л  ангельское создание в углу
спальни,  в  тунике из грубого  холста вполне  мирского  вида и с короной из
сверкающих  светлячков  в  волосах.   Во   времена  колонизации  европейские
путешественники часто удивлялись, глядя на туземцев, освещающих себе  дорогу
каким-либо сосудом, наполненным  светляками. Позднее, во времена республики,
у женщин появилась мода: украшать волосы светящимися гирляндами, похожими на
диадему, сотканную из света,  либо  прикреплять  светлячков к платью, в виде
брошки. У девушки,  которая пришла  той ночью в спальню,  они были пришиты к
ленте  в волосах  и освещали  ее  лицо  фантасмагорическим светом. Она  была
томной  и таинственной, с проседью в волосах, несмотря на свои двадцать лет,
и  ему тут же открылась одна  из ее добродетелей, самая ценная у женщин: она
была умна, но  не  кичилась этим. Она  пришла в лагерь гренадеров, предлагая
себя за любую безделицу, и одному из  очередных офицеров показалась до  того
своеобразной, что он  послал за  Хосе  Паласиосом узнать: не заинтересует ли
она  генерала. Генерал предложил  ей лечь рядом с ним, ибо чувствовал, что у
него  не хватит сил отнести ее на руках в гамак. Она сняла с головы повязку,
убрала светлячков в  полый стебель сахарного тростника и легла рядом  с ним.
Они поговорили о пустяках,  и наконец генерал решился спросить, что думают о
нем в Картахене.
     -  Говорят, что ваше превосходительство находится в добром здравии,  но
притворяется больным, чтобы вызвать жалость, - сказала она.
     Он снял ночную рубашку и  попросил девушку  рассмотреть  его  при свете
свечи. И тогда она ощупала  его тело,  такое истощенное, какое  только можно
себе представить: впалый живот,  выступающие  ребра,  руки  и ноги -  кости,
обтянутые  кожей, безволосой, мертвенно-бледной, будто обтягивающей  скелет;
лицо  же,   казалось,   принадлежало   другому  человеку,  потому  что  было
обветренным.
     - Мне осталось только умереть, - сказал он. Девушка возразила:
     -  Люди говорят, что вы всегда  были таким, просто сейчас вам  выгодно,
чтобы об этом знали.
     Но он настаивал, что это не так. Он перечислял очевидные доказательства
своей болезни, а она тем временем  погружалась в легкую  дремоту,  он же, не
теряя нити повествования, продолжал рассказывать ей и спящей. За всю ночь он
даже  не дотронулся  до  нее, ему  достаточно было  чувствовать, как лучится
рядом ее  молодость.  Вдруг под  самым окном  капитан Итурбиде запел:  "Если
шторм ревет на море, если воет ураган, обними меня, друг милый, отдадим себя
волнам".  Это была песня былых времен,  когда  желудок мог выдержать тяжесть
спелой гуайявы, а тело - безжалостность женщины в темноте. Девушка и генерал
слушали  ее  вместе,  почти как молитву, но посередине следующей  песни  она
задремала, а  немного позже и он  впал  в неспокойное  беспамятство.  Тишина
после пения  была такой прозрачной, что  собаки забеспокоились, когда гостья
на цыпочках, чтобы не разбудить генерала, прошла по комнате.  Он слышал, как
она на ощупь ищет задвижку.
     -  Ты  уходишь  девственной,  - сказал  он  ей.  Она  отозвалась,  сияя
радостной улыбкой:
     -  Ни одна девушка  не может остаться девственной, проведя ночь с вашим
превосходительством.
     Она ушла, как уходили все  другие. Ибо среди стольких женщин, прошедших
через его жизнь, и многих  из них он видел всего несколько часов, не было ни
одной, которой он хотя бы намекнул, чтобы она осталась с ним. Если он жаждал
любви, он готов был ради встречи с женщиной мир перевернуть. Насладившись ею
однажды, ему достаточно было жить воспоминаниями  о  ней, он посылал той или
другой   отрывочные   письма,   передавал,   чтобы    загладить    забвение,
многочисленные  подарки, ни на  йоту не подвергаясь риску пережить  чувство,
которое походило бы на любовь, а не на тщеславие.
     Как  только  он  остался один  в  ту ночь,  он встал  -  ему  надо было
поговорить с Итурбиде; тот вместе с  другими офицерами сидел у огня в патио.
По его просьбе Итурбиде пел до рассвета под аккомпанемент гитары, на которой
играл полковник Хосе де  ла  Крус  Паредес,  и  все чувствовали: на  душе  у
генерала кошки скребут от тех песен, которые он сам просил исполнить.
     Из второго  путешествия по Европе он  вернулся  в  полном  восторге  от
модных  куплетов,  распевал  их  во весь голос и с непревзойденной ловкостью
танцевал модные танцы на  свадьбах мантуйцев в Каракасе.  Война изменила его
вкусы. Вдохновенные  народные  романсы,  которые  всегда сопутствовали  ему,
когда его  носило по зыбким волнам первых  любовных  приключений,  сменились
величественными  вальсами и триумфальными  маршами. В ту ночь в Картахене он
просил петь песни его молодости, и некоторые из них были такими старыми, что
он должен был сначала напеть их Итурбиде - тот был слишком молод и не помнил
их. Генерал все просил и просил петь, слушатели мало-помалу расходились, и в
конце концов он остался вдвоем с Итурбиде возле погасших углей.
     Эта  была  странная  ночь без единой звезды  на небе,  а  ветер с  моря
доносил сиротский плач и запах тления. Итурбиде мог молчать  хоть  часами и,
не мигая, глядеть на остывающий пепел, он мог предаваться созерцанию с такой
же  страстью,  с  какой умел  петь без перерыва всю  ночь напролет. Генерал,
помешивая прутиком угли, нарушил очарование ночи:
     - Что говорят в Мехико?
     - У меня там никого нет, - ответил Итурбиде. - А здесь я - в ссылке.
     - Мы все  тут  такие, -  сказал генерал.  - Я прожил в Венесуэле только
шесть лет с тех пор, как все это началось, а потом  изъездил вдоль и поперек
полмира. Вы и  не представляете, чего бы я сейчас ни дал, чтобы съесть кусок
вареной вырезки в Сан-Матео.
     Мысль его и в самом деле устремилась во времена детства, и он, глядя на
догорающий огонь, погрузился в долгое молчание. Когда он заговорил, то снова
вернулся к наболевшему.
     -  Вся  беда  в  том,  что  мы  продолжаем  быть  испанцами,  бросаемся
туда-сюда,  в  страны,  которые  чуть  не  каждый  день  меняли  названия  и
правительства, так что мы уже и сами не знаем, кто же мы есть на самом деле,
черт возьми, - сказал он.
     Он снова долго смотрел на пепел, потом спросил другим тоном:
     - На свете столько стран; как  же  случилось, что  вы  оказались именно
здесь?
     Итурбиде ответил уклончиво.
     - В военном колледже нас учили воевать на бумаге, - сказал он. - За нас
воевали  оловянные  солдатики  на  гипсовых  макетах,  по  воскресеньям  нас
вывозили в ближайший пригород, и там, среди коров и женщин, возвращающихся с
мессы, полковник устраивал стрельбу, чтобы  мы привыкли к взрывам  и  запаху
пороха.   Представляете  себе:   самым  известным   из  наших  учителей  был
инвалид-англичанин, который учил нас падать с лошади замертво.
     Генерал перебил его:
     - А вы хотели настоящей войны?
     -  Вашей войны, генерал,  - ответил Итурбиде.  - Уже два года, как  я в
армии, а до сих пор не знаю, что такое настоящий бой.
     Генерал не смотрел на него.
     -  Вы выбрали себе не ту  судьбу, - сказал он  Итурбиде. - Здесь только
войны "стенка на стенку", а это все равно, что убивать свою родную матушку.
     Хосе  Паласиос, невидимый в  сумраке, заметил: вот-вот рассветет. Тогда
генерал  разметал пепел прутиком,  поднялся, опираясь на плечо  Итурбиде,  и
сказал:
     - На вашем месте я бы уехал отсюда как можно скорее, пока ваша честь не
запятнана.
     До  последнего своего  часа  Хосе Паласиос повторял, что дом у подножия
Холма Попутных Ветров был заколдован. Не успели они там разместиться, как из
Венесуэлы прибыл лейтенант морской пехоты Хосе Томас Мачадо с вестью  о том,
что несколько военных кантонов  не  признали сепаратистское правительство  и
перешли на  сторону  партии, состоящей  из сподвижников генерала.  Последний
принял лейтенанта конфиденциально и  выслушал  с большим  вниманием,  но  не
слишком  обрадовался. "Новости хорошие, но запоздалые, - сказал он. - Ну что
я,  бедный  инвалид,  могу поделать  сейчас с целым миром?" Он распорядился,
чтобы  гонца  разместили со всевозможными почестями, но не  дал ему никакого
ответа.
     - Я не надеюсь, что отечество выздоровеет, - сказал он.
     Тем не  менее, как только генерал  попрощался с лейтенантом  Мачадо, он
тут  же  обратился  к Карреньо  с  вопросом: "Вы виделись с Сукре?"  Да, тот
виделся: Сукре уехал из Санта-Фе в  середине  мая и очень торопился -  хотел
успеть отпраздновать свой день ангела вместе с женой и дочерью.
     - Думаю,  он успел,  - заключил Карреньо, - поскольку президент Москера
встретился с ним по дороге из Попайана.
     - То есть как  это?  - удивленно  воскликнул  генерал. -  Он отправился
сушей?
     - Именно так, мой генерал.
     - Боже милостивый!
     Генерала  охватило  плохое  предчувствие.  И в ту  же  ночь он  получил
известие, что маршал Сукре попал в засаду и погиб от пули в спину в зловещем
месте,  у Берруэкос,  4-го  числа  прошлого  месяца  июня.  Монтилья  принес
печальную весть, когда генерал только что  принял вечернюю ванну, и он  даже
не дослушал ее.  Хлопнув себя по лбу, он в приступе всесокрушительного гнева
сорвал со стола скатерть, на которой стояла посуда для ужина.
     - Черт бы все побрал!
     В  доме еще не затихла суматоха, вызванная его  гневом, когда  он вновь
овладел собой.  Опустившись на  стул,  он прорычал: "Это Обандо". И повторял
это много раз: "Это Обандо, наемный убийца испанцев". Он говорил о  генерале
Хосе Мария Обандо, командующем  войсками  в  Пасто,  на  южной границе Новой
Гранады;  убив  маршала Сукре,  единственно  возможного преемника  генерала,
Обандо   мог,  расчленив  республику,  гарантировать  президентство  себе  и
передать   власть  Сантандеру.   Один  из   заговорщиков   написал  в  своих
воспоминаниях,  что  когда он  вышел из  дома, где  говорилось о замышляемом
убийстве, то испытал  сильное душевное  волнение, увидев на  главной площади
Санта-Фе  маршала Сукре  в прохладном тумане  наступающего вечера, в  черном
суконном пальто  и в шляпе, какую  носят бедняки,  -  он шел один по галерее
собора, засунув руки в карманы.
     В ночь, когда он узнал о смерти Сукре,  у генерала было  кровохарканье.
Хосе  Паласиос  скрыл это, точно  так же, как  сделал  это в Онде, когда - к
полнейшему изумлению кошек - мыл пол губкой. Он держал и тот и другой факт в
секрете, хотя никто его об этом  не просил, но Хосе Паласиос полагал, что ни
к чему прибавлять к стольким плохим новостям еще одну.
     В  такую  же  ночь,  вроде  этой,  в  Гуаякиле,  генерал  ощутил  вдруг
преждевременное наступление старости.  Тогда он еще носил длинные волосы  до
плеч  и завязывал их на затылке  шнуром,  чтобы  они  не мешали в военных  и
любовных  битвах, но, взглянув в  зеркало, вдруг заметил,  что  волосы почти
совсем седые, а лицо увядшее и печальное.
     "Если бы  вы видели меня сейчас, то не узнали бы,  - написал  он одному
другу.  - Мне сорок один год, а я выгляжу шестидесятилетним  стариком".  Той
ночью  он  подстриг  волосы. А  немного  позднее, в Потоси, пытаясь удержать
молодость, ускользающую, как песок сквозь пальцы, он сбрил усы и бакенбарды.
     После  убийства Сукре  уже было  ни к  чему  пытаться и дальше скрывать
старость. В дом у подножия Холма Попутных Ветров пришло горе. Офицеры больше
не  играли в карты и проводили  ночи без сна, допоздна  разговаривая в патио
около  незатухающего  костра, который спасал их  от  москитов,  или  в общей
спальне, лежа в гамаках, подвешенных на разных уровнях.
     Генерал пил свою горечь капля за  каплей. Он наугад выбирал двоих-троих
офицеров и всю  ночь напролет выворачивал себя перед ними наизнанку до самой
глубины души,  вываливая весь тот мусор, который там накопился.  Он  вновь и
вновь заставлял их  выслушивать рассказ о  том, как его  армия была на грани
самороспуска   из-за   скряги   Сантандера,   который,   будучи  исполняющим
обязанности  президента  Колумбии, ни  за что не хотел помочь ему  людьми  и
деньгами, чтобы закончить освобождение Перу.
     - Он жаден  и  скуп от природы,  - говорил генерал, - что  касается его
суждений, тут  вообще все шиворот-навыворот: башка  у  него такая, что он не
видит ничего дальше колониальных границ.
     Он в  тысячный  раз  повторял  как  рефрен,  что  смертельный  удар  по
объединению  нанесло  приглашение  Соединенным   Штатам   присутствовать  на
конгрессе в Панаме, которое Сантандер сделал на свой страх и  риск, и сделал
это, когда речь шла не больше  и не  меньше как о провозглашении объединения
Америки.
     -  Это  все равно  что  приглашать  кота на  праздник мышей,  - говорил
генерал. - И  только  потому, что Соединенные Штаты грозились обвинить нас в
том, что мы превращаем континент в лигу государств народного самоуправления,
противостоящую Святому Союзу. Какая честь для нас!
     Он еще и  еще раз повторил, какой ужас вызывает у него  хладнокровие, с
которым Сантандер до конца осуществил свои намерения. "Это дохлая рыбина", -
говорил  он  Он  в стотысячный  раз повторил  обличительную  речь о  займах,
которые  Сантандер  получил в  Лондоне,  и  о  том,  с  каким  усердием  тот
потворствует коррупции среди своих друзей. Каждый раз, когда он  вспоминал о
Сантандере в частной  беседе  или в публичном  выступлении,  генерал  всегда
добавлял каплю яда,  если заговаривал о  политической атмосфере, которую, по
его словам, он больше не мог вытерпеть. Генерал не сдерживал себя:
     - Так было, когда начался конец света, - сказал он.
     Он был  так  щепетилен в  распределении общественных денег,  что не мог
держать себя в руках, когда речь заходила об  этом В бытность президентом он
издал  указ  о  предании смертной казни всякого государственного  служащего,
который  употребил власть во зло или украл  более десяти песо. Напротив,  со
своими  личными  средствами он обходился так небрежно, что за несколько  лет
Войны за независимость растратил большую часть состояния, унаследованного от
родителей.  Его  доходы  распределялись  между  вдовами  и инвалидами  войны
Племянникам он  подарил сахарные  заводы,  принадлежащие  ему по наследству,
сестрам  купил дом  в  Каракасе,  а  большую  часть земель распределил между
рабами, которым  дал свободу  еще  до  того, как  было отменено рабство.  Он
отказался  от  миллиона песо,  дарованного  ему конгрессом в Лиме  в  период
освободительной  эйфории. Имение Монсеррате, которое правительство  отписало
ему,  чтобы  у  него  было  достойное  место для  жизни, он  подарил  одному
нуждающемуся другу за несколько дней до отставки  В Апуре он встал с гамака,
в котором спал, и отдал его проводнику, чтобы  тот пропотел  в нем, пока его
трясет лихорадка,  а сам спал  на полу,  завернувшись в плащ. Двадцать тысяч
песо    наличными,   которые   он    хотел    выплатить   из   своих   денег
воспитателю-протестанту Хосе Ланкастеру,  должен был  бы выплатить не  он, а
правительство.  Лошадей,  которых  он так любил, он  дарил приятелям,  какие
появлялись  у него время от времени, как, например,  Паломо Бланко, наиболее
известный и почитаемый,  - он  остался  в  Боливии,  в качестве управляющего
конюшней  маршала  Санта  Круса.  И   потому  непозволительные  растраты  он
рассматривал как крайнюю степень вероломства.
     -  Кассандр выходит сухим из  воды всегда,  как  и 25 сентября, потому,
разумеется, что он великий мастер соблюдать внешние приличия, -  говорил  он
тому, кто хотел  его слушать. - Но его друзья  опять повезли в Англию  те же
самые  деньги, которые англичане предоставили нашим  странам, и львиную долю
процентов, которые  увеличили  в своих  интересах  благодаря  ростовщическим
сделкам.
     Ночи  напролет  он  выворачивал перед  офицерами мрачные  глубины своей
души. На рассвете четвертого дня, когда уже стало  казаться,  что  кризис не
кончится  никогда, он  показался  в  дверях,  выходивших в патио,  в той  же
одежде, в которой был, когда ему принесли известие об убийстве Сукре, позвал
для разговора наедине генерала Брисеньо Мендеса и проговорил с ним до первых
петухов. Генерал  был  в своем гамаке, под москит-ником, Брисеньо Мендес - в
другом, который Хосе Паласиос повесил рядом. Возможно,  оба и не вспоминали,
как давно оставили  они  привычки оседлого образа жизни и за сколь  короткое
время  привыкли  к походным ночевкам  военных лагерей. Из разговора генералу
стало ясно, что и беспокойство и пожелания,  высказанные Хосе Мария Карреньо
в Турбако, разделяет большая часть венесуэльских офицеров. Эти офицеры после
того, как  гранадцы повели себя  по отношению к  ним  вызывающе, чувствовали
себя  венесуэльцами,  как никогда  раньше,  однако были  готовы  умереть  за
объединение. Если бы генерал отдал приказ пойти войной на  Венесуэлу, они бы
выполнили его. И Брисеньо Мендес был бы первым.
     Наступили  плохие дни. Единственный  человек, которого  генерал захотел
принять,   был  польский  полковник  Мечислав  Наперский,  герой  битвы  при
Фридланде,  выживший  после  трагедии  Лейпцига  и  прибывший  в  эти  дни с
рекомендательным  письмом от генерала Понятов-ского, чтобы вступить  в армию
Колумбии.
     - Вы опоздали, сказал ему генерал. - Здесь больше ничего не осталось.
     А  после смерти Сукре оставалось меньше  чем ничего  Он дал это  понять
Наперскому, и тот  написал об этом  в своем дневнике, который один известный
гранадский поэт  выкупил для  истории сто восемьдесят  лет спустя. Наперский
прибыл  в Картахену  на  "Шенноне".  Капитан  корабля  проводил  его  в  дом
генерала, и тот  подтвердил  гостям  свое желание плыть  в Европу, однако ни
один  из  них не обнаружил  никаких признаков  сборов в  дорогу. Поскольку у
фрегата  была еще  одна стоянка  у  Гуай-ре, а потом, прежде чем  отплыть  в
Кингстон, он должен был еще раз вернуться в Картахену,  генерал дал капитану
письмо для своего поверенного в Венесуэле по продаже шахт в Ароа, в надежде,
что тот  пошлет  с  капитаном  хоть какие-то деньги.  Но фрегат вернулся без
ответа  и  денег,  и генерал  был  так убит этим,  что никто  и  не  подумал
спрашивать у него, уезжает ли он.
     Не  было  ни  одной  утешительной  новости.  Хосе  Па-ласиос, со  своей
стороны, старался не делать трагедии из тех новостей, что поступали, и тянул
время  как  мог,  прежде  чем  их сообщить. Больше всего беспокоило офицеров
свиты то, что среди  гусаров и гренадеров охраны непобедимым пожаром полыхал
триппер - и это они скрывали от генерала, дабы окончательно не добивать его.
Болезнь вспыхнула после того, как  в Онде в одну из ночей через солдат всего
гарнизона прошли  две женщины, а  потом триппер пошел  гулять  повсюду из-за
солдатских связей  где попало  и с  кем  попало.  Несмотря  на  то что  были
испробованы  все  средства  классической  медицины и  народного  знахарства,
теперь не было ни одного солдата, кого бы миновала эта болезнь.
     Однако благие намерения Хосе Паласиоса, пытающегося оградить хозяина от
напрасных  огорчений, нe всегда  давали  желаемый  результат.  Однажды ночью
коротенькая записка без подписи,  ходившая по  рукам, каким-то образом дошла
до гамака генерала. Он прочитал ее без  очков, немного отодвинув  от себя, и
потом сжег на пламени свечи, держа кончиками пальцев, пока она не догорела.
     Записка была от Хосефы  Саграрио.  В  понедельник с мужем  и детьми, по
пути в Момпокс,  она приехала  сюда,  узнав, что генерал  вот-вот  уедет  из
страны. Он никогда  никому не сказал о том, что  было в записке, однако вето
ночь  провел в  величайшем нетерпении, а на рассвете послал  Хосефе Саграрио
предложение помириться.  Она это предложение отвергла и отправилась  дальше,
как  и  предполагала,  не  задержавшись  ни  на  минуту.  Она  отвергла  это
предложение только потому, как она сказала Хосе Паласиосу, что у нее нет  ни
малейшего желания мириться с человеком, который признает себя покойником.
     В  ту  же  неделю стало известно,  что  в  Санта-Фе ужесточилась