнувшись  от  своего  горя,
проговорил Христофоров. - Вы никак стали Глубевцами?!..
   Он был прав наполовину.
   События развивались так, что  покинув  Лебединое,  Ремин  ринулся  искать
встречи с глубевцами и в конце концов нашел тех, кого искал. Он провел в  их
обществе несколько дней и поехал от  них  в  Падовское  гнездо  -  куда  уже
прибыла  (после  истории   с   Извицким)   радостно   встреченная   Анна   -
преображенный, взъерошенный, охваченный каким-то приступом веры в религию Я.
Здесь он заразил всех своим упоением: вероятно все ждали  этого  взрыва  или
просто в душе накопилось слишком много любви к "я" и жажды  его  вечности  и
бессмертия. Даже Падов - по мере сил  и  возможностей  -  утихомиривал  свои
негативные силы...
   Поэтому Христофоров попал в самую точку; при упоминании  о  религии  Я  и
Анна, и Падов, и Ремин, и даже Игорек взвыли; юные - Сашенька и Вадимушка  -
сидящие бок о бок, насторожились.
   Ремин, шатаясь, отошел в сторону, к окну.  Искаженный  свет  выделил  его
белое лицо; казалось, что-то ворочалось по углам; но старые  бутылки  из-под
водки, нелепое тряпье на полу были безжизненны.
   - Наше "я" - единственная  реальность  и  высшая  ценность,  -  заговорил
Ремин, - надо не только верить в его бессмертие и  в  его  абсолютность;  не
только  любить  свое  "я"  бесконечной  духовной  любовью;  надо  попытаться
реализовать  это  высшее  Я  при  жизни,  жить  им;  испытывать   от   этого
наслаждение; перевернуть все  на  сто  восемьдесят  градусов;  и  тогда  мир
превратится в стадо  теней;  все,  что  есть  в  нас  тварного,  зависимого,
исчезнет; а Бог - это понятие имеет смысл только, если оно  не  отделено  от
"я"... - Ремин захлебывался. - Жить в "я", жить новой духовностью...
   Было такое чувство, будто все метались в самих себе и к себе;  руки  Анны
словно тянулись ввысь; казалось, воздух дрожал от тайных желаний и  всплеска
спасения; один Христофоров угрюмо молчал.
   Анна, мельком взглянув на него, вдруг  почувствовала  ощущение  какого-то
органического превосходства; не удержавшись, чуть  согнувшись,  так  что  по
всему телу прошло это ощущение превосходства, его дрожь,  она  подсела  и  с
умилением погладила руку Христофорова;  ему  показалось,  что  где-то  сзади
него, в углу, запричитала помойная крыса.
   - Одна  деталь,  Алешенька,  одна  деталь,  -  прошипела  Анна,  погрузив
Христофорова в свои глаза. - Я хочу сказать об  усладе  солипсизма.  Причем,
это особенный необычный солипсизм... Так вот,  Алешенька,  -  погладила  она
Христофорова,  -  тебе  никогда  не  познать,  понимаешь...  никогда,  какое
наслаждение  считать  себя  не  просто  центром  мира,  но   и   единственно
существующим... А всего остального - нет... Тень... И даже не тень, ...А как
бы нет... Какая это радость, какое самоутверждение... Никакая  гениальность,
никакое посвящение с этим не сравнится... Подумай только, вживись, столкнись
с этим фактом - ничего нет, кроме меня, - ноздри Анны как-то даже чувственно
задрожали от наслаждения.
   Христофорова передернуло от отвращения. - Какой это восторг, какая тайна,
какое объятие!.. Чувство исчезнования мира пред солнцем "я"!!... Ничего нет,
кроме меня!.. Это надо ощутить во всей  полноте,  каждой  клеточкой,  каждой
минутой существования; жить и дрожать этим... А "абсурд", чем абсурднее, тем
истиннее...
   ведь "я" над всем, и ему плевать... Тьфу - миру, все в "я"...
   Падов затрясся от восторга;  в  пыли  и  тенях  этой  странной,  огромной
комнаты он пополз к Анне и Христофорову.
   - Солипсизьм - слово-то какое,  -  утробно  захихикал  Падов.  -  Правда,
Аннуля, в самом этом слове есть что-то склизкое,  тайное,  извивное...  Даже
сексуальное.
   Анна захохотала.
   - Представляю себе: два солипсиста  в  постельке,  он  и  она,  -  Аннуля
подмигнула Падову. - А недурственно: любовь между двумя солипсульками.
   Падов завопил, протянув к ней руки:  "Родная!"  Он,  так  и  причмокивая,
просюсюкал это  извивно-сексуальное  слово:  "Солипсулька!"  В  этот  момент
Христофоров вскочил с места. Больше он не мог  терпеть.  Картина  целующихся
солипсистов стояла в его глазах,  как  кошмар.  Он  даже  забыл,  что  любил
когда-то Анну, с него хватало  и  чисто  трансцендентного  ужаса.  Оттолкнув
какую-то табуретку, Христофоров двинулся к выходу.
   - А как же папенька!! - провыл ему вслед Падов.
   Но  Христофоров  уже  хлопнул  дверью.  Его  встретили  дождь,  ветер   и
прячущееся солнце.
   Тем временем в комнате Падовского гнезда, накаленной от обнажившихся душ,
продолжалась мистерия веры в "я".
   Но старые, темные силы противостояния и ухода  вдруг  снова  оживились  в
Падове.
   - Господа! - произнес он. - Хорошо, вы стремитесь к бессмертному  вечному
Я, которое в вас самих. В человеке есть разные "я". Все дело в том, к какому
"я" вы стремитесь!.. Есть своего рода Я на уровне  Брахмана,  Бога  в  самом
себе, Абсолюта; есть Я на уровне богов; есть наконец, псевдо-я, эго, иллюзия
Я, есть и другое... Допустим-допустим, я не спорю, вы  найдете  может  быть,
скажем в пределах индуизма правильный путь к высшему Я, путь к Богу, который
внутри вас, и который неотличим даже от Брахмана, от Абсолюта;  и  это  ваше
высшее Я, этот  Бог,  и  окажется  вашим  подлинным,  реальным  Я;  пропадет
ненавистное отчуждение Я от Бога, рухнет дуализм...  Может  быть,  иное:  вы
придете к этом вечному в пределах глубевской религии Я,  которая  еще  более
радикальна, чем индуизм, и которая идет несколько  другими  путями...  Может
быть... Но вот что: если  я  захочу  послать  все  в  Бездну:  и  это  я,  и
абсолютную реальность, и Нирвану, и Бога, и даже  Бога,  который  во  мне  и
который есть мое же высшее Я... Если я все это захочу отвергнуть! Что вы  на
это  скажете!?  Конечно  это  все  прекрасно,  и  к  тому   же   бессмертие,
человеческая тоска и надежда... Но я слышу зов какой-то бездны...
   К тому же я извечный негативист, отрицатель... Наконец, другой момент:  а
что если появление иного принципа? У окна захохотал Ремин.
   - Но что же ты предлагаешь? - начал он.  -  Что?!  ...Бездну?!  ...Да  от
этого с ума можно сойти! ...Главное: ведь существует любовь, любовь к  этому
своему вечному Я! Ведь в любви к нему, в стремлении обладать им во всей  его
вечности - вот в чем дело! Значит, у тебя нет полной, окончательной любви  к
своему высшему Я, раз тебя  тянут  какие-то  немыслимые  бездны  или  просто
скорее всего отрицание... Нет, нет, все должно быть направлено  на  то,  что
любишь, на свое бессмертное Я: и вера, и порыв, и метафизические  знания,  и
всё, всё, всё. И тогда, используя  древние  методы,  знания,  медитацию,  мы
воочию, практически обретем вечность и рухнут все  завесы,  и  потустороннее
перестанет быть потусторонним...
   ...Вдруг послышалось некое шевеление, писк  и  из-за  какого-то  рваного,
ободранного стола вылез юный Сашенька. Губы его  дрожали.  Он  плохо  понял,
конечно, главную нить этого разговора, ибо  мысли  его  двигались  только  в
одном направлении.
   - А если не  хватает  терпения!..  -  закричал  он  каким-то  нечеловечьи
визгливым голосом. - Если не хватает терпения!.. Я, например, уже больше  не
могу...
   ожидать смерти и того, что там, за занавесом! У меня болят нервы...  Надо
порвать, порвать - наглядно, чтоб всем было доступно, а не только единицам -
этот  занавес,   чтобы   воспринимаемый   тогда   потусторонний   мир   стал
повседневностью, частью нас самих! - закричал он, весь трясясь.
   - Чтоб рухнула преграда... Чтобы все слилось... И тогда и тогда,
   -  он  внутренне  как  бы  усладился,  -  все  изменится...  человечество
освободится от всех своих земных кошмаров; голод, война, страх перед смертью
потеряют свой смысл; рухнет тюрьма  государства,  ибо  она  бессильна  перед
духовным миром... все перевернется...
   - Ишь, куда понесло, - улыбнулась Анна. - В  социальщину...  Ну,  это  по
юности...
   Ты еще организуй партию под названием "Загробная"...  Программа  и  цель:
порвать занавес... Со всеми последствиями... Сашенька, ведь до сих  пор  все
старались наоборот уберечь человечество от знания потустороннего. Боюсь, что
ваш   прорыв   приведет   к   замене   земных   кошмаров   другими,    более
фундаментальными... Впрочем, все это имеет смысл.
   Но никто не реагировал на все ее ворчание, все берегли и  щадили  "юных";
вместе с тем  непомерный  взрыв  Сашеньки,  сам  его  вид:  еще  мальчика  с
блуждающими глазами,  точно  устремленными  в  неведомое,  спровоцировали  у
каждого виденье своего запредельного.
   Воздух  опять  был  напоен  непознаваемым,  истерически  инспирированными
призраками и хохотком, утробно-потусторонним, точно лающим в себя,  хохотком
Падова.  Все  это  смешалось  с  потоками,  судорогами  любви   к   "я",   с
патологическим желанием самоутвердиться в вечности и с видением собственного
"я" - в ореоле Абсолюта.
   Самое время было не вместить... Но душа как-то выносила все это... Только
Сашенька и Вадимушка вдруг чего-то не выдержали и попросились домой.  Игорек
вывел их за ворота.
   - Личность должна взять на себя и бремя рода  и  бремя  запредельного!  -
провизжал он им на прощанье.
   Лицо Вадимушки было даже чуть радостно.
   Опускалась ночь. В гнезде Падова остались только хозяин,  Анна  и  Ремин.
Игорек тоже уехал.


      XXI

   Федор наблюдал за всем этим из щели.  В  гнезде  Падова  было  так  много
соседних полу-комнат закутков, что не представляло труда  стеречь  рядом,  в
ожидании.
   "Смыть, смыть надо их... недоступные", - бормотал  Федор,  когда  вечером
пробирался полутемной тропинкой к дому  Падова,  когда  лез  в  окно,  когда
проходил сквозь дыры. Душа  вела  дальше,  в  запредельное;  каждое  дерево,
качающееся от ветра, казалось платком,  которым  махали  из  потустороннего;
каждый    выступ,    каждый    предмет    точно    неподвижно    подмигивали
вымученно-нечеловеческими  глазами.  Федор  вспоминал  Анну,  ее  хохотки  и
улыбку; думал о метафизическом дерганьи Падова.
   Оскалясь, вспоминал про себя стихи Ремина.
   Описанный бурный разговор  между  обитателями  и  Христофоровым  медленно
входил в его душу. Надежно  приютившись  рядом,  по  соседству,  он  медлил,
ожидая своего часа. В воображении плыл вспоротый живот Анны и ее крик:  "Я..
я.. я.. В вечности, в вечности!" Поэтическую  головку  Ремина,  застывшую  в
самолюбии, он  представлял  себе  отрезанной  и  тщетно  пытающейся  язычком
поцеловать самое себя.
   "Футболом ее, футболом!" - неистово бормотал Федор,  вцепившись  в  косяк
двери. Он словно видел себя на полянке,  пред  Падовским  гнездом,  в  одной
майке,  без  трусов,  потно  гоняющим  мертвую  голову  Ремина  в   качестве
футбольного мяча. "Футболом ее, футболом, - причитал он. - И забить,  забить
навсегда в ворота".
   О Падове была особая речь; Федор  хотел  просто  его  задушить,  глядя  в
глаза, своими руками; чтобы вместе с хрипом из красного рта выдавливалась  и
душа,   кошмарная,   наполненная   непостижимым   ужасом,   задающая    себе
патологически-неразрешимые вопросы. Он представлял себя накрытым этой душой,
как черным покрывалом, и выбегающим из этого дома, как  бык,  в  слепоте,  -
вперед, вперед, в неизвестность!
   Все это не в словах, а в каких-то невыразимых мыслях-состояниях,  понимая
все по-своему, переживал Федор. Как огромный идол,  переминался  с  ноги  на
ногу, чуть не подпрыгивая, вслушиваясь в хрип и бормотанье там, за стеной.
   Но постепенно некий томный и потусторонний елей обволакивал его душу. Ему
стало казаться, что он частично уже  нашел  то,  что  искал:  в  самой  душе
"метафизических", в их существовании. Смрадно щерился каждому, направленному
на "главное", слову Падовских. От этого общения он получал  почти  такое  же
ощущение как от убийства.
   Это неожиданно немного снизило его желание убивать; однако  ж,  с  другой
стороны, это  желание  еще  более  вздернулось  и  укрепилось,  именно  чтоб
разрешить парадокс и реализовать себя во чтобы то ни стало.
   Федор настороженно прислушался к этому вдруг  нахлынувшему  противоречию;
чуть  дрогнул,  испугавшись  неосуществления;  но  потом  почувствовал,  что
мертвая радость от бытия Падовских  все  равно  ведет  только  к  стремлению
получить идентичную, но еще более болезненно-высшую радость от их  убийства.
(Одно напряжение снимается другим, еще более катастрофичным).
   Но все-таки он не мог  избавиться  от  искушения  продолжать  ощущать  их
живыми. Ибо, о чем бы они ни говорили, он, особенно почему-то сейчас,  перед
их приближающейся смертью, продолжал ощущать  их  как  нечто  потустороннее,
присутствующее среди живого здесь; а потустороннее нечего было превращать  в
потустороннее, то есть убивать; оно и так частично было тем, чем Федор хотел
бы видеть весь мир.
   Но только частично - все равно и здесь завесу надо было порвать...
   Тем временем Федор услышал, что  Сашенька  и  Вадимушка  уходят;  ушел  и
Игорек; Христофоров убежал еще раньше.
   Это приближало бытовое выполнение его плана: все-таки трудно было бы даже
изощренным способом уничтожить столько людей. Теперь оставались только трое:
   Анна, Падов и Ремин. Но - главные. И притом наступала ночь.
   Федор метался душою в поисках подходящей смерти.  Сначала  ему  пришла  в
голову мысль их сжечь, живьем, ночью, во время сна, когда видения подступают
к горлу.
   Тем более, рядом, в сарае, было сено.
   Огонь, огонь! - сейчас это соответствовало его душе. Но недостаток  этого
способа был  в  том,  что  тогда  отпадала  возможность  заглянуть  в  глаза
умирающим, насытиться их видом. Поэтому имел  смысл  действовать  топором  -
тоже во время сна.
   В конце концов, уничтожив сразу двоих, одного кого-нибудь - лучше Падова!
- можно было бы обласкать, завести с ним  разговор,  даже  поцеловать  перед
умерщвлением.
   Федор не знал на что решится.
   Между тем Анна, Ремин и Падов оставались одни в комнате.  Большей  частию
молчали
   - каждый по своим углам;  иногда  только  раздавались  сдавленные  стоны,
вздохи и обрывочные, точно скачущие между ними, слова.
   Анна вставала и как бледный, самонаполненный призрак подходила к  окну  -
пить.
   Ремин тихо выл - ему виделось собственное, родное "я", покинувшее тело  и
бродящее  в  раздвинутых  мирах.  Оно  светилось  невиданным  яйным  светом,
расширяясь как звезда, как Вселенная... все дикие,  умопостигаемые  чудовища
исчезали, растворяясь в его  лучах.  "Я",  отожествленное  с  чистым  духом,
расширялось и расширялось, и не было конца его торжеству... Но  был  ли  это
предел?..
   Федор  неслышно  шевелился  за  стенкой;  он  чувствовал   дыхание   этих
состояний; ворочал ржавый, большой топор.
   "Только вечность, вечность!!" - кричал Падов, простирая к себе, в небеса,
руки.
   Словно ломались преграды на пути к зачеловеческому сознанию.
   Соннов ждал, сам не зная чего, с топором в руках.
   Анна плакала в углу.
   Ее пронзила гностическая жалось к себе; по  форме,  правда,  Анна  видела
свое "я" - по крайней мере внешне  -  в  более  человеческой  оболочке;  она