е  закрывая  двери  в  спальню, и  не раз пытались
отдаться последней любви, -  но тщетно, ибо его тело  уже не было достаточно
сильным для того, чтобы порадовать душу, и не слушалось его.
     Изнурительная  бессонница  в  те дни  привела  его  жизнь  в  полнейший
беспорядок. Он мог уснуть в любое время посередине фразы, или когда диктовал
какое-нибудь  письмо, или за игрой в карты,  причем он  сам не знал, были ли
это молниеносные приступы сна  или мимолетные обмороки, и так же неожиданно,
как засыпал,  он  вдруг мог почувствовать  необыкновенную  ясность сознания.
Едва ему удавалось погрузиться в вязкую предрассветную дрему, как его тут же
будил тихий  ветерок в листве  деревьев.  И  тогда  он  не  мог  противиться
искушению  отложить  писание  мемуаров еще  на  один день  и  долго гулял  в
одиночестве, иногда до самого обеда.
     Он  ходил без охраны, с двумя верными собаками, которые в  иные времена
были  с ним даже  в сражениях,  и у него  не осталось уже  ни  одной  из его
знаменитых лошадей,  которые были  проданы  батальону  гусар, чтобы выручить
денег  на дорогу. Он уходил к реке, что текла неподалеку, ступал по ковру из
гниющих  листьев,  слетевших  с бесчисленных тополей,  укрывшись от ледяного
ветра саванны вигоневым пончо, в меховых сапогах и зеленой матерчатой шляпе,
которую раньше  надевал  только когда спал. Он  подолгу  сидел, задумавшись,
около мостика с прогнившими  досками, в тени плакучих ив, завороженно  глядя
на течение реки, которое порой сравнивал с человеческой  судьбой, как научил
его  когда-то  делать  учитель  юности,  дон Симон  Родригес.  Один  из  его
охранников  незаметно следовал  за  ним  повсюду до  самого его возвращения,
когда он приходил, мокрый от росы, прерывисто дыша, и едва  мог подняться по
ступенькам крыльца, но,  несмотря  на  бледность  и  крайнее  изнурение, его
взгляд излучал счастливое отрешение. Ему было хорошо во время этих прогулок,
когда он уходил от всего, что его мучило, а невидимые телохранители слышали:
он поет солдатские песни  под шум листвы,  как в  годы легендарной  славы  и
сокрушительных  поражений. Те, кто знал его лучше, не понимали, чем  вызвано
это хорошее настроение, ведь даже Мануэла сомневалась в том, что его еще раз
изберут президентом республики на учредительном конгрессе, на который только
он один и уповал.
     В день выборов, во время утренней прогулки, он увидел бездомную борзую,
которая резвилась у изгороди, вспугивая перепелов. Он весело  свистнул ей, и
собака остановилась как вкопанная, стала искать его, насторожив уши, и нашла
- он стоял в  потертом плаще  и шляпе, как у флорентийского епископа,  рукою
Провидения   заброшенный  сюда,  где  стремительно   несутся   тучи  и  идет
непрестанный дождь. Она  тщательно  обнюхала  его, а  он гладил ее кончиками
пальцев, но вдруг она отпрыгнула, посмотрела ему в  глаза своими золотистыми
глазами, подозрительно зарычала  и  в испуге  убежала. Он  пошел  за ней  по
незнакомой  прежде тропинке и оказался, не  имея  представления, где  он,  в
каком-то пригороде  с  грязными улочками  и домиками  из  кирпича-сырца  под
красными  крышами,  где  из патио шел запах парного молока. Вдруг он услышал
крик:
     - Эй ты, свинячья колбаса!
     Он  не  успел  увернуться  от  коровьей  лепешки,  которую  бросили  из
какого-то хлева, и она ударилась  ему в грудь, забрызгав лицо. Но не столько
навоз, сколько выкрик вывел его из состояния спячки, в которой он пребывал с
тех пор, как покинул президентский дом. Он знал прозвище,  которым наградили
его гранадцы,  такое  же,  как у  одного буяна с  улицы,  знаменитой  своими
маркитантками. Один сенатор из тех, кто именовал себя либералами, назвал его
так  даже  на  заседании  конгресса,  в  его  отсутствие, и  только  двое из
конгрессменов высказали  тому протест. Но ему  никогда не говорили  этого  в
лицо. Он стал вытирать лоб и щеки краем пончо и еще не успел вытереться, как
из-за деревьев появился  невидимый до тех пор охранник,  обнажив шпагу, дабы
наказать обидчика. Он гневно набросился на охранника:
     - Какого черта вы здесь делаете? Офицер стал по стойке "смирно".
     - Выполняю приказ, ваше превосходительство.
     - Никакое я не превосходительство, - отозвался он.
     Офицеру   оставалось  только  радоваться,   что   генерал,   решительно
отказавшийся от  всех своих чинов и званий, не имеет власти,  чтобы примерно
наказать его. Даже Хосе Паласиосу, который так хорошо понимал генерала, было
трудно понять его ярость.
     Это был плохой день. Все утро  он  кружил по дому с такой же тоской,  с
какой  ждал Мануэлу, но все  понимали, что на  этот раз он страдает не из-за
нее, а из-за ожидания  своей  участи. Минута за минутой  он пытался во  всех
подробностях  представить себе, что происходит на заседании конгресса. Когда
Хосе Паласиос заметил, что уже десять, он сказал: "Сколько бы ни раздавались
ослиные крики демагогов,  голосование  уже должно было начаться". Он надолго
задумался,  а  потом  сказал вслух: "Кто  может  знать, что думает  человек,
подобный Урданете?" Хосе  Паласиос был  уверен, что генерал-то  как раз  это
знает, потому что Урданета  везде,  где только мог, рассказывал о физической
слабости генерала  и  о том,  как  он сдал  в  последнее  время. Когда  Хосе
Паласиос в  очередной  раз  проходил  мимо  него, он рассеянно спросил: "Как
думаешь, за кого будет голосовать  Сукре?" Хосе Паласиос знал так же хорошо,
как и он, что маршал Сукре  голосовать не будет, потому что в эти  самые дни
он путешествует  по Венесуэле вместе с епископом  Сан-та-Марты,  монсеньором
Хосе Мария Эстевесом, по поручению конгресса, чтобы договориться об условиях
отделения  Венесуэлы. Поэтому он тут же  ответил:  "Вы знаете это лучше, чем
кто-либо другой, сеньор". Генерал улыбнулся, впервые с тех пор, как вернулся
с тоскливой прогулки.
     Несмотря  на  свой непредсказуемый  аппетит, он почти всегда садился за
стол около одиннадцати и съедал яйцо вкрутую  с рюмкой портвейна или кусочек
сыра, но в тот день он так и  продолжал смотреть  на дорогу с  террасы, пока
другие завтракали, и был  настолько погружен в  себя, что даже Хосе Паласиос
не  осмелился  его побеспокоить. Когда пробило  три, он подскочил на  месте,
различив  издалека цоканье  копыт  еще  прежде,  чем  из-за холмов появилась
коляска Ма-нуэлы.  Он  выбежал  ей  навстречу, помог  выйти,  и  стоило  ему
взглянуть ей  в лицо,  как  он все  понял  - дон Хоакин  Москера, основатель
одного   из  известных  родов  Попайана,   единогласно  избран   президентом
республики.
     Он не выказал ни  гнева, ни разочарования, только удивление,  поскольку
сам предложил конгрессу  кандидатуру дона Хоакина Москеры, будучи уверенным,
что она  не пройдет. Он погрузился в  глубокую задумчивость и не произнес ни
слова до тех пор, пока не настало время еды.  "Ни одного голоса  за меня?" -
спросил  он. Ни  одного. Однако официальная  делегация, которая посетила его
позже, состоявшая  из депутатов -  его приверженцев, объяснила ему,  что его
сторонники  сознательно  пошли  на  единодушное  голосование,  чтобы  он  не
выглядел  проигравшим  в предвыборной  схватке.  Он  был  так  обижен,  что,
казалось, не оценил  всей тонкости этого  галантного маневра. Он,  наоборот,
думал, что было бы достойнее для его славы, если бы они приняли его отставку
с первого раза, когда он о ней заявил.
     - В конечном  счете,  -  вздохнул  он,  - демагоги  снова  выиграли,  и
выиграли вдвойне.
     Однако  он  тщательно  следил  за собой до  самого прощания на крыльце,
чтобы  никто не  заметил, как он потрясен. Но не успели коляски  скрыться из
виду, как  у него начался приступ кашля, продержавший в напряжении и тревоге
всех  обитателей имения до позднего вечера. Один из официальных  посланников
сказал, что конгресс поступил так, чтобы спасти республику. Он, казалось, не
обратил на  эти слова  внимания.  Но  ночью,  когда Мануэла уговаривала  его
выпить   чашку  бульона,  сказал:  "Никакой  конгресс   никогда   не  спасет
республику". Перед  тем как  лечь спать, он собрал своих помощников и слуг и
объявил  им с той  же торжественностью,  с  какой  обычно  заявлял  о  своих
отставках:
     - Завтра я уезжаю из страны.
     Но  это произошло не на следующий день,  а через  четыре дня. Несколько
восстановив   утерянное  душевное  равновесие,  он   продиктовал  прощальное
обращение, в котором  угадывалась  душевная  драма, и  возвратился  в город,
чтобы сделать приготовления  к  отъезду.  Генерал  Педро  Алькантара  Эрран,
министр  обороны и флота в  новом правительстве, предоставил ему свой дом на
улице Ла Энсеньянса не  столько из  гостеприимства, сколько для  того, чтобы
защитить от угроз, которые раз от разу делались все более пугающими.
     Перед тем как уехать из Санта-Фе, он продал то  немногое ценное, что  у
него  было, ввиду предстоящих на  дорогу  затрат.  Кроме  лошадей  он  купил
серебряную  посуду  благословенных  времен  Потоси,  которую  Монетный  Двор
оценивал  просто  по  весу  металла,  не  учитывая  ни ценности  работы,  ни
исторических достоинств:  две с половиной тысячи песо. Закончив расчеты,  он
оказался обладателем  семнадцати тысяч  шестисот  песо и семидесяти сентаво,
чека  на восемь тысяч  песо  из  общественной  казны  Картахены, пожизненной
пенсии, назначенной ему конгрессом, и немногим больше шестисот унций золота,
разложенного  по  разным  сундукам.  Таковы  были  жалкие   остатки  личного
состояния  его семьи, которая  к моменту его  рождения была  одной из  самых
процветающих в обеих Америках.
     Из личных вещей, которые утром, в день отъезда,  пока генерал одевался,
неторопливо  укладывал Хосе  Паласиос, были взяты  только две смены  нижнего
белья,  сильно поношенного,  две  рубашки  -  одну  снять,  другую надеть, -
военный мундир с  двумя рядами пуговиц, которые,  по преданию,  были покрыты
золотом  Атауальпа,  матерчатая  шляпа,  в  которой  он  спал,  и  маленькая
ярко-красная шапочка, которую маршал Сукре привез ему из Боливии. Из обуви -
только домашние туфли и сапоги из лакированной кожи, которые были  сейчас на
нем. В личном сундучке Хосе Паласиоса, вместе с дорожной аптечкой и  разными
мелкими   ценностями,   лежали   "Общественный  договор"  Руссо  и  "Военное
искусство"    итальянского    генерала    Раймундо   Монтекукколи    -   две
библиографические редкости,  принадлежавшие Наполеону Бонапарту и подаренные
ему  сэром  Робертом  Вильсоном,  отцом   его  адъютанта.  Остальное  смогло
уместиться в солдатском  ранце  - так немного  у него было вещей. Прежде чем
пройти в комнату, где  его ждали приближенные, он  окинул все это взглядом и
сказал:
     -  Никогда  мы не  думали,  дорогой  мой  Хосе, что  такая слава  может
уместиться в одном башмаке.
     Однако  семь  мулов  нагружены  были  сундуками  с  золотыми  медалями,
столовым  серебром и  другими ценными вещами, десятью  баулами с его личными
бумагами, двумя с прочитанными книгами и по крайней мере пятью с одеждой,  а
также разными коробками с нужными и ненужными вещами, сосчитать которые ни у
кого не хватило бы  терпения. Вместе с тем это было только жалкими остатками
того,  что  он  вез  с  собой, когда возвращался из  Лимы  три  года  назад,
наделенный тройной властью президента Боливии и Колумбии  и  диктатора Перу:
семьдесят два сундука  и более  четырехсот ящиков с  бесчисленной  поклажей,
стоимость  которой  никем не была оценена. Он оставил  тогда  в  Кито  более
шестисот книг, которые никогда и не пытался вернуть себе.
     Было около  шести.  Бесконечный  дождь  на минуту перестал, однако  все
равно было пасмурно  и  холодно, и  дом,  занятый  солдатами, начал  пахнуть
казармой.  Гусары и  гренадеры  вставали  один за  другим, завидя в  глубине
коридора  генерала  с  адъютантами,  -  неверный  свет  зари бросал на  него
зеленоватый  отблеск, он  был  в  пончо,  кое-как  накинутом  на  плечи, и в
широкополой  шляпе,  почти совсем  закрывавшей  лицо.  Он  прижимал к  губам
смоченный  одеколоном платок - это, как издавна считают жители Анд, защищает
в непогоду от бед, приносимых ветром. На нем не было никаких знаков военного
отличия, и ничто не указывало на его  безмерное могущество  в былые времена,
однако магический ореол власти выделял  его среди  шумной свиты офицеров. Он
направился в зал для посетителей, неторопливо пройдя по устланному циновками
коридору,  окаймлявшему  внутренний  садик, не  обращая  внимания  на солдат
охраны, которые при его  приближении отдавали ему честь. Перед тем как войти
в комнату, он спрятал платок за отворот рукава, как это делают священники, и
отдал свою шляпу одному из адъютантов.
     Кроме тех военных, кто нес дежурство, в дом, как только стал заниматься
рассвет, все  приходили  и приходили  посетители, гражданские и военные. Они
пили кофе, разделившись на группы, и их  темные пышные одежды и приглушенные
голоса  придавали  всему  происходящему мрачноватую  торжественность.  Общий
шепот перекрыл на мгновение резкий голос одного из дипломатов:
     - Похоже на похороны.
     Не  успел  дипломат  договорить,  как  почувствовал   запах  одеколона,
заполнивший  комнату.  Он обернулся, держа чашку  дымящегося кофе большим  и
указательным  пальцами,  обеспокоенный тем, что призрак, который  только что
вошел, слышал его дерзость. Но нет:  хотя последний раз генерал был в Европе
двадцать четыре года  назад, он все  еще  был молод, а добрые воспоминания о
Европе были сильнее его недовольства. Так что этот  дипломат  стал первым, к
кому он обратился с  приветствием,  причем  с  такой  безмерной вежливостью,
которой только англичане и заслуживают.
     - Надеюсь, этой осенью в Гайд-парке не слишком туманно, - сказал он.
     Дипломат на секунду заколебался, поскольку в последние дни  слышал  про
три разных места, куда  отправляется генерал, но Лондона среди  них не было.
Однако тут же ответил:
     -  Мы попытаемся  сделать так, чтобы солнце светило и  день и  ночь для
вашего превосходительства.
     Нового президента не  было,  поскольку конгресс  выбрал Москеру  в  его
отсутствие  и  ему  потребовалось  еще  более  месяца,  чтобы  вернуться  из
Попайа-на.  От  его  имени  выступал  генерал  Доминго   Кайседо,  избранный
вице-президентом,  про которого говорили, что  любая должность в государстве
для него недостаточна,  потому  что  осанка и высокомерие у него  были как у
короля. Генерал  приветствовал  его  с  величайшим  безразличием  и  сказал,
усмехаясь:
     - А вы знаете, что у меня нет разрешения на выезд из страны?
     Фраза была встречена всеобщим смехом, хотя все знали, что это не шутка.
Генерал Касендо пообещал выслать ему выправленный паспорт в Онду с ближайшей
почтой.
     Официальная  свита   состояла  из  архиепископа  города,  брата  нового
президента  и  других  сеньоров  и  чиновников высшего  ранга  с  супругами.
Гражданские  были  в   кожаных  штанах  для  верховой  езды,  а   военные  в
кавалерийских  сапогах, поскольку  предполагалось  сопровождать  знаменитого
изгнанника  несколько лиг. Генерал  поцеловал  перстень архиепископу и  руки
сеньорам,   без  лишних  слов   пожал   руки   мужчинам,   как  и   положено
непревзойденному мастеру светских  церемоний,  однако  оставался  совершенно
чуждым  лицемерному  характеру этого города,  о  котором он  не раз говорил:
"Этот  театр  не для меня". Он приветствовал всех в  том  порядке, в котором
следовал мимо них по комнате, и для каждого находил несколько приятных слов,
сказанных  непринужденно, в  соответствии со всеми правилами  учтивости,  но
никому не смотрел в глаза.  Голос  его  был  твердым  и  немного  хриплым от
лихорадки, а его карибский акцент, который не могли смягчить ни долгие  годы
странствий, ни превратности войны, чувствовался еще сильнее рядом с типичным
выговором жителей Анд.
     После приветствий  он  принял от представителя  президента лист бумаги,
подписанный   многими   известными  гранадцами,   которые  высказывали   ему
признательность от имени страны за то, что он так много лет руководил ею. Он
сделал вид, что  читает бумагу - наступило всеобщее молчание, - отдавая дань
местным правилам приличия, но на самом деле он не видел без очков даже самые
большие буквы. Тем не менее, сделав вид, что закончил чтение, он обратился к
собравшимся   с  кратким   словом  благодарности  в  таком   соответствии  с
написанным, что никто  бы  не  мог сказать,  будто он  не читал этой бумаги.
Потом он оглядел зал и спросил, не скрывая некоторого беспокойства:
     - Урданета не пришел?
     Представитель президента  уведомил  его,  что  генерал Рафаэль Урданета
уехал  к  восставшим войскам, чтобы превратить предварительные меры генерала
Хосе  Лауренсио Сильва в  более действенные. И тут послышался  чей-то голос,
перекрывший остальные:
     - Сукре тоже не пришел.
     Он  не  мог  оставить  незамеченным явное  намерение  сообщить ему  эту
непрошеную новость. Его гла-
     За, до этого  потухшие и угрюмые,  лихорадочно заблестели, и он ответил
неизвестно кому:
     - Верховного маршала де Аякучо не ставили в известность о часе отъезда,
чтобы не беспокоить его.
     Казалось, он не знал,  что маршал Сукре возвратился  двумя днями раньше
после  провала  своей  миссии  в  Венесуэле,  где  его  не  пустили  на  его
собственные  земли. Никто не сказал Сукре, что  генерал  уезжает,  возможно,
потому, что никому не  приходило  в голову, будто он может об этом не знать.
Хосе Пала-сиос вспомнил было об этом в какой-то неподходящий момент, а потом
забыл  в  сутолоке последних  часов.  Разумеется,  ему  в  голову  приходила
неприятная мысль о том, что  маршал Сукре может почувствовать  себя задетым,
если его не предупредят об отъезде генерала.
     В соседней  комнате  был  сервирован праздничный  завтрак по-креольски:
свинина, нарезанная тонкими ломтями, кровяная колбаса с рисом  и луком, яйца
с тушеным  мясом, множество сладких булочек на кружевных салфетках и котелки
с  дымящимся  шоколадом, густым, будто ароматный клейстер.  Хозяева дома  не
торопились  с завтраком,  надеясь,  что  он захочет председательствовать  за
столом, хотя  знали, что по  утрам он пьет только маковый настой с древесной
смолой.  В  конце  концов донья  Амалия  предложила генералу  занять кресло,
которое приготовила для него во главе стола, но он уклонился от этой чести и
обратился ко всем с учтивой улыбкой.
     - Мой путь долог, - сказал он. - Приятного аппетита.
     Он привстал на цыпочки, чтобы  попрощаться с представителем президента,
и тот ответил ему дружеским объятием,  и тогда все  увидели, каким маленьким
был генерал, каким беззащитным и  беспомощным  казался он в момент прощания.
Потом  он  снова пожал руки мужчинам и  поцеловал  руки дамам. Донья  Амалия
попыталась  удержать  его, чтобы он отказался от своих намерений, хотя знала
так же хорошо,  как  и он:  нельзя отказаться от того,  что так давно должно
было  произойти. И потом, желание отправиться в путь как  можно скорее  было
так  заметно,  что попытка  задержать  его казалась невежливой. Хозяин  дома
проводил  его  через сад  до  конюшен  под моросившим  невидимым дождем.  Он
попытался помочь генералу, осторожно поддержав под локоть кончиками пальцев,
будто он был стеклянный, и был удивлен мощной силой,  которую почувствовал в
нем и которая жила, словно скрытый источник, не имеющий никакого отношения к
телесной немощи. Посланцы правительства, дипломаты и военные, по щиколотку в
грязи, в мокрых от дождя плащах, ждали, чтобы проводить  его в поход. Однако
ни один с точностью не сказал бы, кто из них делает это из дружеских чувств,
кто - чтобы защитить его, а кто - чтобы удостовериться в факте его отъезда.
     Мул, который ждал его, был лучшим в  табуне  из сотни голов - испанский
торговец обменял его на обещание правительства закрыть следствие по его делу
о скотокрадстве.  Генерал  уже  занес  ногу в стремя,  которое подставил ему
к