вторая  -
будучи  президентом республики, он не может  покинуть страну  без разрешения
правительства  и  даже  не  должен  просить  правительство  об  этом  Приказ
складывать багаж,  отданный  им так четко,  чтобы он  был  услышан  всеми  и
каждым,  не был  окончательным  доказательством его  намерений даже для Хосе
Паласиоса,  потому  что  бывали  случаи, когда  дело  доходило до того,  что
вывозили мебель  и покидали  дом, чтобы устроить видимость отъезда, и каждый
раз это была очередная политическая игра. Военные помощники чувствовали, что
за последний  год  в стране особенно  ясно проявились признаки разочарования
происходящим. Однако иной раз, причем  в самый неожиданный день,  случалось,
что он просыпался обновленный духом и брался за дела еще более неистово, чем
раньше.  Хосе Паласиос,  который всегда был  свидетелем этих непредсказуемых
перемен, объяснял их  по-своему: "Что  думает  мой хозяин,  знает только мой
хозяин".
     Его бесконечные отставки послужили темой  для  народных  песенок, самая
старая из них начиналась двусмысленной  фразой, которую  он произнес,  когда
принимал присягу президента: "Первый мой спокойный день будет последним днем
моей власти".  В последующие годы он  столько раз  подавал в отставку  и при
столь  различных обстоятельствах, что каждый раз неизвестно  было,  когда же
это  случится наверняка. Самая нашумевшая  произошла двумя  годами раньше, в
ночь на 25  сентября, когда он остался  невредимым  после попытки  покушения
прямо у себя в спальне, в Доме правительства. Комиссия конгресса, посетившая
его  утром,  после того как  он несколько часов провел  в одной рубашке  под
каким-то  мостом,   обнаружила   его  завернувшимся   в  шерстяное   одеяло,
отогревающим ноги  в тазике с  горячей  водой  и  страдающим  не  столько от
лихорадки, сколько от  разочарования. Ему  объявили,  что попытка  покушения
расследоваться не будет, что никто не  будет осужден и что конгресс, который
предполагал собраться перед Новым годом, соберется немедленно, чтобы выбрать
другого президента республики.
     - И после этого, - заключил он, - я покину Колумбию навсегда.
     Однако   расследование   провели,   виновных  приговорили  к  тюремному
заключению в кандалах, а  четырнадцать человек были  расстреляны  на главной
площади  города.  Конгресс,  намеченный  на  2  января,  не   собирался  еще
шестнадцать  месяцев, и  уже никто не  заговаривал об отставке. Но не было в
эти времена ни одного заезжего иностранца, ни одного случайного приятеля или
друга, которому бы он не говорил: "Я уйду туда, где меня любят".
     Распространившаяся  весть  о  том, что  он  неизлечимо  болен, тоже  не
служила таким уж  весомым подтверждением его отставки. Все  и так знали, что
он болен. Особенно  после того, как он вернулся с  войны на юге, каждый, кто
видел, как  он проходит  под аркой, увитой цветами,  с удивлением осознавал,
что  он вернулся только для того, чтобы  умереть. Вместо Белого Голубя,  его
знаменитого  коня, он ехал  верхом  на плешивой кобыле, покрытой попоной  из
рогожи, поседевший, с лицом, изборожденным морщинами раздумий и заблуждений,
в грязном мундире с оторванным рукавом. Величие славы покинуло его облик. Во
время  печального   ужина,   который  состоялся   тем  же  вечером  в   Доме
правительства, он сидел, погруженный в себя,  и никто не знал почему - из-за
превратностей политики или просто был рассеян, - однако, приветствуя  одного
из министров, он назвал его чужим именем.
     Те приемы, которые он использовал в последние годы,  были недостаточны,
чтобы  люди  поверили,  будто  он  уйдет,  потому  что  вот  уже  шесть  лет
говорилось, что он умирает, а он все так  же держал бразды правления в своих
руках. Первую  весть о его скорой кончине принес офицер британского морского
флота,  который случайно видел его в пустыне Пативил ка, к северу от Лимы, в
разгар освободительной войны на юге. Он видел, как его выбросили на улицу из
убогой хижины, в  которой  он устроил  свою генеральскую  ставку, на нем был
плащ из  непромокаемой  шерстяной ткани, голова  повязана  какой-то тряпкой,
потому что он не выносил пронизывающего  холода полуденного зимнего ада, и у
него не  было сил даже распугать куриц, которые продолжали спокойно клевать,
бродя вокруг  него.  После  тяжелого  разговора,  перемежавшегося  вспышками
безумия, он простился с посетителем с подлинным драматизмом.
     -  Идите  и  расскажите всем,  что  вы  видели, как  я умер, обделанный
курами, на этой враждебной земле, - сказал он.
     Говорили,  что  с  ним от  ртутного  солнца пустыни  случилась тифозная
горячка. Потом говорили, что он в агонии в Гуаякиле, а позднее в Кито, что у
него  брюшной  тиф,  самым  тревожным  признаком  которого  является  потеря
интереса  к  жизни  и полная успокоенность  духа.  Никто  не знал, на  каком
научном фундаменте  покоились эти новости, но он всегда отвергал медицинскую
науку, ставил сам себе диагноз и сам себя  лечил, основываясь на "Медицине в
вашем духе" Доностьера,  французском справочнике домашних  лечебных средств,
который Хосе  Паласиос всюду возил  с  собой как непререкаемый авторитет для
излечения любых заболеваний тела и духа.
     Во всяком случае, не было агонии более продолжительной, чем у него. Так
что,  пока все думали,  будто он умирает в  Пативилке,  он в  очередной  раз
пересек  горные   хребты   Анд,  одержал  победу  при   Хунине  и   завершил
освободительную  борьбу всей испанской  Америки  окончательной  победой  при
Аякучо, основал республику Боливию и  еще  успел побыть  таким счастливым  в
Лиме, каким никогда не был ни до ни после, за  все время упоения славой. Так
что все многочисленные заявления, будто  он наконец отказывается от власти и
от  страны,  потому что  серьезно болен, и  разнообразные действия,  которые
должны были это подтвердить, - все это  были не более чем показные репетиции
драмы, слишком очевидной, чтобы в нее поверили.
     Через   несколько  дней  после  своего  возвращения,  когда  закончился
исполненный язвительности  правительственный совет, он взял под руку маршала
Анто-нио Хосе де Сукре. "Вы остаетесь  со мной", - сказал  он ему. Он провел
Сукре  в свой  личный кабинет,  где  принимал  немногих избранных,  и  почти
принудил его сесть в свое генеральское кресло.
     - Это место уже больше ваше, чем мое, - сказал он ему.
     Великий Маршал,  победивший при Аякучо, и его близкий друг хорошо  знал
подлинную ситуацию  в стране, однако  генерал тщательно проверил его, прежде
чем  прислушаться  к  его  предложениям.  Через  несколько  дней  должен был
состояться  учредительный  конгресс  для  выбора   президента  республики  и
принятия новой конституции, как запоздалой попытки поспасению  голубой мечты
объединить  континент.  Республика  Перу,  находившаяся во власти обветшалой
аристократии, казалась безвозвратно потерянной. Генерал Андрее де Санта Крус
вел Боливию по собственному пути. Венесуэла,  под  руководством Хосе Антонио
Паэса,  только  что  заявила о  своей автономии.  Генерал Хуан Хосе  Флорес,
главный префект юга, соединил Гуаякиль с Кито, чтобы  образовать независимую
республику  Эквадор.  Республика  Колумбия, первый зародыш  огромной  единой
родины, была  урезана  до  размеров  старинного  королевства  Новая Гранада.
Шестнадцать  миллионов  американцев,  едва вкусивших  свободы,  оказались  в
подчинении у местных правителей.
     -  В результате, -  заключил  генерал, -  все,  что  мы сделали руками,
другие разрушают ударами сапога.
     - Это насмешка судьбы, - сказал маршал Сукре. - Кажется, мы так глубоко
посеяли   семена  независимости,  что  эти  народы  пытаются   сейчас  стать
независимыми друг от друга.
     Генерал живо отреагировал на это замечание.
     - Не  повторяйте мерзостей, которые распускают враги,  - сказал  он,  -
даже если они так же верны, как эта Маршал Сукре извинился.  Это  был умный,
аккуратный,  застенчивый и суеверный  человек  с  кротким  выражением  лица,
которое  не могли  изменить даже  застарелые оспины. Генерал, который  очень
любил  его,  говорил,  что  тот  пытается  казаться  робким,  но таковым  не
является. Он геройски  сражался при Пи-чинче, в Тумусле, на берегах Тарки и,
едва  достигнув  двадцати девяти  лет,  командовал  блестящим  сражением при
Аякучо, которое  уничтожило последний  испанский редут в Южной  Америке.  Но
даже  больше, чем  за военные  заслуги, после  победы его ценили  за  доброе
сердце и за качества государственного деятеля. На тот момент он отказался от
всех своих чинов и  не носил никаких знаков военного отличия, ходил в черном
суконном пальто до  самых щиколоток и  с поднятым воротником,  чтобы получше
защититься от пронизывающих ветров с окрестных гор. Его единственная уступка
интересам нации, и,  как он  настаивал, последняя, - участие в учредительном
конгрессе  в качестве депутата от  Кито.  Ему было тридцать пять лет, у него
было  железное здоровье, и он  был безумно влюблен в донью Мариану Карселен,
маркизу  де  Соланда, красивую  и резвую уроженку Кито,  почти подростка, на
которой женился  благодаря  своей власти два года назад  и от которой у него
была шестимесячная дочь.
     Генерал  не представлял  себе  никого  более  подходящего,  кто  бы мог
унаследовать  от него республику. Он знал, что тому не хватает пяти  лет для
достижения  установленного возраста - конституционное ограничение, введенное
генералом Рафаэлем  Урданетой, чтобы закрыть  ему ход. Однако  генерал лично
прилагал усилия, чтобы "поправить поправку".
     - Соглашайтесь, - сказал он ему, - и я останусь генералиссимусом,  буду
кружить около правительства, как бык вокруг стада коров.
     Он выглядел очень сдавшим, но его решимость убеждала Однако с некоторых
пор  маршал  знал,  что  кресло,  в  котором  он  сидит,  никогда  не  будет
принадлежать  ему,  маршалу.  Незадолго  до  этого,  когда  генерал  впервые
заговорил с ним о  возможности стать  президентом, он сказал, что никогда не
возьмет  на  себя  управление  нацией,  так как  государственная  система  и
направление, по которому  она идет, становятся чем дальше,  тем опасней.  По
его мнению,  первое, что  нужно сделать  для  того, чтобы расчистить путь, -
отстранить от власти  военных  и внести предложение конгрессу, чтобы ни один
генерал  не  мог  стать  президентом  в ближайшие четыре  года, возможно,  с
намерением  не позволить Урданете  стать  президентом.  Но  самые  серьезные
противники этой поправки были и самыми сильными: как раз те самые генералы.
     -  Я  слишком устал, чтобы идти  без компаса,  - сказал Сукре.  - Кроме
того, ваше превосходительство знает  так же хорошо, как и я, что здесь нужен
не президент, а усмиритель бунтов.
     Присутствовать на конгрессе он,  конечно, будет и даже не откажется  от
чести председательствовать  на  нем, если ему это  будет предложено.  Но  не
более.  Четырнадцать лет войны научили его, что самая главная  победа -  это
когда  остаешься  в живых. Президентство  в Боливии,  огромной новой стране,
основанной  и  управляемой мудрой рукой, научило  его тому, как  переменчива
власть.  Он   был  достаточно   умен   и  благороден,  чтобы  понимать   всю
беспомощность славы.
     "Получается, что  я  отказываюсь, ваше превосходительство", -  заключил
он. 13  июня,  в день святого Антония,  он должен  был быть в Кито с женой и
дочерью,  чтобы отпраздновать с ними день не только этих именин,  но и  всех
тех, которые  будут у  него  и в  дальнейшем.  Его решимость жить для  них и
только  для  них,  наслаждаясь любовью, оставалась  неизменной с  последнего
Рождества.
     - Это  все, что я  прошу от жизни, -  сказал он.  Генерал был мертвенно
бледен.
     -  Я  думал, что меня  уже  ничто не  сможет  удивить,  -  сказал он. И
посмотрел ему в глаза:
     - Это ваше последнее слово?
     -  Предпоследнее,  -  сказал  Сукре.  -  Последнее  -   моя   безмерная
благодарность за оказанную мне вами милость, ваше превосходительство.
     Генерал, прощаясь с несбыточной мечтой, похлопал его по колену.
     - Хорошо, -  сказал он. - Вы только  что приняли  за меня окончательное
решение моей жизни.
     Тем  же вечером он  составил текст своей  отставки, мучаясь от действия
рвотного,  которое  прописал  ему  случайно  оказавшийся  рядом врач,  чтобы
выпустить  желчь.  20   января  состоялся  конституционный  конгресс  с  его
прощальным выступлением, в котором он назначал следующим президентом маршала
Сукре   как  самого   достойного  из  генералов.   Выбор   вызвал  овацию  у
конгрессменов,  но один из депутатов, сидевший рядом с Урданетой, сказал ему
на ухо: "Он хочет сказать, что этот генерал достойнее вас". Слова генерала и
реплика депутата вонзились в сердце генерала  Рафаэля Урданеты двумя острыми
ножами.
     И это  было понятно.  Хотя Урданета  не  имел ни  бесчисленных  военных
заслуг де  Сукре, ни такого огромного обаяния, не было  причины называть его
менее  достойным. Его  спокойствие и уравновешенность всегда защищали самого
генерала, верность и преданность ему  были доказаны множество раз, и это был
один из немногих на свете людей, которые не боялись высказывать ему в  глаза
правду,   которую  он  боялся  слышать.  Осознав  свою  оплошность,  генерал
попытался  исправить ошибку в напечатанных экземплярах, где его  собственной
рукой  слова  "достойнейший  из  генералов"  были  исправлены  на  "один  из
достойнейших". Но злоба в сердце Урданеты все равно осталась.
     Через  несколько  дней,  собравшись  с   друзьями-депутатами,  Урданета
обвинил  генерала в том, что он, делая вид, будто уходит  в  отставку, тайно
готовится  к своему переизбранию.  За три  года до того генерал Хосе Антонио
Паэс  силой захватил власть  в  департаменте Венесуэлы в виде первой попытки
отделиться от  Колумбии. Генерал, бывший в  то время  в  Каракасе,  публично
обнимался с  Паэсом под  ликующие крики толпы  и  перезвон  колоколов и, что
выходило из всяких границ, учредил для него особенный режим, при котором тот
мог  править  как хотел. "Оттуда  пошли все несчастья", -  сказал  Урданета.
Такое  благоволение не только окончательно испортило отношения с гранадцами,
но и посеяло в них зерно сепаратизма. Сейчас, заключил Урданета, лучшее, что
может сделать генерал  для отечества, - подать в отставку, перестать наконец
тешить свой порок властолюбия и уехать из страны. Генерал ответил с такой же
горячностью.  Однако  Урданета  был  человек  прямой,  говорил   страстно  и
убедительно,  и  у  всех осталось впечатление, что  перед  ними  - развалины
некогда великой старинной дружбы.
     Генерал  повторил,  что  уходит  в  отставку, и  назначил  дона Доминго
Кайседо  временно  исполняющим  обязанности  президента,  пока  конгресс  не
выберет нового. Первого марта он покинул Дом правительства через черный ход,
чтобы  не  встречаться с приглашенными, которых его  преемник угощал бокалом
шампанского, и удалился в чужой карете в имение де Фуча, идиллический уголок
в  окрестностях  города,  которое  временный  президент  предоставил  в  его
распоряжение.  Одна только мысль о  том, что теперь  он не более чем обычный
горожанин, усиливала действие рвотного  средства. Он  велел  Хосе Паласиосу,
который  за  последнее  время  научился  спать  на  ходу,  принести  ему все
необходимое, чтобы он смог начать свои  мемуары. Хосе  Паласиос  принес  ему
чернила и писчую бумагу в количестве, необходимом для записи воспоминаний за
сорок лет, а генерал  предупредил Фернандо,  своего племянника  и помощника,
что тот станет помогать ему со следующего понедельника, с четырех часов утра
- наиболее подходящее для него время, чтобы оживить  былые обиды. Как он уже
много  раз  говорил  племяннику,  он   бы  хотел  начать  с  самого  старого
воспоминания,  с  того  сна,  который  он  видел  на  асьенде  Сан-Матео,  в
Венесуэле, вскоре после  того, как  ему исполнилось три года. Ему приснилась
черная ослица с золотой челюстью, которая вошла в дом и прошла его насквозь,
от главной гостиной до кладовок,  безостановочно пожирая  на своем пути все,
что ей попадалось, в то время как члены семьи и рабы предавались сиесте, и в
конце  концов  она  съела  занавески, подушки, светильники, цветочные  вазы,
обеденную  посуду и  приборы, фигурки святых на  алтарях, шкафы и комоды  со
всем,  что  в них было, кухонную  утварь, двери  и  окна  вместе  с дверными
петлями и задвижками и всю мебель от прихожей до спален, и единственное, что
осталось нетронутым и парило в пространстве, - овальное зеркало с туалетного
столика его матери.
     Но ему  было так хорошо в доме де Фуча, а воздух был так нежен под этим
небом  с  быстрыми  облачками,  что  он  перестал  говорить  о  мемуарах,  а
предрассветными часами подолгу бродил по тропинкам,  пахнущим  саванной. Те,
кто  навещал  его  в  эти  дни,  находили,  что  он  очень  окреп.  Особенно
подчеркивали это военные, его самые верные друзья, - они жаждали продолжения
его правления, хотя  бы даже  ценой военного  переворота.  Он  разубедил их,
приведя как аргумент, что  насильственный захват власти недостоин его славы,
но, кажется, не терял надежду снова заступить на пост в результате законного
решения конгресса. А Хосе Паласиос  повторял: "Что  думает мой хозяин, знает
только мой хозяин".
     Мануэла так и жила в нескольких шагах от дворца Сан Карлос, который был
президентским  домом, прислушиваясь  к  тому,  что  говорят  на улицах.  Она
появлялась  в  де  Фуча два-три  раза в  неделю или  чаще,  если было что-то
срочное,  с  коробками  марципана,  горой  горячих  монастырских  булочек  и
шоколадными батончиками  с  корицей к  четырехчасовому полднику. Газеты  она
привозила редко, поскольку  генерал стал так  чувствителен  к  критике,  что
любое  самое обычное  замечание  выводило  его из  себя.  Она  обращала  его
внимание на политические новости, салонные интриги,  предсказания провидцев,
и, когда он  слушал, его  так и крутило,  потому что слушать  все  это  было
неприятно, но она была единственным человеком, которому разрешалось говорить
правду. Когда обо всем было переговорено, они просматривали корреспонденцию,
или она читала ему, или они играли в карты с прислугой, но ели всегда только
вдвоем.
     Они познакомились в Кито, восемь лет назад, на праздничном балу в честь
освобождения от Испании,  когда она была еще супругой доктора Джеймса Торна,
английского врача,  вошедшего в аристократические  салоны Лимы  в  последние
годы вице-королевства. Кроме того, что это была последняя женщина, с которой
он  поддерживал продолжительную любовную связь с тех пор, как двадцать  семь
лет  назад умерла  его жена, она была еще и доверенным лицом, хранительницей
его  архивов, самым  выразительным чтецом и в  его  генеральном  штабе  была
приравнена к чину полковника. Далеко ушли те времена, когда она готова  была
прокусить ему  ухо в порыве ревности, но и поныне их самые обычные разговоры
могли   окончиться   вспышками   ненависти,   а   потом   нежными  любовными
примирениями. Мануэла  никогда не оставалась  на  ночь.  Она всегда  уходила
засветло, чтобы ночь или сумерки не застигли ее в пути.
     В противоположность тому, как это было на  вилле Ла  Магдалена  в Лиме,
где  он вынужден был под разными  предлогами держать ее вдали от себя,  пока
любезничал с дамами высокого происхождения и с теми, кто не были таковыми, в
имении де Фуча он всячески показывал, что не может жить без нее.  Он подолгу
смотрел с террасы на дорогу, нетерпеливо ожидая, не едет ли она, ежесекундно
спрашивал у Хосе Паласиоса,  который час, и просил то передвинуть кресло, то
разжечь камин, то загасить его, то опять разжечь, и пребывал в  нетерпении и
плохом  настроении до тех  пор,  пока из-за холмов не показывалась  карета и
Мануэла  не  озаряла  его  жизнь  своим  появлением.  Но такие  же  признаки
нетерпения он выказывал, если визит затягивался долее обычного. В час сиесты
они ложились в  постель, н