сказал  он.  - Недаром
говорится: лучше, если в армии никчемные сержанты, чем никчемные генералы.
     Он продолжал играть,  но потом  неожиданно отложил карты  в  сторону  и
сказал  Хосе  Лауренсио  Сильве,  чтобы  тот готовился  в дорогу.  Полковник
Вильсон, который накануне вторично сгрузил свой багаж с корабля, растерялся.
     - Корабль уже ушел, - сказал он.
     Генералу это было известно.  "Этот  нам был  ни  к чему, - сказал он. -
Надо  плыть  на Риоачу, посмотрим,  собираются ли  наши хваленые  генералы в
конце  концов  выиграть". Прежде  чем  выйти  из-за  стола, он решил  как-то
оправдаться перед хозяевами дома.
     - Речь идет даже не о войне, - сказал он им. - Это вопрос чести.
     Так  и получилось, что  в восемь утра первого  декабря он погрузился на
бригантину "Мануэль",  которую  сеньор  Хоакин де  Мьер  предоставил  в  его
распоряжение для осуществления задуманных планов: вылечить желчный пузырь  с
помощью   качки,   ослабить    влияние   святого   Петра   Александрийского,
испытывающего его  многими болезнями и горестями  без счета,  и следовать до
Риоачи,  чтобы  попытаться  еще  раз  объединить  Америку.  Генерал  Мариано
Монтилья,  прибывший на  борт  бригантины с  генералом Хосе  Мария Карреньо,
добился  того,  чтобы  судно  сопровождал  фрегат  "Грампус" из  Соединенных
Штатов, у которого  кроме хорошего артиллерийского  оснащения был  и хороший
врач: его звали доктор Найт. Однако когда Монтилья увидел, в каком плачевном
состоянии генерал  находится, то решил не только выслушать суждения  доктора
Найта, но также и посоветоваться с личным врачом генерала.
     -  Я вовсе  не уверен, вынесет ли он это путешествие,  -  сказал доктор
Кастельбондо, - но пусть едет: все что угодно лучше, чем жить так.
     Теплая,  зловонная вода  в морских  каналах  Сьенага-Гранде была  почти
неподвижна,  и они вышли в открытое море благодаря первым северным пассатам,
которые  в  том  году,  необыкновенно   мягкие,  начались  раньше  обычного.
Бригантина  была в  отличном состоянии,  чистая  и  удобная,  со специальной
каютой для генерала, и, раздув паруса, она весело понеслась по морю.
     Генерал  взошел на  корабль  в хорошем настроении и захотел остаться на
палубе,  чтобы  видеть  заливные  луга  Магдалены,  -  но  река  была  такой
загрязненной, что ее воды окрашивали море на несколько лиг в пепельный цвет.
Одет  он был  в  старые вельветовые брюки,  шляпу, какую носят в Андах, и  в
китель офицера английского флота, который подарил ему капитан фрегата, и  на
солнце,  овеваемый  морским ветром,  не  выглядел больным. Матросам  фрегата
удалось  выловить  гигантскую акулу,  в брюхе которой,  среди  предметов  из
скобяной лавки,  нашли несколько шпор от мужских сапог. Он все воспринимал с
радостью  туриста,  он победил усталость и даже воспрял духом.  Сделав  Хосе
Паласиосу знак, чтобы тот подошел, генерал шепнул:
     - Сейчас папаша Молинарес,  должно быть, сжигает подушку и закапывает в
землю ложки.
     К полудню прошли мимо  Сьенага-Гранде, обширного пространства, залитого
мутной водой,  где  великое  множество птиц дрались  из-за косяка золотистой
морской рыбки. На раскаленной селитряной равнине, между болотом и морем, где
свет  прозрачен,  а  воздух  чист,  виднелись  рыбацкие  поселки  с  сетями,
развешенными в патио для просушки, а подальше показался таинственный городок
Ла-Сьенага,  дневные  привидения   которого  заставили  учеников  Гумбольдта
усомниться в  своих  научных  познаниях.  С  другой  стороны  Сьенага-Гранде
возвышалась корона вечных снегов Сьерра-Невады.
     Резвая бригантина почти летела над водой  и была так легка и устойчива,
что морское путешествие не причиняло генералу никаких физических неудобств и
потому  не  способствовало  излечению  желчного  пузыря.  Однако  когда  они
проходили  мимо  отрогов  сьерры,  выступающих  в  море,  ветер  усилился  и
поднялись  волны.  Генерал  наблюдал за переменами на  море  с надеждой; все
вокруг, вместе с  хищными птицами, которые летали у него над головой, начало
кружиться, рубашка промокла  от холодного пота, а глаза наполнились слезами.
Мон-тилья  и  Вильсон  поддерживали его, поскольку он был так легок, что его
могло  смыть с палубы волной. К вечеру, когда входили в  бухту  Санта-Марты,
его  измученному  телу уже нечего  было исторгать, и  он  бессильно лежал на
капитанской  койке, полуживой, но  счастливый тем,  что его  мечта  сбылась.
Монтилья  был так  напуган  его  состоянием,  что, прежде  чем высадиться на
берег,  попросил доктора Найта еще раз осмотреть генерала, и  доктор сказал,
что лучше всего перенести его на твердую землю, усадив на сплетенные руки.
     Жители  Санта-Марты  вообще  не  слишком-то интересовались  официальной
показухой, но были еще и другие причины, почему  на  пристани  оказалось так
мало  народу.  Санта-Марта  являлась  одним  из  тех городов,  который почти
невозможно увлечь республиканской  идеей. Даже  когда после битвы при Бойака
была объявлена независимость, вице-король Самано, чтобы подождать подмоги из
Испании, сбежал именно туда.  Сам генерал пытался освободить город несколько
раз, но  удалось  это  только  Монтилье,  уже  когда  республика утвердилась
окончательно.  К  раздражению  монархистов,  в  городе  царил дух  неприятия
Картахены как фаворитки центральной власти, и то, что генерал питал слабость
к  картахенцам,   было  еще  одной   причиной,  почему  его   не   встречали
торжественно. Но  еще более веской причиной было то, что  среди прочих своих
сторонников он казнил адмирала Хосе Пруденсио Падилью, который  не только не
принимал  участия  ни  в каком заговоре, но  был еще,  как и Пиар,  мулатом.
Неприязнь  к  правительству  увеличилась после того,  как  к  власти  пришел
Урданета,   председатель   военного  совета,   вынесшего  смертный  приговор
адмиралу. Так что колокола собора, вопреки ожиданиям генерала, не звонили, и
никто  не сумел  толком  объяснить  почему,  а пушки крепости дель Морро  не
гремели салютом приветствия, поскольку на рассвете выяснилось, что  порох на
оружейном складе подмочен. А еще раньше солдатам  пришлось изрядно попотеть,
чтобы  генерал не увидел надпись, сделанную углем  на боковой стене  собора:
"Да  здравствует  Хосе Пруден-сио!"  Официальное  сообщение  о его  прибытии
смогло  собрать в порту  всего  нескольких человек. В глаза сразу  бросалось
отсутствие  епископа  Эстевеса,  первого  и  наиболее  значительного из лиц,
поставленных в известность о прибытии генерала.
     Дон Хоакин де Мьер до  конца своих долгих дней будет помнить это жалкое
существо, вынесенное на носилках с корабля в жару сумерек, нечто, завернутое
в  шерстяное одеяло,  в двух шляпах,  надетых одна на другую и надвинутых на
самые брови,  существо, в котором едва теплилась жизнь. Однако больше  всего
запомнилось: горячечная рука генерала, затрудненное дыхание и невесть откуда
взявшаяся сила  духа,  когда он встал  с носилок, чтобы приветствовать  всех
собравшихся, одного за  другим,  называя  по имени каждого  и перечисляя его
звания, - а ведь с каким трудом он  держался на ногах, поддерживаемый своими
адъютантами. Потом самостоятельно сел в карету, рухнул на сиденье, бессильно
откинувшись  головой на спинку, однако жадно глядя на все,  что творилось за
окном, на всю ту жизнь, которая шла там, сиюминутная и неповторимая.
     Кортежу колясок нужно было просто-напросто пересечь улицу и подъехать к
зданию старой таможни, приготовленному для него. Только  что пробило восемь,
была  среда,  но на  улице,  прилегающей  к  бухте,  дышалось  из-за  первых
декабрьских ветров по-субботнему легко. Улицы были широкие и грязные, и дома
каменной кладки с массивными балконами здесь сохранились лучше, чем  в любом
другом  месте  страны.  У  дверей домов,  на стульях,  сидели  целые  семьи,
некоторые ждали его проезда прямо посреди улицы. Тучи светлячков на деревьях
освещали прилегающую к морю улицу ярче, чем фонари.
     Здание  старой таможни  было самой  древней  постройкой в  стране,  оно
стояло уже  двести девяносто  девять  лет  и недавно  было отреставрировано.
Генералу  приготовили  спальню  на втором  этаже, с  видом  на бухту,  но он
предпочитал большую часть времени проводить  в главном  зале,  единственном,
где  были железные  крюки для гамака. Там стоял и  грубо сработанный стол из
красного дерева, на котором шестнадцать  дней спустя в  душной комнате будет
покоиться   его   набальзамированное   тело,  одетое   в   голубой   мундир,
соответствующий его  чину, но без  восьми  пуговиц из чистого золота, кем-то
оторванных в неразберихе смерти.
     Казалось, только он один не верил, что час  его смерти  так близок.  Но
доктор  Александр  Проспер  Реверенд,  французский  врач, которого в  девять
вечера срочно  вызвал  Монтилья,  мог и не щупать у  генерала  пульс,  чтобы
понять: уже годы, как он умирает. Тонкая шея, контраст  между желтизной лица
и кожей  на  груди  наводили  на  мысль,  что  главная  причина  умирания  -
пораженные легкие;  и осмотры последующих дней  это подтвердили.  Расспросив
больного  наедине  -  наполовину  по-испански,  наполовину  по-французски, -
доктор  убедился: генерал потрясающе изобретателен в запутывании симптомов и
усмирении боли и, кроме того, может задерживать дыхание, чтобы  не кашлять и
не  харкать  во время  осмотра.  Диагноз,  поставленный доктором при  первом
осмотре, был подтвержден в результате клинического обследования. Но в первом
из  тридцати  трех  медицинских  бюллетеней,  которые  были  опубликованы  в
последующие  за  осмотром  две недели,  уделялось  одинаковое  внимание  как
телесному истощению, так и тяжелейшему моральному состоянию.
     Доктору Реверенду было тридцать четыре года,  он был  уверен в себе как
враче,  образован и  хорошо одет.  В  Америку он приехал  шесть  лет  назад,
разочарованный  реставрацией Бурбонов на французском  троне, бегло говорил и
правильно писал на  испанском,  но  генерал  воспользовался  случаем,  чтобы
впервые  за  долгое  время  показать  собеседнику,  как  хорошо  он  владеет
французским. Доктор схватил это на лету.
     - У вашего превосходительства парижский акцент, - сказал он.
     - Акцент улицы Вивьен, - ответил генерал, оживившись. - Как вы узнали?
     - Я рад, что мне  удалось  по  одному  акценту узнать парижский уголок,
близкий сердцу иностранца,  - ответил врач. - Хотя сам  я родился и  вырос в
маленьком нормандском городке.
     - В Нормандии хороший сыр и неважное вино, - заметил генерал.
     - Возможно,  в этом и  заключается секрет нашего крепкого  здоровья,  -
сказал доктор.
     Врач завоевал его  доверие, когда, не причинив боли,  прослушал сердце,
бившееся в  грудной клетке ребенка. И еще  больше, когда вместо того,  чтобы
выписать рецепт какого-нибудь нового лекарства, он дал генералу из своих рук
ложку сиропа  от кашля, приготовленного  доктором  Кастельбондо, и  таблетку
снотворного, которую генерал  принял безропотно, потому что хотел спать. Они
поговорили еще о том о  сем, пока снотворное  не  начало действовать,  потом
доктор  на  цыпочках  вышел  из  комнаты.  Генерал  Монтилья  с  несколькими
офицерами проводил  его до  дома и не смог скрыть тревоги, когда тот сказал,
что ляжет спать  одетым, ибо  его присутствие  может  понадобиться  в  любой
момент.
     Реверенд и Найт так  и не пришли  к  единому мнению  по поводу  болезни
генерала, хотя беседовали за неделю несколько раз. Реверенд был убежден, что
генерала   мучает   болезнь   легких,   которая  является  следствием  плохо
залеченного катара. Но доктор Найт полагал, учитывая цвет кожи и температуру
по вечерам, что  это  хроническая малярия. Однако они оба были согласны, что
состояние больного  крайне тяжелое. Они пригласили еще нескольких врачей для
консилиума, но трое медиков из Санта-Марты и двое других из провинции прийти
отказались  - без каких-либо  объяснений. Так  что  доктора  Реверенд и Найт
согласились  на компромисс:  микстуры  от  катара  и примочки  из хинина  от
малярии.
     Состояние больного еще более ухудшилось в конце недели; на свой страх и
риск  он, тайком от врачей, выпил стакан молока ослицы. Его мать пила молоко
теплым, с пчелиным  медом, и, когда  он ребенком начинал кашлять,  поила его
теплым молоком  ослицы.  Однако чудесный вкус молока,  соединенный  с милыми
сердцу  воспоминаниями, привел к  разлитию желчи и совершенно вывел организм
из строя, и состояние генерала стало таково, что доктор Найт поспешил уехать
на  Ямайку,  чтобы  прислать  оттуда  какого-нибудь специалиста.  Он прислал
двоих, снабженных всевозможными препаратами, и сделал это с  невероятной для
того времени быстротой, но было уже слишком поздно.
     Однако состояние духа генерала было иным, нежели состояние тела, он вел
себя  так,  будто  тяжкие  недуги,  убивавшие  его, -  всего-навсего обычные
недомогания.  Он  проводил ночи  напролет без  сна, смотрел на маяк крепости
дель Морро и терпел боль, стараясь не выдавать себя стонами, неотрывно глядя
на сверкающую бухту, которую считал красивейшей в мире.
     - Она так красива, что больно глазам, - говорил он.
     Днем он пытался демонстративно  показать активность, свойственную ему в
былые  времена, звал  Ибар-ру,  Вильсона,  Фернандо,  кого-нибудь,  кто  был
поблизости, чтобы  дать указания по поводу писем, которые у него не  хватало
терпения продиктовать. И  только Хосе Паласиос своим  чутким сердцем угадал:
эти  порывы - предвестники последних дней  жизни.  У генерала были намерения
заняться  будущим  своих  родственников  и даже  тех  из них,  кто не жил  в
Санта-Марте. Он забыл о  ссоре со своим прежним  секретарем,  генералом Хосе
Сантаной, и добился для него должности в управлении внешних  сношений, чтобы
тот  мог  наслаждаться  новой жизнью недавно женившегося  человека. Генерала
Хосе  Мария  Карреньо, которого  он всегда  - вполне обоснованно - хвалил за
доброе  сердце,  он вывел на дорогу,  что с годами привела  того к должности
исполняющего  обязанности  президента  Венесуэлы.  Он  попросил  у Ур-данеты
нужные бумаги для Андреса Ибарры и Хосе Ла-уренсио Сильвы, чтобы они могли в
будущем  располагать  по  крайней мере  постоянным  пансионом.  Сильва  стал
генерал-аншефом и секретарем сухопутных и военно-морских сил страны и умер в
возрасте восьмидесяти лет - в последние годы  он страдал катарактой, которая
делала  его почти  слепым  и  которой  он всегда  так  боялся,  и жил  он по
инвалидному  удостоверению, полученному  в  результате  сложных  медицинских
маневров и подтверждающему  его воинские достоинства в  виде  многочисленных
шрамов.
     Генерал попытался  также  убедить  Педро Брисеньо  Мендеса  вернуться в
Новую Гранаду и возглавить военное  министерство,  однако  жизнь уже не дала
ему  времени  довести дело до  конца.  Племянника  Фернандо он  сделал своим
душеприказчиком,  чтобы  облегчить ему продвижение на  общественном поприще.
Генералу  Диего Ибарре  -  который был его  первым  адъютантом  и  одним  из
немногих, кого  он  называл  на "ты" и кто называл  на  "ты"  его  самого, и
наедине и на людях, - он посоветовал уехать куда-нибудь, где он был бы более
полезен, чем в  Венесуэле. Даже генералу Хусто Брисеньо, который в последние
дни раздражал его, он, уже на  смертном одре, оказал последнее в своей жизни
покровительство.
     Возможно,  его офицеры и не подозревали, как тесно эти  заботы генерала
об их будущем соединят их судьбы. Ибо все они  до конца дней будут вместе, и
в  горе и в радости, даже когда пять лет спустя, по иронии  судьбы, вторично
окажутся в  Венесуэле,  сражаясь  на  стороне  командующего Педро  Карухо  в
рискованном  военном  походе за  утверждение  идеи Боливара  об  объединении
континента.
     Это  были  уже  не   политические  маневры,  а  только  распоряжения  о
наследстве в пользу своих сирот, и Вильсон понял это, когда генерал диктовал
ему письмо к Ур-данете: "Борьба за Риоачу проиграна". В тот же вечер генерал
получил  короткую  записку  от  епископа Эстеве-са  совершенно  неожиданного
содержания  - тот  просил  генерала использовать все  свое влияние в верхах,
чтобы Санта-Марта и Риоача  стали  официально  признанными департаментами, и
таким образом  были бы устранены  их давние разногласия  с Картахеной. Когда
Хосе Лауренсио Сильва  закончил  читать  письмо  епископа,  генерал не  смог
сдержаться. "Любая  идея,  которая приходит в головы колумбийцам, направлена
только на разделение",  -  сказал  он в отчаянии.  Позже, когда он вместе  с
Фернандо разбирал давно пришедшую корреспонденцию, горечь его проявилась еще
сильнее.
     - Нет, и не говори мне ничего, - сказал он Фернандо. - Они хотят, чтобы
я держал земной шар на плечах, лишь бы они могли делать, что им хочется.
     Неотвязное  желание  переменить  климат  доводило  его  чуть  ли не  до
безумия. Если было влажно, он хотел, чтобы было посуше; если холодно - чтобы
потеплело; если ветер был с гор, хотел, чтобы  он  дул с моря. Он пребывал в
постоянном беспокойстве -  то  открывал окна, чтобы было больше  воздуха, то
снова  закрывал,  то велел,  чтобы  кресло поставили  спинкой  к  свету,  то
наоборот, и,  казалось, немного успокаивался, только раскачиваясь в гамаке -
раскачиваясь из последних сил, которые у него еще оставались.
     Дни в  Санта-Марте  стали  такими тяжелыми,  что,  когда  генерал обрел
некоторое  спокойствие и захотел перебраться в загородный дом сеньора Мьера,
доктор Реверенд первым настоял на отсрочке, он  понимал: уехать сейчас - это
уйти  туда,  откуда  нет возврата. Накануне  отъезда генерал  написал своему
другу: "Я умру через два месяца или чуть  позже". Эти слова были откровением
для всех, ибо чрезвычайно редко за всю его жизнь и особенно в последние годы
кто-нибудь слышал, как он вспоминал о смерти.
     Ла-Флорида-де-Сан-Педро-Алехандрино,    расположенная    на     отрогах
Сьерра-Невады,  в  одной  лиге  от  Сан-та-Марты,  состояла   из  домов  для
работников плантации сахарного тростника и фабрики для производства печенья.
В коляске сеньора Мьера генерал проделал путь, который его бездыханное тело,
завернутое  в старое крестьянское одеяло, на повозке, запряженной  волами, в
той же самой пыли,  но в противоположном направлении должно будет  повторить
десять  дней спустя. Задолго до того, как генерал увидел дом сеньора  Мьера,
ветер донес  до  него  запах сладкой патоки, и он тотчас оказался  в западне
одиночества.
     - Это запах Сан-Матео, - вздохнул он.
     О плантации и заводе в Сан-Матео, в двадцати четырех лигах от Каракаса,
он вспоминал всегда с мучительной тоской. Там он остался в возрасте трех лет
без  отца,  круглым сиротой  в  девять и вдовцом  в  двадцать. Он  женился в
Испании  на  красивой  девушке  из  семьи   креольских  аристократов,  своей
родственнице, и единственной его мечтой тех  лет было счастливо жить  с ней,
умножать свое состояние, владея рабами и землей Сан-Матео. Он никогда не был
до конца уверен, случилась ли  смерть его супруги через восемь месяцев после
свадьбы  от злокачественной лихорадки или в результате несчастного случая  в
доме. Именно эта смерть явилась для него подлинным рождением, ведь прежде он
был просто юным представителем одного из высокородных колониальных семейств,
предающимся  светским  удовольствиям, без малейшего интереса к  политике, но
после  смерти  жены  в  одночасье  он  превратился  в  мужчину и  остался им
навсегда. Он  никогда больше не говорил о своей умершей супруге,  никогда не
вспоминал о ней и никогда не пытался заменить ее другой. На  протяжении всей
жизни почти каждую ночь ему снился дом в Сан-Матео, а иногда он видел во сне
отца  и мать и каждого  из своих  братьев,  но жену  не видел никогда  -  он
похоронил  ее на дне забвения вместе с  другими горькими воспоминаниями, ибо
это было  пусть жестокое, но  средство,  чтобы  продолжать жить без  нее. То
немногое, что смогло  теперь на мгновение оживить его  память о