являлась себе  девчонкой,  бродящей  в  адо-раю  непознаваемого,  девчонкой,
играющей в прятки с Непостижимым...
   "Бессмертия, бессмертия!! Сию же минуту!!" - стонала Анна, лежа на досках
ржавой кровати, прильнув к каким-то железным прутьям. Волосы ее разметались,
на  губах  выделялась  пена.  Казалось,  она  была  готова  отдаться   этому
бессмертию, лишь бы вобрать его в себя.
   "Моя милая, моя милая", - лепетала она, останавливая взгляд непонятно  на
чем.
   ...Вот она уже плывет среди звезд... А вот - на земле - просто  сидит  на
скамейке... И это свято.
   - Бессмертия, бессмертия! - выла она, и пытаясь обнять,  зацеловать  свое
"я", точно простирала из своего сознания к себе самой, духовные руки.
   Иногда глаза ее выкатывались от непостижимого счастья  и  ум  мутился  от
желания объективизировать  любовь  к  себе.  Казалось,  она  сойдет  с  ума,
стараясь выразить любовь к своему "я"; вскочит  с  постели  и,  завопит  как
марсианское чудовище, выбежит на улицу, простирая руки неизвестно к чему.
   Федор вслушивался в каждый стон и бормотание "метафизических"; ему  снова
захотелось вступить с ними в контакт, услышать их разговор и в  полной  мере
ощутить живых Падовских.
   Но  стоны  становились  все  тише  и  тише.  Очевидно,  внутренние   бури
приближались к концу. Все явственней стояла тишина, даже  какая-то  духовная
тишина. И Падов и Ремин и Анна не издавали ни одного звука.
   Федор упрямо ждал. Ночь углублялась и темень  в  его  углу  вскоре  стала
такой, что он ощущал ее, как предмет. В середине  ночи  Федор  почувствовал,
что его любимые уснули.
   Теперь, как практически, так и по существу, тянуть было нечего.
   Но, точно  наперекор  судьбе,  ему  захотелось  подождать.  У  него  даже
возникло желание разбудить их, попить чайку, заглянуть в глазки, поговорить,
ни в чем не выдавая себя.  И  потом  -  когда  они  опять  заснут  -  убить.
Осторожно  он  вышел  в  небольшой  коридор  -  рядом,  за  чуть  прикрытой,
стеклянной дверью были и Падов, и Анна, и Ремин.
   Федор ступал неслышно, как летучий медведь. Взрыв  -  в  потустороннее  -
чувствовал  всей  своей  открытой  пастью.  Неслышно  дышал,  точно  выделяя
одиночество. Топор был в руке, и она угрюмо тянулась к двери. Стены застыли,
уходя в несуществование.
   Федор - всем сознанием - слушал дыхание лежащего рядом с  дверью  Ремина.
Где ему, спящему, виделось сейчас, в этот страшный момент, его вечное Я?
   Раздражала Федора мгновенность перехода; одно движение - в эти минуты  он
бывал нечеловечески силен и ловок - и асе.
   В душе опять вспыхивало желание: разбудить, - хотя  бы  Ремина,  чтоб  он
привстал на кровати - и пообщаться с ним, прямо перед смертью; потрепать его
по щеке.
   Но наконец Федор решился. Может  быть,  убийство  разрешит  большее,  чем
контакт.
   Взгляд его отяжелел, точно пред собственной смертью.
   Но все-таки ему захотелось чуть-чуть пережить  внутри  себя  предсмертную
беседу.
   Причем в обратной форме. Его сразу потянуло в полное одиночество:  просто
пройтись минут десять одному по саду; потом прийти  -  и  быстро  раздвинуть
занавес. Он сжался, просто повеселев от сознания,  что  теперь  его  решение
равносильно действию; и вышел пройтись - в одиночество - в сад.
   Уже немного светлело и воздух был  свободен  и  влажен.  Он  пошел  вдоль
забора, любуясь собственной тенью как символом.
   Вдруг - из огромной дыры в заборе, сзади него -  вышло  трое  человек.  С
оружием.
   Их появление было непонятно. - Вы арестованы, - сказал один из них.


      ЭПИЛОГ

   Спустя несколько недель по одной из кривых улочек Москвы брели,  точно  в
ореоле бросающейся в глаза ауры,  двое  юношей:  один  худой,  вытянутый,  с
трансцендентно-ожидающим, нетерпеливым  лицом;  другой  поменьше,  курчавый,
словно в сплетении с самим собой. То были Сашенька и Вадимушка. Пустые глаза
окон находились по ту сторону их существования. Брели  друзья  в  маленькую,
отключенно-нелепую пивнушку, что приютилась одна между сквером и  автобазой.
Там ждал их Витя - из бродячих философов, старый друг Тани.
   Лицо Сашеньки горело.
   - Неужели, - говорил он, -нас ждет великое будущее: бессмертие, встречи с
духами... падение завес... прощание с человеком и появление новых миров...
   Неужели все это будет...
   - Хи-хи...  И  это  после  тупого,  идиотически-мертвого  вдалбливания  в
детстве о том, что после смерти ничего нет, - подхихикнул Вадимушка.  -  Так
теперь от этих перспектив на ногах еле стоишь от изумления...  Ничего  себе,
мягко говоря, перемена...
   Но Сашенька его не слушал.
   - И я  убежден,  -  шептал  он,  дрожа  от  волнения,  что  послесмертная
реальность должна стать объектом не веры, а знания. Этим мы приблизим  ее  к
себе, -  Вадимушке  даже  показалось,  что  Саша  судорожно  сжал  пальцы  и
проглотил слюну вожделения. -  Вера  же  должна  распространиться  на  более
отдаленное... Почти недоступное...
   Вдруг перед ними оказалась дыра в пивную. Из глубины им ощеренно улыбался
и махал руками  сдержанный  Витя.  Они  подошли.  Взгляд  Вити  был  чист  и
жутко-прозрачен, как зад мертвеца. Взяли обычное  пиво.  За  туманным  окном
ползла  муха,  казавшаяся  громаднее  домов.  Речь  шла  о  визите  в   одну
подпольно-метафизическую группу.
   - Ну а как контакты с Падовым и К°? - спросил под конец Витя.
   - Здорово... Здорово... Невозможно передать как здорово... Чувствую  себя
как на пляже!! - чуть не распугав по углам инвалидов, закричал Вадимушка.
   - Здорово-то здорово, - удивился в ответ Витя. - Но что- то у вас радость
занимает чересчур большое место... А это далеко не  самое  сильное  чувство,
какое может вызывать Падовский мир... Ведь он довольно мрачен...
   Неожиданно Вадимушка взорвался. Он даже схватил Витю за пуговицу куртки.
   - Да поймите, Виктор, - пробормотал он, - мы  только  что  пришли  к  вам
совсем из другого мира... - лицо Вадимушки вдруг перекосилось от отвращения.
- Да знаете ли вы, что такое  среднее,  а  я  бы  сказал,  расширив,  просто
человеческое сознание??! ...Я готов принять Дьявола,  преисподню,  страдания
ада,  самое  изощренное  зло,  но  только  не  это...  Ведь   это   вечность
ничтожества, нуль, ставший погремушкой, наконец,  абсолютно  противоположная
нам направленность...
   Виктор в знак очевидности пожал плечами.
   - И все что они сделали и делают, - продолжал Вадимушка, - что составляет
так  сказать,  официальную,  не  духовную   и   не   эзотерическую   историю
человечества - не наше... Это качественно другое, низшее.  ...Тем  более  по
сравнению с опять зарождающейся, новой элитой или кастой, как хотите, внутри
человечества - кастой  духократии...  Другая,  высшая  реальность  -  другой
мир... Не их клопы, все эти Наполеоны  и  Дарвины...  Я  молодой  и  то  это
чувствую...
   - Если так, - вмешался Сашенька, - то нам надо защититься от них... Нашей
земной броней может стать  интеллигенция...  Если  только  ее  лучшая  часть
впитает в себя идею духократии... Духократия,  грубо  говоря,  может  играть
роль древнеегипетских  жрецов,  а  осознавшая  себя  интеллигенция,  ставшая
наконец, после долгих  лет  прислужничества  чуждым  идеям,  сама  во  главе
человечества, будет как бы земной оболочкой духократии, ее внешней  защитой,
вторым сословием...
   Виктор рассмеялся.
   - Ну-ну, не очень-то увлекайтесь всем этим, прервал он. - Наша  задача  -
уйти от человечества, а не определиться среди них...  Даже  властвовать  над
ними значит унизить себя, так как будешь в какой-то связи с ними...
   Еще раз выпили мутное, полу-доброжелательное  пиво.  Пьяницы,  выходя  на
улицу, разбрасывали по полу бутылки.
   - Ну что пивко? - улыбнулся Витя.
   -  В  утробушке  от  него  тепло,   как   в   могилке   Ангела,-проскулил
Вадимушка,-так недавно сказала в таком случае Аннуля...
   - А где сейчас Падов? Мы не видели его дней пять, - спросил Сашенька.
   - Плох, очень плох, - сморщился  Витя.  -  Я  видел  его  вчера  в  одной
берлоге.
   Смотрел в зеркало на свое лицо, точнее на самого себя,  внутреннего  -  и
хохотал... Дико хохотал, с  отчуждением  от  себя...  Даже  до  глаз  как-то
деревянно дотрагивался... Обозрели еще кой-какие состояния.  Вдруг  Сашенька
произнес имя Федора. Все хорошо знали его по рассказам Падова.
   - Где-то он сейчас путешествует... в  какой  запредельности,  -  вздохнул
Витя.
   - В какие теперь кошки-мышки с  Господом  играет...  Чудодей,  -  добавил
Вадимушка словами Анны, в которую был уже почти влюблен.
   Они слышали также  о  недавно  закончившемся  процессе  над  Федором.  Он
происходил в убогом, грязном районном нарсуде.  Оказалось,  что  примерно  с
середины лета милиция напала на след Соннова, но все выясняли и  колебались.
Когда  все  уточнилось,  решили  взять.   Процесс   был   почему-то   тихий,
примирительный,  какой-то  незамечающий,  но  строгий  и  детальный.  Федора
обвинили в  "убийствах  из  хулиганских  побуждений"  и  приговорили  его  к
расстрелу. Вел себя Соннов на суде  отсутствующе.  И  смерть  свою  встретил
совершенно спокойно, но однако же с нескрываемым интересом. И, кажется, чуть
улыбался, когда шел на казнь. Из тюрьмы только успел передать большой поклон
Падовским вместе с запиской, где писал,  как  наблюдал  их  и  хотел  убить.
Аннуля в ответ, со своей стороны, умудрилась переслать ему передачу: детских
конфет "Мишка", печенья и  сдоб:  Федор  иногда  был  сластена.  Передала  и
пожелание скорее пройти этот "формалистический фарс, называемый смертью".
   Друзья встали из-за пивных столиков. Выпив последний  глоток  за  Федора,
вышли на улицу в дождь  и  грязь.  Косой  ливень  смывал  последние  остатки
городского небытия.
   На углу Витя расстался с юными.
   А Вадимушка с Сашенькой решили мимоходом заехать к Извицкому, благо давно
его не видели. О нем уже ходили легенды. Их встретил тот же мрачный и  серый
петербургский дом. И лестница,  будто,  ведущая  в  небесный  секс.  Женичка
спрятанной ухмылкой приветствовал их. Но был сдержан, словно ему было не  до
них.
   Вадимушка и Сашенька сразу все поняли. Каждая клеточка Извицкого  дрожала
в любви к самому себе. И  он  неотступно  носил  себя,  как  самовлюбленную,
черную богиню.
   Вещи кругом: драное кресло, старинные комод и стулья  -  точно  кружились
вокруг него, погружая Извицкого в глубокий уют. Вид у него был мрачный -  по
крайней мере по отношению к внешнему миру - но подземно  удовлетворенный,  с
бесконечным желанием замкнуть себя в вечности.  Некая  темная  услажденность
выделялась на  его  лице,  прячущемся  в  самое  себя.  Услада  -  тайная  и
бесконечная - горела в каждом кончике, но особенно в глазах, которые темнели
и светились от дикого и скрытого метафизического наслаждения.  Вадимушке  же
виделось, что каждую минуту  свою,  каждое  прикоснование  к  себе  Извицкий
обращал в секс. Точно его тело  стало  его  вечной  невестой  и  любовницей.
Очевидно Женя был  в  полном  уходе.  Испуганно  взглянув  несколько  раз  в
огромное зеркало,  Вадимушка  с  Сашенькой  скатились  вниз  по  лестнице  в
город...
   Больше они не решились куда-либо ехать...
   Уже  много  воды  утекло  с  тех  пор,   как   Федор   хотел   уничтожить
"метафизических" в Падовском гнезде.
   Опустел дом в Лебедином. Кто-то даже  съел  поганую  кошку.  Лишь  старик
Михей со своим пустым местом и девочка  Мила  -  из  обитателей  Сонновского
гнезда - пришли видимо, в человеческом  смысле,  к  счастливому  концу:  они
поженились. Хотя разумеется без официального  признания.  Это  был  брак,  в
котором не было ничего.
   Посторонние часто видели, как дедушка Михей, обосновавшийся  в  небольшом
подмосковном городишке, подальше от Лебединого, выводит гулять за ручку свою
женушку-внучку девочку Милу. И даже по-своему целует ее.  Улыбаясь  потом  -
белым, исчезающим лицом- в какие-нибудь кусты.
   А деда Колю супруги прогнали в шею. Совсем обезумев, дед  рыщет  по  всей
Рассеи, иногда - в черном, похмельном бреду - вспоминая Лебединое,  Клавушу,
Падова и поганую кошку. "Не ко двору, не ко двору  я  пришелся  ни  там,  ни
Михею с Милочкой,
   - иногда выговаривает он, играя сам с собой в домино. -  Мало  во  мне...
етого...
   безумия". Только порой  промелькнут  на  дне  слезящихся  глаз,  радостно
обращенных на бутыль с водкой, образы погибших детей: помоечной  Лидоньки  и
себяеда  Петеньки...  Далеко  от  Лебединого   в   новом   одиноком   гнезде
обосновалась и Клавенька. "Раздувается  она,  раздувается...  на  весь  мир.
Скоро все вытеснит", - испуганно, расширив глаза, рассказывал о ней  Игорек,
случайно оказавшийся около этого гнезда. Сам "белокурый садистик" уже  давно
бросил все "измывательства"; единственно, что теперь его  интересует  -  это
борьба со счастьем; с ним - с человеческим, общелюбящим счастьем  -  борется
он упорно, угрюмо  и  исступленно,  на  долгое  время  исчезая  по  каким-то
магическим уголкам, закоулкам.
   Свое окончательное определение нашел и Алеша Христофоров; но  сначала  он
долго и надрывно, используя все имеющуюся информацию, искал  куро-трупа,  т.
е. отца своего. Однако ж куро-трупа простыл и дух.  Христофоров  порвал  все
связи с "метафизическими", взывал к Богу, молился - все напрасно. Теперь  он
живет один, в маленьком, деревянном домике,  имея  в  прислужницах  длинную,
худощавую женщину.
   Он целиком ушел в древнее христианство и больше знать  ничего  не  хочет;
почти не выходит на улицу; скорее даже не в древнее христианство, а в чистую
обрядовость, особенно  в  бесконечные  и  затаенные  детали  ее,  уже  давно
позабытые. Он пугает священников своим  знанием  христианства;  поэтому  они
избегают общения с ним.
   Алеша считает их "декадентами" и по-прежнему  полу-блаженствует  в  своем
служении...
   Как буря пронеслась религия Я по душам "метафизических":
   Анны, Ремина и Падова. Долго не могли забыть они этих ночей  в  Падовском
гнезде, этих взрывов веры в себя, этих холодеющих полетов в бесконечность  -
долго это состояние оставалось вместе с ними.
   Но вскоре черная молния стала куда-то уходить, и все остались наедине  со
своими прежними комплексами и сомнениями.
   Особенно резко стал уходить в прежнее состояние Падов; "Не по мне все это
положительное, - бормотал он, - хотя может  быть  и  лучше  по  сравнению  с
другим...
   Что ж, по этой вере я и руки на себя  наложить  не  могу;  или,  ежели  я
захочу - а я может быть этого втайне хочу -  уничтожить  себя  реально,  как
духа, допустим в форме оккультного самоубийства - и этого нельзя; ведь "я" -
абсолют, высшая ценность; а может я все хочу уничтожить - и "я" и абсолют  и
высшую ценность и все переходы в засознание и вообще все... Хе-хе..." Однако
ж Ремин на этот раз не шел по этому пути; похоже было на  то,  что  Геннадий
все больше и больше "входил" в религию "Я"; даже встречаться  с  Падовым  он
стал значительно реже, пропадая где-то около глубевцев или в одиночестве.  И
грозился написать цикл стихов о религии Я.
   Аннуля металась между верой в "Я" и своим незабвенным. Все это  смешалось
у нее с давним сексуальным мракобесием и каким-то сюрреальным  гностицизмом.
Достаточно сказать, что потустороннюю жизнь она представляла все  чудовищней
и чудовищней...
   И  по-женски  истерически  устраивала   невиданные   оргии,   с   чтением
Достоевского, во время сеансов тайной  магии.  Особенно  она  неиствовала  и
хохотала при вызове некоторых "душ" и оболочек...
   Однажды, поздней осенью, когда ветер  рвал  и  метал  листья,  образуя  в
пространстве провалы, около одинокого, пригородного шоссе, в  канаве,  лежал
трезвый молодой мужчина  в  истерзанном  костюме  и  тихонько  выл.  То  был
Анатолий Падов.
   Перед этим он долго хохотал в своей комнате, глядя на себя в зеркало. Сам
себе казался чудом. И видел: что-то должно случиться. И  вдруг  почувствовал
свою мысль... голой, как будто душа обнажилась  и  грозно  выступила  сквозь
видимость тела. Не помня как, очутился в канаве. Это ощущение голой мысли не
проходило, точно он мог до  нее  дотронуться,  и  обычный  покров,  делающий
мышление привычным, был сдернут. Он мог видеть обнаженное поле  своего  "я".
Его особенно поразило, что чистая мысль бьется о самую себя, как бы ощущая и
оценивая свое существование, и еще, что непрерывно задает себе вопросы:  кто
я? откуда?
   Самое ужасное было то, что эти вонзающиеся в мысль  вопросы,  отскакивали
от нее, безответные, именно потому, что задавался вопрос  и  эти  порывы  не
выходили за пределы реальности. Эта странность  ощущения  самосознания,  эта
раскрытость самого откровенного,  эта  безответность  "главных  вопросов"  -
извергали из  Падова  истерический  крик.  Он  весь,  валяющийся  в  канаве,
превратился в этот жуткий и недоумевающий от самого себя крик.
   Мысль билась о мысль, "я" сталкивалась  с  "я".  Обнаженное  самосознание
выло, словно не зная, откуда оно, и Падова лихорадило от чувства  странности
его голого, вопросительного существования; обнаженная мысль словно ломалась;
она была бешено реальным и в то же время чудовищно хрупким.
   Внезапно Толя почувствовал, похолодев: то,  что  составляет  "я"  вот-вот
рухнет; "все скоро рухнет и что будет потом", - прошептал он.
   Падов встал на ноги и, шатаясь, вышел из канавы... Так и пошел вперед,  с
выпученными глазами, по одинокому шоссе навстречу скрытому миру,  о  котором
нельзя даже задавать вопросов... нельзя даже задавать вопросов...