ный орденами и медалями. Горделивость  Каркамо  уже как рукой сняло, а
глаза увлажнились слезами.
     - Можете ничего  не  передавать, Вильсон, -  сказал он. -  Я и так  все
слышал.
     Когда генерал открыл глаза, то заметил, что часы по-прежнему показывают
час  семь минут. Хосе Паласиос завел их,  поставив  стрелки наугад, и тут же
увидел,  что  то же самое время показывали две  пары его часов  на  цепочке.
Немного  погодя  вошла  Фернанда  Толстуха  и попыталась покормить  генерала
тушеными баклажанами с  помидорами и перцем. Генерал отказался,  несмотря на
то что  не  ел со  вчерашнего дня, но приказал, чтобы тарелку отнесли в  его
рабочий кабинет, дабы он мог  поесть во время аудиенций. Он не  устоял перед
искушением и взял из тотумы ветку гуайявы. С наслаждением вдохнул ее аромат,
жадно надкусил,  медленно,  с  ребячьим удовольствием  разжевал  сердцевину,
долго смаковал и  наконец проглотил с  глубоким  вздохом воспоминаний. Потом
уселся в  гамак с  тотумой и  ветками гуайявы на коленях и  съел их  одну за
другой, не переводя дыхания. Хосе Паласиос застал его за предпоследней.
     - Так можно погубить себя! - вскричал он. Генерал беззлобно поддел его:
     - Но мы и так уже сделали это.
     В половине  четвертого,  как  и  было  оговорено  заранее, он  приказал
впускать  пришедших на  аудиенции  в  рабочий кабинет по двое,  чтобы каждый
визит  длился как  можно  короче,  пришедшему будет ясно, что надо  уступать
место  другому.  Доктор Никасио дель Валье, вошедший одним из первых, застал
генерала  сидящим  спиной к свету,  проникавшему через  окно, в которое была
видна как на  ладони  ферма, а дальше болота, над которыми  клубился  пар. В
руках у него  была тарелка с кукурузной  кашей, которую незадолго перед этим
принесла   Фернанда  и  к  которой  он  даже  не   притронулся,  потому  что
почувствовал  тяжесть  в желудке от съеденной  гуайявы. Позднее  доктор дель
Валье выразил свое  впечатление от  этого визита  одной грубой фразой: "Этот
человек гроша ломаного не стоит".  Каждый  из тех, кто пришел  на аудиенцию,
был более или менее с ним согласен. Даже те, кого взволновал болезненный вид
генерала, не выказали сострадания и  настаивали на том, чтобы  он  поехал по
окружающим  селениям:  облагодетельствовал детей,  побывал на патриотических
собраниях  и  убедился,  в   каком  плачевном  состоянии  живут  люди  из-за
нерадивости правительства.
     Тошнота и спазмы  через час  стали такими сильными, что он вынужден был
прервать  прием посетителей, несмотря на то что хотел со вниманием выслушать
всех, кто ждал  его в тот  день.  Весь  патио  был заполнен бычками, козами,
курами и прочей  домашней скотиной и птицей,  которая  предназначалась ему в
подарок.  Чтобы  не  возникло  толчеи,   гренадеры  охраны  вынуждены   были
вмешаться,   все  утряслось,   только   когда   наступил  вечер   и   второй
благословенный ливень, освежая воздух и водворяя покой, обрушился на землю.
     Несмотря на явно  плохое самочувствие генерала, в четыре часа пополудни
в одном из соседних домов был приготовлен торжественный ужин. Но прошел ужин
без  генерала,   поскольку   засорившая   кишечник   гуайява  заставила  его
промучиться до одиннадцати часов и даже  дольше. Он  лежал в гамаке, страдая
от мучительных колик и скопления  зловонных газов, и ему  казалось, что душа
его  плавает  в кипящих  водах.  Священник принес  лекарство, приготовленное
домашним аптекарем. Генерал отказался  принимать его. "Из-за одного рвотного
я лишился власти, еще одно добьет меня окончательно", - сказал он. Он вверил
себя судьбе  и дрожал от озноба, покрывшись холодным  потом, и  единственным
утешением ему служили отголоски  музыки, долетавшей с  банкета.  Мало-помалу
клокочущий источник у него в животе  затих, боль прошла, музыка утихла, и он
погрузился в забытье.
     Его  прошлый  приезд чудом не  оказался и последним. Он  возвращался из
Каракаса после того, как, употребив все  свое обаяние, добился соглашения  -
весьма сомнительного  - с генералом Хосе Антонио Паэсом, который, однако, не
отказался  от  своих сепаратистских  мечтаний. Его вражда с Сантандером была
тогда всем известна и дошла уже до того, что генерал отказывался читать  его
письма, ибо не верил больше ни в его сердечность, ни в его порядочность. "Не
трудитесь более называть себя моим другом", - написал он Сантандеру. Поводом
для взаимной  неприязни было воззвание,  которое  генерал поспешил отправить
жителям  Каракаса; в этом не слишком продуманном воззвании он утверждал, что
все  его  действия   продиктованы  желанием  видеть   Каракас  свободным   и
процветающим. По возвращении в Новую Гранаду  генерал попытался уладить дело
с помощью  одной  афористичной фразы, направленной в  Картахену  и  Момпокс:
"Если Каракас  дал мне жизнь, то вы  дадите  мне  славу". Но  фраза казалась
пустой риторикой и была недостаточной, чтобы усмирить сантандеристов.
     Пытаясь помешать  драматической развязке, генерал вернулся в Санта-Фе с
военным корпусом и надеялся по дороге собрать армию, чтобы еще раз приложить
усилия к  объединению.  Он  говорил, что для него  наступил точно  такой  же
решительный  момент,  как  тогда,  когда   он   собирался  воспрепятствовать
отделению  Венесуэлы.  Немного  поразмыслив,  генерал  понял,  что  вот  уже
двадцать лет в  его  жизни любой  момент - решительный.  "Церковь,  армия  и
подавляющее  большинство нации были  за меня",  -¦  писал  он  впоследствии,
вспоминая то время. Но,  несмотря на это преимущество, говорил он, множество
раз оказывалось, что стоит ему оставить юг  и  начать  продвигаться на север
или наоборот, как страну,  которую  он  оставлял у  себя за спиной, начинали
раздирать гражданские войны, и все рушилось. Такова была его судьба.
     Сантандеристская пресса не упускала случая приписать  военные поражения
его  ночным похождениям. Среди многих прочих  сплетен,  распространяемых для
того, чтобы уничтожить его славу, в те дни  в Санта-Фе  было напечатано, что
совсем  не он, а генерал  Сантандер командовал битвой при Бояка, закрепившей
независимость,  7  августа  1819  года,  в  семь  утра,  а  он  в это  время
наслаждался обществом дамы полусвета из вице-королевского окружения в Тунхе.
     Надо   сказать,  что   не  только   сантандеристская  печать   в  целях
дискредитации склоняла его разгульные ночи.  Еще до победы говорили, что  по
крайней мере три сражения были  проиграны в войнах за  независимость  только
потому,  что он был  не там,  где ему полагалось, а в  постели  с  женщиной.
Однажды  в  Момпок-се он  прошел  по  улицам,  окруженный  женщинами  самого
разнообразного  возраста и цвета кожи; после этого шествия в воздухе остался
отвратительный запах дешевых духов. Они ездили верхом как амазонки и  носили
шляпки из набивного  атласа и  платья  из  яркого шелка, как  будто  никаких
других тканей в городе не было. Никто не сомневался  в  том,  что  это  были
любовницы   генерала,   которые   сопровождали   его  в   путешествии.   Это
предположение  было ошибочным, как  и многое  другое, однако  рассказы о его
походном гареме  были одними из самых  популярных в салонах  -  эти  истории
надолго пережили его самого.
     Никаких новых  способов, чтобы запускать лживую информацию, не было. Те
же самые использовал и сам генерал во время войны с Испанией, когда приказал
Сантандеру печатать фальшивые сообщения, дабы обмануть испанских командиров.
Так что, когда  была установлена республика и он попенял Сантандеру, что его
печать  пользуется  неблаговидными методами, последний  ответил  генералу  с
изысканным сарказмом.
     - У нас был прекрасный учитель, ваше превосходительство.
     - Плохой учитель, -  ответил  генерал. -  Имейте в виду, что сообщения,
которые мы выдумываем, работают против нас.
     Он  был  очень  чувствителен к тому,  что  говорилось  о  нем,  ложь ли
говорили или правду,  и до смертного часа глубоко переживал  каждую сплетню,
стараясь  опровергать  всякую  ложь.  Однако  мало  что можно было спасти от
сплетен. Как и раньше, в предыдущий  свой приезд в  Момпокс, он снискал себе
худую славу из-за женщины.
     Ее звали  Хосефа Саграрио, она  была  уроженкой Момпокса и прошла через
семь  постов охраны, закутавшись во  францисканский плащ и произнося пароль,
который сказал ей Хосе Паласиос: "Земля Господня". Ее кожа была такой белой,
что  тело  светилось  в  темноте.  А  в ту ночь ее  красота  сияла  еще ярче
благодаря  украшению,  которое  она  надела  на  платье,  -  кирасе, искусно
сделанной местными ювелирами.  Так что, когда он хотел на руках отнести ее в
гамак, то едва смог  поднять ее  -  таким тяжелым было золото.  На рассвете,
после бурной  ночи, она  сказала,  что  все промелькнуло слишком  быстро,  и
упросила его разрешить ей остаться еще на одну ночь.
     Это был огромный риск,  потому что, согласно  донесениям доверенных лиц
генерала, Сантандер готовил заговор, с тем чтобы отстранить его от власти  и
раздробить Колумбию. Но она осталась, и не на  одну ночь - на  десять, и эти
ночи были такими счастливыми, что оба, в конце концов, были готовы поверить,
что никто и никогда на свете так, как они, не любил.
     Она оставила  ему свое золото. "Для твоих сражений",  - сказала она. Он
стеснялся  надевать кирасу, ибо считал ее  состоянием, добытым  в постели, и
потому  не пригодным для войны, и оставил  на хранение одному  из  друзей. А
потом  забыл о ней. Приехав  в Момпокс сейчас, генерал велел открыть сундук,
чтобы  проверить  содержимое,   и   только  тогда  вспомнил,  когда  и  кому
принадлежали все эти вещи.
     То,  что он  увидел, было прекрасно;  золотая  кираса  Хосефы Саграрио,
созданная искуснейшими ювелирами, весом  около  тридцати фунтов. Кроме того,
там была шкатулка, где  покоились двадцать три вилки, двадцать  четыре ножа,
двадцать четыре обеденные ложки, двадцать три  чайные, маленькие щипчики для
сахара  -  все золотое; и  прочая  домашняя  утварь  большой  ценности, тоже
оставленная  на хранение  при разных обстоятельствах и  тоже  забытая. В том
невероятном  беспорядке,  в котором  находилось  имущество  генерала,  такие
находки  в  самых  неожиданных местах давно  перестали кого бы  то  ни  было
удивлять. Он распорядился, чтобы столовые приборы присоединили к его багажу,
а  баул  с  золотом вернули  хозяйке. Однако падре - ректор колледжа Святого
Петра Апостола, - к его удивлению, сказал, что Хосефа Саграрио давно выслана
в Италию за участие в заговоре против правительства.
     - Конечно, козни Сантандера, - сказал генерал.
     - Нет, генерал, -  ответил священник. - Это вы сами выслали их всех, не
разбирая, в двадцать восьмом году.
     Пока все выяснялось, сундук с золотом так и остался на месте, а генерал
больше ни  разу не поинтересовался ссыльными. Он был уверен, о чем и  сказал
Хосе  Паласиосу,  что  Хосефа Саграрио  вернется  вместе  со  множеством его
заклятых врагов  в ту же секунду, как только для него скроется из виду берег
Картахены.
     - Кассандр, должно быть, уже собирает чемоданы, - сказал он.
     И действительно, многие из  сосланных возвратились, как  только узнали,
что он  отправляется  в  Европу.  Но  генерал  Сантандер,  будучи  человеком
неожиданных решений и очень осмотрительным, приехал в числе последних. Весть
об отставке  генерала встревожила его, но он не предпринимал никаких мер для
возвращения и вместе  с  тем  не спешил продолжать  столь  желанные для него
путешествия по европейским странам с целью продолжения обучения, начатого им
в  тот самый день, когда  он высадился в Гамбурге в октябре прошлого года. 2
марта 1831 года,  будучи во Флоренции, он прочитал  в "Торговой газете", что
генерал умер. Однако он задержался с возвращением еще на полгода, дожидаясь,
когда  новое  правительство восстановит все  его военные чины  и награды,  а
конгресс заочно изберет его президентом республики.
     Прежде чем сняться  с якоря в Момпоксе, генерал нанес  визит вежливости
Лоренсо Каркамо, своему старому боевому товарищу. Только тогда он узнал, что
тот тяжело болен и накануне встал с постели только для того, чтобы увидеться
с генералом. Несмотря на то что болезнь  давала себя знать, Лоренсо Каркамо,
с трудом  преодолевая телесный  недуг, говорил  зычным  голосом,  без  конца
утирая платком струившиеся из глаз слезы, которых он не мог сдержать.
     Они  посетовали  друг другу на свои невзгоды, по-сокрушались  по поводу
легкомыслия народов и непостоянства побед и зло изругали Сантандера - а ведь
это   было  всегда  запретной   темой  для  них.  Генерал  редко  бывал  так
разговорчив.  Во  время кампании 1813  года Лоренсо  Каркамо  был свидетелем
яростной  ссоры  между генералом и  Сантандером,  когда последний  отказался
подчиниться приказу перейти границу и вторично освободить Венесуэлу. Генерал
Каркамо все годы  думал, что именно  это  и было  первоначальным  источником
недоверия, а дальнейшие события только усилили его.
     Генерал же,  напротив,  полагал,  что  это было  не  концом, а  началом
большой дружбы. Неверно было  и  то, что  причиной разлада  были привилегии,
которые генерал даровал генералу Паэсу,  или неудачная конституция Перу, или
установление  пожизненного президентства  и  создание сената,  о  котором он
мечтал  для  Колумбии,  или  абсолютная власть,  которой  он  обладал  после
Учредительного собрания в  Оканье. Нет: ни это и ничто другое в том  же роде
не  явилось причиной глубокого разлада, который  все увеличивался с  годами,
пока не достиг  кульминации в день покушения  25 сентября. "Истинная причина
заключалась в том, что Сантандер  никогда не хотел  видеть  континент единой
страной,  -  говорил генерал. - Объединенная Америка  была для  него слишком
велика". Он посмотрел на  Лоренсо Каркамо, простертого  на кровати, будто на
поле битвы, уже последней и проигранной навсегда, и решил уходить.
     - Все это ни гроша не будет стоить после смерти, - сказал он.
     Лоренсо Каркамо  видел,  как он поднялся,  печальный  и побледневший, и
понял, что  воспоминания больше,  чем годы, отягощают генерала, так же как и
его самого. Когда  он взял  его руку в свои, то понял, что лихорадка треплет
их обоих, и подумал: к кому  же из них двоих смерть придет раньше и помешает
им увидеться еще раз.
     - Пропащий этот мир, старина Симон, - сказал Лоренсо Каркамо.
     -  Это мы в  нем  пропащие,  -  ответил генерал.  -  Единственное,  что
остается: начать все сначала.
     - Мы этого уже не сможем, - проговорил Лоренсо Каркамо.
     - Да, я  не смогу,  - отозвался  генерал. - Мне остается  только ждать,
когда меня запихают в мусорное ведро.
     Лоренсо  Каркамо подарил  ему  на  память пару пистолетов в  футляре из
красного атласа.  Он знал, что генералу не  нравилось огнестрельное оружие и
что   при   разрешении   своих  немногочисленных   конфликтов,   требовавших
сатисфакции,  он  брался  за шпагу.  Но  эти  пистолеты  обладали  моральной
ценностью, ибо принесли счастье на поединке из-за любви, и генерал принял их
с  нескрываемым волнением. Через несколько  дней,  в Турбако, до него  дошла
весть о том, что генерал Каркамо умер.
     Путешествие  -  и при этом  генералу со  свитой пожелали доброго пути -
возобновилось вечером в воскресенье,  21  мая. Управляемые  скорее течением,
чем  гребцами, джонки миновали сланцевые отложения и коварные отмели.  Плоты
из толстых стволов, которых  теперь  было гораздо  больше, плыли,  казалось,
быстрее. В отличие от тех плотов, что они видели в первые дни,  на этих были
построены премиленькие домики с цветами в горшках и развешенным для просушки
бельем на окнах, были на них и проволочные курятники, и коровы, и рахитичные
ребятишки - они махали проплывающим джонкам еще долго после того, как те уже
скрылись из  виду. Всю  ночь  джонки плыли по  заводи, усеянной звездами. На
рассвете  путешественники увидели, как сияет в  первых лучах  солнца городок
Самбрано.
     На  пристани,  под  огромной  сейбой, их  ждал  дон  Кастуло  Кампильо,
прозванный Малышом, в доме которого был приготовлен обед в честь  генерала -
похлебка из  мяса с овощами. Именно он решил пригласить генерала, потому что
помнил: в  свое  первое  посещение  Самбрано  генерал  обедал  в кабачке  на
скалистом мысу у пристани  и сказал тогда, что из-за одной только прекрасной
мясной похлебки стоит приезжать  сюда хотя бы раз в году. На хозяйку кабачка
визит  столь  важного  гостя  произвел  такое  сильное впечатление, что  она
послала в дом богача Кампильо за тарелками  и  приборами. Генерал не слишком
хорошо  помнил  подробности того случая, и ни он, ни  Хосе  Паласиос не были
уверены, что мясная  похлебка - это не то  же  самое, что вырезка, сваренная
по-венесуэльски. Генерал Карреньо, впрочем, полагал, что это одно и  то же и
что они действительно ели это  блюдо на скалистом  мысу у пристани, но не во
время  военной кампании в здешних местах, а  когда были здесь три года назад
на паровом судне. Генерал, которого  все больше беспокоили провалы в памяти,
согласился, не возражая.
     Обед  для  гренадеров охраны был  подан  в патио  дома  Кампильо  - под
большими  миндалевыми  деревьями,  деревянные  столы  были  застланы  вместо
скатерти банановыми листьями. На внутренней галерее, выходившей в патио, был
накрыт пышный стол для генерала,  офицеров и нескольких приглашенных, причем
все - в  строгой  английской  манере.  Хозяйка дома объяснила, что  весть  о
прибытии  застала  их в четыре  утра,  и у них едва  хватило времени,  чтобы
забить лучший скот  из стада. Теперь мясо было на столе,  нарезанное сочными
ломтями и сваренное вместе со всеми плодами домашнего огорода.
     Слова о том, что  ему, не  зная заранее о его  приезде,  устроили столь
пышный  прием,  несколько  ухудшили  настроение генерала,  и  Хосе  Паласиос
употребил все свое  искусство примирителя, чтобы тот  решил  сойти на берег.
Заразительная атмосфера праздника подняла дух генерала. Не  без основания он
похвалил вкус хозяев дома и кротость юных дочерей, застенчивых и услужливых,
которые помогали  за праздничным  столом, незаметно обходя  сидящих, как это
делалось в  старину. Особенно он  похвалил чистоту и  великолепие посуды  из
тонкого серебра с выгравированным  на ней гербом  какой-то семьи, разоренной
роковыми новыми временами, но ел из своей обычной тарелки.
     Единственный,  кто  вызвал  его  досаду, был  некий  француз,  которому
покровительствовал  Кампильо  и  который  сидел  на   этом  обеде,   мучимый
ненасытной  жаждой  демонстрировать  перед  такими  высокими   гостями  свои
универсальные познания о тайнах и этой, и  другой жизни. Он потерял все, что
у него было, во время кораблекрушения и около года назад занял половину дома
Кампильо вместе со свитой своих помощников и слуг, в ожидании некоей помощи,
которая должна  была прийти  из Нового Орлеана. Хосе Паласиос знал,  что его
звали  Дьокль  Атлантик, но  так  и не  смог  установить, какой  наукой  тот
занимался и какова была цель его приезда в Новую Гранаду. Если его раздеть и
дать в руки трезубец, то он очень походил бы на Нептуна, в городке же за ним
упрочилась  слава  грубияна  и неряхи.  Однако обед  в присутствии  генерала
взволновал француза до такой степени, что он явился к столу чисто вымытый, с
подстриженными  ногтями,  в эту  майскую духоту  одетый будто для  светского
обеда в весеннем Париже - в синий сюртук с золочеными пуговицами и полосатые
брюки времен Директории.
     После  первых же приветствий  француз разразился  многословной речью на
чистом  испанском. Он рассказал, что его одноклассник, с которым они учились
в начальной школе в Гренобле,  недавно, после четырнадцати лет  изучения, не
зная  ни сна,  ни отдыха,  расшифровал  египетские иероглифы.  Что  маис был
впервые  открыт  не  в Мексике,  а в одном из районов Месопотамии, где  были
найдены окаменелые зерна  еще до того, как Колумб открыл Антильские острова.
Что ассирийцы получили неопр