сь даже в  теперешнее  состояние
Федора и которое он  не  принимал  во  внимание,  настолько  потусторонни  и
непонятны, но внутренне реальны, были его духовные цели, к которым  он  шел,
не фиксируясь на мелочах.
   Падов   с   радостью    видел,    что    Федора    не    страшит    ничто
эмпирически-загробное, так как его потустороннее лежит по ту сторону  нашего
сознания, а не по ту сторону жизни. Кроме того, в какой-то  степени  он  был
потусторонен самому потустороннему.
   Это выглядело и более истинным и более величественным; Падов  чувствовал,
что Федор "их", что мракопомешательство - высокого качества, как и  говорила
Анна; он трепетно ощущал, что Федор - сам такой ужас, что пред ним мелки все
ужасы послесмертной повседневности, а тем более здешние плачи и возмездия.
   "Чего Ужасу бояться мелких ужасов", - думал Падов.
   Иногда он грозно чувствовал,  что  Федор  противопоставил  себя  мировому
порядку.
   Наконец, в исступлении, уходящим внутрь, оба они - Падов и Федор -  пошли
к выходу, на улицу.  На  стенах  пивнушки  оставались  пятна  дум,  желаний,
страстей.
   Рвано-измученный инвалид полз за ними до самого выхода.  А  потом,  вдруг
появившееся солнце ударило им в лицо, точно оно было не теплым,  а  зловещим
предзнаменованием.
   У  Падова  начал  вертеться  в  голове  вопрос:   убивал   ли   Федор   в
"действительности", вернее в быту?!
   Мистически,  в  потайной  глубине,  он  был  уверен,  что  "да".  Но   до
человеческого, внешнего сознания он не допускал эту мысль. В конце концов он
чувствовал, что эти "да" или "нет" не так  важны,  ибо  в  Федоре  он  видел
прежде всего - метафизического убийцу,  цель  которого  полностью  вытеснить
людей и все человечество из своего сознания, чтобы даже само представление о
существовании других людей стало пустым...  И  так  же  как  обычный  убийца
вытесняет людей из внешнего мира, так Федор вытеснял людей из своей души.  А
сопровождалось  ли  это  метафизическое  вытеснение  обычным,   параллельным
убийством или нет, думал Падов,
   - существа дела не меняло.
   - Поедете ли вы в Лебединое? - неожиданно спросил Падов у Федора.
   Федор промычал. А потом, в доме, у Ипатьевны, когда из-под кровати  вылез
мальчик, добывающий ей кошек, выяснилось,  что  Федор  приедет  в  Лебединое
спустя.
   Он сказал это, сидя на табуретке, когда расширенными  глазами  смотрел  в
пол.
   Но Падова потянуло в Москву, к вихрю, к друзьям, к знакомому  мистицизму,
а потом
   - непременно - в Лебединое. Ему  захотелось  совместить  в  своем  уме  и
Федора и "старое". "Поеду-ка я к Ремину", - решил он.
   Раскланявшись промолчавшей в пустоту Ипатьевне, Падов исчез.


      V

   Геннадий Ремин принадлежал к тому же поколению, что  Падов.  Он  считался
одним из лучших подпольных поэтов, но некоторые циклы его стихов не доходили
даже до его разнузданных поклонников;  кое-что,  например,  сборник  "Эго  -
трупная лирика", он хранил в ящике, никому не показывая.
   Через учеников Глубева он познакомился в  свое  время  с  религией  Я.  И
возгорелся душою. Он глубоко  ощущал  некоторые  теоретические  нюансы  этой
подпольной метафизики.
   Его восхищало, например, главное  положение  новой  религии  о  том,  что
объектом поклонения, любви и  веры  должно  быть  собственное  Я  верующего.
Однако, под этим Я имелось ввиду  прежде  всего  то,  что  раскрывалось  как
бессмертное, вечное начало, как дух. "Я" являлось таким образом абсолютной и
трансцендентной реальностью. И в то же время оно было личным Я верующего, но
уже  духовно  реализованным.  Мое  бытие  в  качестве  человека   понималось
следовательно лишь как момент в моем вечном самобытии.
   Второй принцип, который особенно привлекал Ремина, заключался в том,  что
на всех ступенях бытия собственное Я  остается  единственной  реальностью  и
высшей ценностью (поэтому понятие о Боге, как отделенной  от  Я  реальности,
теряло смысл в этой религии). С другой стороны,  ценность  имели  все  формы
самобытия (связанные с высшим Я  единой  нитью)  -  если  любовь  к  ним  не
противоречила любви к высшему Я.
   Таким образом, это учение оказывалось по некоторым своим моментам близким
к солипсизму, но к довольно особенному солипсизму, не ординарному.  Огромное
знание  имела  мистическая  бесконечная  любовь  к  Себе.  Сверхчеловеческий
нарциссизм был одним из главных  принципов  (и,  видимо,  был  аналагом  той
глубочайшей любви Бога к  Самому  Себе,  о  которой  говорили  средневековые
мистики).
   Определенного рода медитации и молитвы направлялись к высшему Я, т. е. по
существу  к  потусторонней  реальности,  которая  в  то  же  время  являлась
собственным Я (или его высшей формой), скрытым в данный момент.
   Следовательно, это не было религией эгоизма (ибо эгоизм  -  предательство
по отношению к высшему Я) или религией обожествления человека  или  личности
(так как  высшее  Я  как  трансцендентное,  запредельное  выходило  за  круг
человеческого  существования).  Но  эта  религия  (точнее   метафизика)   не
соответствовала и учениям,  основанным  на  идее  Бога,  включая  и  тот  их
вариант,  когда  под  Богом  понималось  высшее  "Я":  ибо  в  этом   случае
абсолютизировалась только та сторона Я,  которая  тождественна  Богу,  в  то
время как религия Я,  связанная  с  особым  видом  солипсизма,  шла  гораздо
дальше...
   Ремин верил, что многие органические положения этой метафизики  близки  к
глубокой сути его души: он чувствовал, что наконец,  нашел  нечто  настоящее
для себя... но он не мог долго быть в этом; он  не  выдерживал  всей  бездны
такой веры; его мучили различные сомнения и страхи; он впадал в истерику;  и
наконец внутренне отходил от религии Я, удаляясь в метафизическое "безумие",
столь милое сердцу Анатолия Падова.
   Падов, вернувшись от Федора в Москву,  начал  разыскивать  Ремина...  Ему
хотелось затащить его в Лебединое.
   Ночь Толя провел в своей московской, мрачной  и  узкой  комнате,  в  окно
которой не раз взбираясь по трубе, заглядывал Пинюшкин - странное  существо,
так боявшееся самого себя, что его тянуло все время вверх, на крыши. На  сей
раз Толя проснулся рано утром: и в полуутренней,  загадочной  тьме,  готовой
разорваться, спонтанны и неожиданны,  как  духи,  были  зажегшиеся  в  окнах
больших домов огни. Холод воскресения после сна укалывал сознание Падова.
   Чуть непонятный для самого себя он вышел  на  улицу,  вдруг  понадеявшись
увидеть Ремина в самой ранней московской пивнушке, на Грузинской улице.
   Подойдя, глянул в ее мутные, но необычайно широкие окна,  и  увидел,  что
она  почти  пуста.  Но  за  одним  столиком,  прямо  рядом,  у  окна,  среди
лохмато-крикливой, точно рвущейся на потолок, компании Падов увидел  Ремина.
Он сидел облокотив свою поэтическую, пропитую голову на  руку.  Другие  были
полунезнакомые Падова: четыре бродячих философа, которые, вместе  со  своими
поклонниками, образовывали особый замкнутый  круг  в  московском  подпольном
мире. Вид у них был помятый, изжеванный,  движения  угловатые,  не  от  мира
сего, но общее выражение лиц - оголтело-трансцендентное.
   На одном личике так прямо и была написана некая неземная наглость,  точно
ничего вещественного для этого типа не существовало. Он постоянно  плевал  в
свою кружку с пивом.  Его  звали  почему-то  женским  именем  Таня,  и  хотя
вкрадывалось впечатление, что его все  время  бьют  какие-то  невидимые,  но
увесистые силы, выглядел он по отношению ко всему земному истерически нагло,
а вообще - замороченно.
   Другой философ - Юра - был очень толст, мутен,  словно  с  чуть  залитыми
глазами аскета, вставленным в трансцендентно-облеванную свинью;  кроме  того
ему казалось, что его вот-вот зарежут.
   Третий - Витя - был вообще  черт-те  что:  все  пункты  его  лица  стояли
торчком, а душа по существу была сморщена.
   Про него  -  шепотком,  по  всем  мистически-помойным  уголкам  Москвы  -
говорили, что Витя не единственный, кто воспринял в своем уме "мысли" Высших
Иерархий, но тяжести оных не выдержал и ... одичал.
   Четвертый философ был почти невидим...
   Между тем Толя с радостным криком вбежал в пивную.
   Юра как раз заканчивал свою речь об Абсолюте.
   - Господа, нас предали! - закричал Падов.
   - Кто?
   - Абсолют. Только что я узнал.
   Друзья расцеловались. Ремин прямо-таки повис на шее у Падова. А Таня даже
завыл от восторга: он очень любил метафизические сплетни.
   Толя присел рядом.
   Сморщенный  Витя  смотрел  на   него   одухотворенно-скрытыми   глазками;
несколько раз он что-то промычал и, изогнувшись, с шипением, упал под  стол.
Тот, почти невидимый, принял это за знак.
   - А ты все в тоске и водке, Гена!? - начал Падов...
   Ремин смотрел на все вокруг просветленно чистыми от спирта глазами.
   Соберутся мертвецы, мертвецы Матом меня ругать, И с  улыбкой  на  них  со
стены Будет глядеть моя мать,
   - пропел он, устремив взгляд куда-то в сторону.
   - А у Абсолюта рука  тяжелая,  -  проговорил  Юра,  пугливо  озираясь  на
облачка за окном. - Сила Его в том, что Его никто не видит, но зато  здорово
на своей шкуре чувствует...
   За столом да в телогрейке сидит Черный, слепой монах, Надрываясь, ребенок
кричит, Кем-то забытый в сенях.
   Я не хочу загадывать.
   Когда я здесь умру...
   - продолжал Ремин.
   - Да ты больше всех пьян, - перебил его Падов. - И совсем не вписываешься
к философам. Пойдем-ка, надо поговорить.
   Из-под стола вылез сморщенный Витя и строго на всех посмотрел.
   Простившись с бродячими, Падов вывел своего друга на улицу и повел его  в
садик; немного спустя Ремину стало легче.
   Через  некоторое  время  они  оказались  у  своего  знакомого,  в  серой,
непривычной  комнате,  за  которой  -  с  балкона  -  виден  был   уходящий,
растерзанный простор.
   "Недаром даль и пространство давно  стали  инобытием  русского  Духа",  -
подумал Падов. В комнату зашли не спросясь: она  значилась  всегда  открытой
для подполья.
   Хозяин спал на диване: почти  все  время  он  проводил  во  сне,  тихо  с
загибанием рук, наблюдая свои сны. На его спине можно было распивать  водку.
Рот его был полуоткрыт, точно  туда  вставила  палец  вышедшая  из  его  сна
галлюцинация.
   Падов, в дерганьях  и  озарении,  рассказал  Ремину  о  Лебедином.  Гена,
обласканный словами о Федоре и Клавуше, заснул у Падова на груди.
   На следующее утро решили ехать в "гнездо".


      VI

   Вскоре в Лебедином творилось черт знает что.
   - Съехались, съехались... съехались! - громко кричала и хлопала в ладоши,
глядя прямо перед собой непонятными глазами девочка Мила.
   Действительно,  в  Лебедином  находились,  кроме  хозяев,  куро-трупа   и
Аннушки, еще Падов с Реминым и ангелочек Игорек, из  садистиков.  Шальной  и
развевающийся, точно юный Моцарт, он носился  по  двору,  готовый  обнять  и
прокусить все живое.
   Анна, ласково улыбаясь, смотрела на свое дите. И  Клавенька  была  рядом.
Дело в том, что решили справлять появление куро-трупа. Уже всем стало  ясно,
что сам Андрей Никитич давно помер, но однако ж, вместо того, чтобы  умереть
нормально, произошел в новое существо - куро-труп. Вот рождение этого нового
существа и собрались отметить в Лебедином. Сам виновник  торжества  выглядел
неестественно-оголтело и возбужденно, но очень мертвенно, из последних  сил,
точно он метался в шагающем гробе.
   Полагая, видимо, что он на том свете, куро-труп  стал  хулиганить,  точно
после смерти все дозволено. Он, забыв обо всем, дергал деда  Колю  за  член,
называл его "своим покойничком" и показывал язык воробьям.
   - Где смерть, там и правда, - умилялась, глядя на него, Клавуша.
   Посреди  двора  разостлали  черное  одеяло;  около  него  и  намеривались
отмечать.
   Собрались все, даже девочка Мила. Только Петенька хотел спать; он  бродил
по углам двора и прижимая руки к груди, пел: "баю-баюшки баю...". Но в руках
у него  ничего  не  было;  и  Ремин  ужаснулся,  догадавшись,  что  Петенька
убаюкивает самого себя... Баю-баюшки-баю... Под конец Петенька свернулся под
забором и, мурлыча самому себе колыбельную песенку, задремал.
   Куро-труп сидел в  сарае,  противоестественно,  из  щели,  вглядываясь  в
празднество.
   После обильной еды многих потянуло на томность, на воспоминания. Помянули
мужа упокойницы Лидоньки незабвенного Пашу Краснорукова,  в  свое  время  из
ненависти к детям ошпаривавшего себе член. Оказалось, что теперь он отбывает
свой долгий срок в лагере, но весьма там прижился.
   - Для него главное, чтоб детей не было, - вставила, вздохнув Клавуша. - А
какие в лагере дети... Так он, говорят, Паша, там  вне  себя  от  радости...
Нигде его таким счастливым не видали.
   - С голым членом на столбы лезет, - угрюмо поправил дед Коля. -  Но  зато
взаправду счастливый... Ни одно дитя еще там не встретил... И вообще  здесь,
говорит, в лагере красивше, чем на воле...
   Тьма нарастала. Глаз куро-трупа стал еще противоестественней  и  невидимо
блистал из щели.
   Неожиданно, во весь рост поднялась  Клавуша.  Ее  медвежье-полная  фигура
выросла над всеми, разбросанными по траве; в руке она держала стакан водки.
   - А ну-кась, - проговорила  она  грудным  голосом,  -  хватит  за  Андрея
Никитича покойника пить... Выпьем за тех... в кого мы обратимся!
   Все сразу взвинтились и вскочили, как ужаленные.
   - Ишь, испугались, - утробно охнула Клавуша  и  отойдя  чуть  в  сторону,
стряхнула мокрые волосы.
   - Клавенька, не буду, не буду! - завизжал садистик-Игорек...
   Дед Коля вскочил и побежал за топором. Девочка Мила ничего не понимала.
   А Падов и Ремин, покатываясь, подхватывали с восторгом:
   - Своя, своя...
   Аннушка тут как тут оказалась рядом с Клавушей.
   - Ну что ж... я за свое будущее  воплощение  выпью,  -  нежно  извиваясь,
пробормотала она. - За змею нездешнюю!! -  и  она  всей  силой  прижалась  к
потному и рыхлому брюху Клавы.
   Игорек пополз к ногам Клавуши и поднял вверх свое  ангельское,  белокурое
личико:
   "за мошку, за мошку - выпью!" - прошамкал он и глаза его почернели.
   Клавуша стояла величественно, как некая потусторонняя Клеопатра, и только
не хватало, чтоб Игорек целовал ее пальцы.
   Вдруг раздался странный невероятный вопль и треск  ломающихся  досок.  Из
сарая выскочил куро-труп. В руках его было огромное полено.
   - Загоню, загоню! - завопил он, но так нелепо,  что  все  не  знали  куда
посторониться.
   Игорек юркнул за бревно.
   Между тем на лице куро-трупа было написано явное и страшное страдание, но
чувствовалось,  что  причина  его  совершенно  непонятна  для  него  самого.
Казалось, что он совсем оторван от тех, кого хотел разогнать; может быть, он
имел ввиду каких-то иных существ, которые  виделись  ему  в  собравшихся  на
праздненство.
   Бросив полено, выпятив глаза,  с  какими-то  застывшими  полуслезами,  он
размахивал руками, стоя на месте.
   Это страдание,  обрученное  с  полным  отчуждением  от  внешней  причины,
вызвавшей мучения, производило особенно жуткое и разрушающее впечатление.
   Все старались не смотреть на эту картину.
   Клавуша, вильнув задом, ушла за угол дома,  где  стояла  бочка  с  водой.
Вскоре все оказались как-то в стороне и куро-труп внезапно  умолк,  точно  в
его уме захлопнулась какая-то дверца.
   Мертвая тишина, прерываемая робким щебетом  птиц,  царила  в  наступающей
тьме.
   Лишь дед Коля, который сбег еще до того как из сарая выскочил  куро-труп,
одиноко плясал перед окном своей комнаты.
   И когда все расходились по норам спать один только садистик Игорек  робко
остановил на тропинке Клаву.
   Желая излить душу, он как бы прильнул к пространству около ее тела и тихо
прошептал:
   - Ведь правда самая ненавистная в  жизни  вещь  -  это  счастье?  ...Люди
должны объявить поход против счастья... И тогда они увидят новые миры...
   Игорек поднял руку вверх, пред добродушною Клавой, померк бледным лицом и
исчез в сторону.
   "Ушел мраковать", - подумала Клава.


      VII

   Падов и Аннуля между тем прошли в одну комнату  и  заперлись  там.  Попив
чайку, они разговорились о потустороннем. Аннушка вообще страсть как  любила
отдаваться мужчинам, которые отличались наиболее бредовыми представлениями о
загробном мире. А в этом отношении Падов мог  дать  кому  угодно  сто  очков
вперед.
   Но сейчас у него было темно-слабое, нежное состояние, вызванное  желанием
чуть утихомириться после празднества в Лебедином.  И  он  поначалу  погрузил
Аннушку в уютный, мягонький мирок чисто инфантильных представлений о будущей
жизни.
   Размягченный,  в  ночном  белье,  Падов  в  покое  бродил  по  комнате  и
приговаривал:
   - Я  чайку  попью,  попью,  Аннуля,  а  потом  опять  вспомню,  что  могу
помереть.. И не пойму, не то сладко становится  от  этого,  не  то  чересчур
страшно...
   В этот момент самое  время  было  отдаваться  и  Падов  с  Аннушкой  чуть
истерично, но и с умилением соединились..
   Отряхнувшись, а потом и опомнившись, Аннуля грезила в кроватке,  рядом  с
Падовым.
   Но теперь им почему-то хотелось  безумства,  сумасшествия,  словно  мысли
отрывались от блаженности тела.
   Тон задавал Толя.
   Он особенно упирал теперь на то, что де в ином мире все будет не так, как
в учениях о нем. Что, дескать, и инстинктивное ясновидение  и  посвящение  и
учения обнимают, мол, только жалкую часть потустороннего, причем и эта часть
- вероятнее всего - неверно интерпретирована.  Это  неизбежно,  подхихикивал
Падов, ведь если люди так часто неправильно понимают этот  мир,  то  что  же
говорить о других.
   Анна  подвывала  от  восторга.  Такой  взгляд  помогал  им  напускать  на
потустороннее еще больше туману и кошмаров, чем  в  любом  самом  мрачном  и
жестоко-отчужденном учении.
   В таком состоянии они, прижимаясь друг к другу, поглаживая нежные тельца,
в полу-сладости, очень любили копаться в различных  детальках  потусторонних
миров, развивая  отдельные,  известные  положения  или  переделывая  все  по
собственной интуиции.
   Толя, когда входил в экстаз, даже чуть подпрыгивал, мысленно совокупляясь
с Высшими Иерархиями. А Аннуля кричала: "безумие, безумие!"  Великолепен  же
был их вид, в кроватке, когда они высовывали из-под  одеяла  свои  голенькие
тела и кричали друг на друга: "безумие, безумие!"  Успокоившись,  они  опять
разжигали воображение, пытаясь представить  себе  как  они  будут  выглядеть
"там", о чем будут думать, чем станет  их  сознание;  яростно  уклоняясь  от
"простого" понимания послесмертной жизни, как более  или  менее  адекватного
продолжения (в другой форме) этой, они  представляли  себя  в  конце  концов
превращенными в некие нечеловеческие существа, живущие черт знает где и черт
знает как, и  уже  потерявшими  всякую  связь  с  теперешним.  Они  пытались
проникнуть как "они" - теперешние, настоящие - могут  быть  совсем  другими,
как "их" не будет и в то же время "они будут".
   Потом, мысленно возвращаясь к  земле,  подвизгивая,  в  потаенном  страхе
целуя друг друга, они пытались предвосхитить все нюансы своего состояния при
переходе из этого мира...
   Аннуля представляла себя  в  том  виде,  когда  впервые  после  смерти  к
человеку возвращается сознание и он, незримый для живых,  еще  может  видеть
этот мир, но в качестве мира "теней"; ей  почему-то  до  спазмы  становилось
жалко свой труп, который она могла бы увидеть с того света.
   "Я украшу его загробными цветами;  или  сяду  на  нем  верхом,  невидимо;
вперед, вперед... в просторы", - бормотала она в Толино ушко.
   Толя задергался и  прошипел,  что  его  давняя  мечта  -  совокупиться  с
собственным трупом; и что он уже сейчас чувствует теплый холод этого акта.
   После этого они, Падов и Анна, соединились еще несколько раз.
   ...А наутро, в глубоких и мягких лучах вялого и  негреющего  солнца,  они
выглядели устало и упадочно.
   Игорек, желая угодить своим мэтрам, подавал им кофе в постель.
   А  Толя,  любивший  после  безум