из-за
генерала  война  с Мануэлой  Саенс. Стремясь  сделать ее жизнь  невыносимой,
министерство  внутренних  дел  попросило ее  передать  им архивы, хранителем
которых  Мануэла была. Она отказалась и затеяла целую серию публичных акций,
которые  вывели   правительство  из  себя.  Она   организовывала   скандалы,
распространяла  листовки, прославляющие  генерала,  стирала в  сопровождении
двух воинственных  рабынь  порочащие  генерала надписи,  сделанные  углем на
стенах общественных зданий. Все знали, что казармы  она  посещает в  мундире
полковника и  участвует как  в  солдатских  вечеринках, так  и  в офицерских
заговорах  Самым упорным  был  слух,  что  за  спиной  Урданеты  она готовит
вооруженное восстание, дабы восстановить абсолютную власть генерала.
     Трудно было предположить, что у генерала достанет сил взять эту власть.
Лихорадка, трепавшая его по вечерам, становилась почти ежедневной, а  кашель
просто раздирал внутренности. Однажды на рассвете Хосе Паласиос услышал, как
генерал выкрикнул:  "Блядская родина!"  Он поспешил в спальню, встревоженный
этими словами, за  которые генерал обычно ругал  офицеров,  и увидел, что  у
того  окровавлена щека.  Генерал порезался, когда  брился, и  разозлился  не
столько на это, сколько на собственную  неловкость.  Лечивший его  фельдшер,
срочно вызванный полковником Вильсоном, нашел генерала в таком отчаянии, что
решил дать  ему  успокоительного, несколько  капель белладонны. Генерал сухо
остановил его.
     - Не надо, оставьте меня, - сказал  он. - Отчаяние  - обычное состояние
побежденных.
     Из Каракаса пришло письмо от его сестры Марии Антонии. "Все жалуются на
то,  что  ты  не захотел  покончить  со всем  этим хаосом",  -  писала  она.
Деревенское  духовенство  было решительно  настроено за него, дезертирство в
армии  не  поддавалось  учету, в горах полным-полно  вооруженных людей - они
были согласны  подчиняться только  ему, генералу. "Это  похоже  на  фанданго
безумцев,  которые  и  сами не  понимают,  что  творят,  а  творят они  свою
собственную революцию", - писала ему сестра. Но пока половина страны уповала
на него,  другая  половина  сочиняла  оскорбительные  пасквили.  Его  семья,
говорилось в листовках, должна быть уничтожена до пятого колена.
     Изощренный удар нанес ему конгресс Венесуэлы, собравшийся в Валенсии, -
он заключил соглашение об  окончательном разъединении и принял  декларацию о
том, что отношения с Новой Гранадой и  Эквадором не будут упорядочены до тех
пор, пока генерал находится  на  территории Колумбии.  Генерала  огорчил  не
только  сам  этот факт - его обидело и  то  обстоятельство,  что официальное
сообщение  из Санта-Фе было передано с одним  из прежних участников заговора
25 сентября,  его смертельным врагом, которого президент  Москера  вернул из
ссылки и назначил министром внутренних дел.
     "Вынужден признать, это событие задело меня больше, чем что-либо иное в
моей  жизни",  -  сказал  генерал. Всю ночь  диктовал он  нескольким писарям
различные варианты ответа, но гнев его был так велик, что в конце концов он,
не приняв  никакого варианта,  лег спать. А на рассвете,  после беспокойного
сна, сказал Хосе Паласиосу:
     - В день, когда я умру, в Каракасе зазвонят колокола.
     Случилось  нечто иное. Когда губернатор  Маракай-бо узнал о его смерти,
то послал  депешу: "Спешу  поделиться  новостью об  этом величайшем событии,
которое  несомненно послужит  источником  нескончаемого  блага,  ибо  страна
станет  свободной  и счастливой Гения  зла, разжигателя анархии,  угнетателя
отечества  больше  нет".  Это  сообщение,   которое  поначалу  должно   было
информировать  правительство  Каракаса,  в  конечном  счете  превратилось  в
национальное воззвание.
     Среди сплошного ужаса  тех окаянных  дней, однажды  в  пять  утра, Хосе
Паласиос  напомнил генералу,  что сегодня у  него  день рождения:  "Двадцать
четвертое  июля,  день  святой Кристины, девственницы и  мученицы".  Генерал
открыл глаза  и  в  который уже раз осознал  себя  избранником  несчастливой
судьбы.
     В его привычки входило отмечать не день рождения, а день именин.  Среди
католических  святых  было  одиннадцать  Симонов,  и  ему  бы хотелось  быть
названным в  честь помощника Христа,  из тех, кто поддерживал его  крест, но
судьба выбрала ему другого Симона, апостола и проповедника Египта и Эфиопии,
чей день  был  28  октября.  Когда-то в этот день  в  Санта-Фе ему во  время
праздника  надели   лавровый  венок.  В  тот   раз,  находясь  в  прекрасном
расположении духа, он снял его и коварно надел на Сантандера, который принял
венок,  не изменившись в  лице Но по счетам,  которые  предъявляла жизнь, он
платил  не  именем,  а  годами.  Сорок  семь  лет  были  для  него  особенно
знаменательны, ибо 24 июля прошлого года, в  Гуаякиле,  среди  плохих вестей
отовсюду, в бреду злокачественной лихорадки, его пронзило предвидение.  Его,
который никогда не принимал всерьез  предзнаменования. Знак  был ясным: если
он  доживет  до  следующего  дня  рождения,  не  отыщется смерти,  способной
поразить  его.  Вера  в  это  тайное прорицание  и  была той силой,  которая
поддерживала его на плаву вопреки здравому смыслу.
     - Сорок семь лет, черт побери, - прошептал он. - И я жив!
     Он  сел  в  гамаке, чувствуя,  что силы  его  восстановились, а  сердце
радостно бьется  от чудесной уверенности, что все плохое осталось позади. Он
позвал к  себе Брисеньо  Мендеса, первого из  тех,  кто  хотел отправиться в
Венесуэлу, чтобы  бороться за  объединение  с Колумбией,  и  тот передал ему
поздравления от всех офицеров по случаю дня рождения.
     - От лейтенантов до самых высших чинов, - сказал он, - все хотят идти в
Венесуэлу, все готовы бороться за объединение.
     Генерал  Брисеньо Мендес  был  прав.  Двое  других  генералов,  четверо
полковников  и  восемь  капитанов   гарнизона   Картахены  приняли  решение:
выступить  в  поход. Однако, когда Карреньо  напомнил генералу  его  прежнее
обещание, тот ответил:
     - У вас более высокое предназначение.
     За два часа до выступления он  решил, что Хосе Лау-ренсио Сильва пойдет
тоже, поскольку у  генерала создалось впечатление, что ржавчина однообразной
жизни застит ему глаза. Но Сильва отклонил предложенную честь.
     - Эта праздная жизнь - тоже война, да еще из самых худших, - сказал он.
- Так что, если у моего генерала не будет других приказаний, я остаюсь.
     Итурбиде,  Фернандо и Андрес Ибарра не были включены  в отряд. "Если вы
собираетесь уходить  отсюда,  то лучше идите  в другую страну",  - обратился
генерал к Итурбиде.  Андресу  он дал понять,  что  есть  важная  причина для
отказа: генерал Диего Ибарра и так уже воюет, а два брата для  одной войны -
это слишком много. Фернандо даже и не просил для себя этой чести,  поскольку
был  уверен,  что  генерал  скажет:  "Человек  идет  на  войну  весь, нельзя
допустить, чтобы на войну шли толь-
     Ко  его  глаза и правая  рука".  Он утешался мыслью, что подобный ответ
служит чем-то вроде воинского отличия.
     Монтилья приготовил все нужное, чтобы выступить в ту же ночь, когда все
было  решено, и  оказался  среди других  приглашенных  на скромной церемонии
прощания у генерала, - тот каждого обнял и  каждому сказал  несколько  слов.
Офицеры пошли по разным дорогам:  один - на Ямайку, другие - на  Кюрасао или
на Гуахи-ру, все в гражданском, без оружия и без каких-либо знаков воинского
отличия, как и было принято во времена подпольной борьбы против испанцев. На
рассвете дом  у  подножия Холма Попутных Ветров выглядел уже как заброшенная
казарма,  однако  генерал тешил себя  надеждой,  что  новая  война возвратит
зеленую листву лаврам прошлых лет.
     Генерал  Рафаэль  Урданета пришел  к  власти 5  сентября. Учредительный
конгресс подтвердил его  полномочия, и  уже  никакая  другая власть не могла
признать  переворот  незаконным;  однако восставшие обратились  к городскому
совету Санта-Фе - совет признал Урда-нету облеченным властью в то время, как
ее  принял   генерал.  Восставшими   были  солдаты   и  офицеры-венесуэльцы,
расквартированные  в  Новой Гранаде,  -  при поддержке разбогатевших  мелких
собственников и  местного  духовенства они свергли  правительство.  Это  был
первый государственный переворот в  республике Колумбия и первая гражданская
война из тех сорока девяти, через которые мы прошли до конца века. Президент
Хоакин  Москера и  вице-президент  Кайседо  остались  ни  с  чем  и  сложили
полномочия. А  Урданета поднял власть, которая валялась  под  ногами,  и его
первым государственным актом  стало: послать в  Картахену  делегацию,  члены
которой  были отобраны им,  чтобы  предложить  генералу  вновь занять кресло
президента республики.
     Хосе  Паласиос давно  не помнил,  чтобы  у хозяина было  такое  крепкое
здоровье, как  в те дни: головные боли и вечерняя лихорадка уступили натиску
оружия, как только  было получено известие о военном перевороте.  Но в то же
время он давно не видел генерала в такой тревоге и нетерпении, какое владело
им  тогда.  Встревоженный  Монтилья добился  согласия  брата  Себастьяна  де
Сигу-енса как-нибудь незаметно  помочь генералу.  Монах  согласился от всего
сердца и смог выполнить свою роль прекрасно, словно бы не нарочно проигрывая
ему в шахматы, пока долгими вечерами они ждали посланцев от Урданеты.
     Генерал  научился играть в шахматы во  время своего второго путешествия
по  Европе  и стал  почти  мастером,  играя  с генералом  О'Лири  смертельно
скучными ночами во время  долгой кампании  в Перу. Но он чувствовал, что  на
большее  уже  не  способен. "Шахматы - не  игра, шахматы -  это  страсть,  -
говорил он. - Я предпочитаю другое, то, что требует большей  отваги". Однако
в свои программы  общественного  обучения  в школах, среди других полезных и
достойных внимания игр, он включал и шахматы. Сам  генерал никогда не  играл
подолгу, поскольку не мог  выдержать многочасовой  игры, требовавшей  полной
сосредоточенности и  осмотрительности  -  качеств,  так  необходимых  ему  в
решении других, более важных вопросов.
     Брат Себастьян, приходя к  нему, видел: генерал, сильно раскачав гамак,
подвешенный напротив входной двери, пристально  смотрит на дорогу,  покрытую
раскаленной  пылью,  на  которой  должны  были  вот-вот  появиться  посланцы
Урданеты.  "Ах,  отец  мой,   -  говорил   генерал,   завидя  монаха.  -  Вы
неисправимы".  Генералу едва хватало  терпения  передвигать фигуры, и  после
каждого хода он вскакивал, пока монах обдумывал свой ход.
     - Не  отвлекайте меня, ваше превосходительство, -  говорил  тот, - ваше
беспокойство мешает мне сосредоточиться.
     Генерал смеялся:
     - Кто начал с высокомерия, закончит срамом. Около столика обычно  стоял
О'Лири, - он изучал
     Ситуацию на доске и предлагал какое-нибудь  решение. Генерал возмущенно
отвергал любую подсказку. И каждый  раз, когда  выигрывал, выходил в  патио,
где офицеры играли  в  карты,  и во  всеуслышание объявлял о  своей  победе.
Однажды  посреди игры  брат  Себастьян  спросил, не собирается ли  он писать
мемуары.
     - Никогда, - ответил он. - Эти забавы - для покойников.
     Почта,  о  которой он думал неотступно, превратила его в мученика. В те
дни никто не  мог понять, что же  происходит в  стране, а письма из Санта-Фе
задерживались - работники  почты  не торопились их отправлять, ожидая  новых
вестей. А вот подпольная связь работала с большим успехом и гораздо быстрее.
Так  что  генерал все равно узнавал  о  новостях  раньше,  чем они  до  него
доходили официально, и у него было время обдумать свое решение.
     Когда 17 сентября он узнал, что гонцы уже близко, он послал  Карреньо и
О'Лири ожидать их на дороге из Турбако. Гонцами оказались полковники Висенте
Пи-ньерес и  Хулиан Санта  Мария; они были поражены:  безнадежно  больной, о
котором  столько  говорилось в Санта-Фе,  выглядел  прекрасно. В присутствии
высших  гражданских и военных  чинов  состоялась торжественная церемония, во
время которой произносились приличествующие случаю  речи и поднимались тосты
во здравие отечества. Затем он остался с посланцами наедине, и те рассказали
ему всю  правду. Полковник Санта Мария,  которому очень нравилась  патетика,
выразил крайнюю точку  зрения: если генерал откажется от управления страной,
это приведет к ужасающей анархии. Генерал ответил уклончиво.
     - Сначала  нужно выжить, а уж потом что-то менять, - сказал он. - Когда
политический горизонт очистится, тогда увидим, есть у нас родина или нет.
     Полковник Санта Мария не понял.
     - Я  хочу  сказать: прежде всего мы должны  снова  объединить страну  с
помощью оружия, - сказал генерал. - Однако конец веревочки  ведь не здесь, а
в Венесуэле.
     С  тех пор эта  мысль превратилась для  него в навязчивую идею: еще раз
начать с начала, зная  теперь,  что  враг внутри  собственного  дома,  а  не
снаружи Олигархия каждой страны - а в Новой  Гранаде  она была  представлена
сантандеристами  и самим  Сантандером, - объявила войну не  на  жизнь, а  на
смерть  идее  объединения,  так  как   она  перечеркивала  все  местнические
привилегии, в сохранении которых были заинтересованы самые богатые семьи.
     -  Это и есть  истинная  и  единственная  причина  той  войны,  которая
разъединяет и убивает нас, -  сказал  генерал -  И что самое  печальное  они
надеются изменить мир,  а сами  отстаивают идеи, рожденные  самыми отсталыми
традиционалистами Испании.
     И продолжал, не останавливаясь:
     - Я знаю, они смеются надо  мной, потому что в одном и том же письме, в
один и тот же день, одному и тому  же человеку я пишу взаимоисключающие вещи
- то одобряю монархию, то не одобряю ее, а в другом месте снова соглашаюсь с
обоими противоположными мнениями.
     Его обвиняли в том, что он непоследователен в своих суждениях о людях и
слишком вольно обращается с историей, обвиняли в том, что он сражался против
Фернан-да VII и обнимался с Морильо, в том, что он вел войну не  на жизнь, а
на  смерть с Испанией и в то же время был ярым поборником испанского духа, в
том,  что  он,  чтобы  выиграть  время,  обосновался  на  Гаити,  но  считал
республику Гаити иностранным государством, чтобы не приглашать на конгресс в
Панаме,  в том, что  он - член масонской  ложи  и  во  время  службы  читает
Вольтера, - а он был  рыцарем церкви, - в том, что он обхаживает англичан, а
сам в  это время собирается жениться на французской принцессе, в том, что он
- легкомысленный, лицемерный и даже презирающий законы,  что он льстил своим
друзьям, глядя им в глаза, и очернял за их спиной "Что ж, ладно все это так,
однако все это обусловлено обстоятельствами, - говорил он, - ибо все,  что я
делаю,  я  делаю с одной целью чтобы  наш континент стал  единой независимой
страной, и в  этом у меня никогда  не было ни противоречий,  ни  сомнений" И
закончил чисто по-карибски - Все остальное - дерьмо!
     В письме, которое он два дня спустя отправил генералу Брисеньо Мендесу,
он  писал  "Я  не хочу  принимать  на себя управление  страной,  которое мне
официально пожаловано,  потому  что не  хочу быть  главарем  повстанцев или,
выражаясь по-военному,  победителей" Однако в двух письмах, которые  он в ту
же ночь продиктовал Фернандо для генерала  Урданеты,  он постарался не  быть
столь категоричным
     Первое письмо было официальным  ответом, и  его торжественный  тон  был
подчеркнут,  начиная  с  обращения "Многоуважаемый  сеньор"  В  нем  генерал
оправдывал  государственный  переворот,  так  как  республика  находилась  в
состоянии    анархии   и   бессилия,    в   которые   ввергло   ее   прежнее
самораспустившееся правительство  "В таких случаях народ не обманывается", -
писал   он  Но   он  не  видел  никакой  возможности  принять  президентство
Единственное,  что  он  мог сказать в ответ на предложение Урданеты выразить
желание  вернуться  в  Санта-Фе,  чтобы  служить новому  правительству,  как
простой солдат.
     Второе  письмо  было  частным,  и на  это указывала первая строка  "Мой
дорогой генерал" Оно  было большим,  многословным, и в нем генерал  указывал
причины своих сомнений Поскольку  дон Хоакин  Москера не  отказался от своей
должности,  завтра  придется признать его  как законного  президента,  таким
образом  выставляя  генерала узурпатором  То  есть  он  повторил сказанное в
официальном  письме  пока  нет  подтверждающих  его  полномочия  документов,
которые исходили бы  из официального  источника, он никоим образом не  может
принять власть.
     Оба  письма  были  отправлены  с  одной  и  той  же  почтой,  вместе  с
воззванием, в котором он  обращался  к гражданам страны с  просьбой забыть о
своих  распрях  и  поддержать новое правительство Для себя он отвергал любой
компромисс "Хотя может показаться,  что я предлагал слишком много, на  самом
деле я не  предлагал ничего", - сказал  он позднее И признал, что  некоторые
фразы были написаны с единственной целью похвалить тех, кто этого хотел.
     Более  всего  бросался   в  глаза  повелительный  тон  второго  письма,
удивительный для  человека, который не собирается брать власть в  свои руки.
Генерал  требовал  отправить  полковника  Флоренсио  Хименеса  на   запад  с
достаточным  количеством  войск  и снаряжения,  чтобы  покончить с  ненужной
войной, которую вели с центральным правительством генералы Хосе Мария Орбано
и  Хосе Иларио  Лопес.  "Те, что убили Сукре", - заявлял он. Он настоятельно
рекомендовал того или иного  офицера для назначения на высшие посты. "Имейте
в  виду, - писал  он  Урданете,  -  что я  сделаю все  остальное  повсюду от
Магдалены до Венесуэлы, включая Бойака". Он сам собирался быть в Санта-Фе во
главе  двух  тысяч  человек  и  способствовать  таким  образом  установлению
общественного порядка и консолидации нового правительства.
     Он не получал ответа от Урданеты сорок два дня. Однако продолжал писать
ему в  течение всех этих  долгих дней,  когда  не  делал  ничего,  разве что
отдавал "на ветер"  военные приказы. Пароходы приходили  и уходили, но никто
больше не вспоминал о путешествии в Европу, хотя  генерал иногда заговаривал
о нем  в качестве  средства  политического давления.  Дом  у подножия  Холма
Попутных Ветров превратился в генеральный штаб страны, и большинство решений
он задумал или принял в те дни, лежа в гамаке. Шаг за шагом, почти невольно,
он стал решать  вопросы, выходившие за рамки чисто военных  проблем. Он стал
заниматься даже мелочами, как, например, добился места в почтовом управлении
для   своего  близкого  друга  сеньора  Татиса,  или  снова  увлек  активной
деятельностью  генерала  Хосе Ур-коса, который терпеть не мог домашний уют и
покой.
     В те дни он настойчиво повторял одну из своих  прежних фраз: "Я стар, я
болен,  я усталый,  обманутый,  измученный,  оклеветанный, бедный  человек".
Однако те, кто его видел тогда, не верили в это. Пока всем казалось, что он,
обжегшись  на  молоке,  дует  на  воду  и   потому  способствует  укреплению
правительства,  он  на  самом деле  шаг за шагом, используя свой авторитет и
полномочия генерал-аншефа, скрупулезно  создавал  военную машину,  с помощью
которой рассчитывал завладеть Венесуэлой и  начать оттуда реставрацию самого
большого в мире союза наций.
     Лучшей  ситуации  для  этого  невозможно было  себе  представить. Новая
Гранада была в  надежных руках  Урданеты, либеральная партия была разбита, а
Сантан-дер  осел  в  Париже.  Эквадором правил  Флорес, вожак  венесуэльцев,
честолюбивый и задиристый, - он отделил  от Колумбии Кито  и Гуаякиль, чтобы
создать новую республику; но генерал решил взыскать  с него лишь после того,
как разделается с убийцами  Сукре. Боливией правил маршал де Санта Крус, его
друг,   который  только   что  предложил  ему   стать   его  дипломатическим
представителем  в Ватикане.  Самым  неотложным  делом было  разбить генерала
Паэса, лишив его раз и навсегда власти в В