поздно  вечером,  во  время успокаивающей ванны, Хосе
Паласиос стал умолять генерала, чтобы тот изменил свою предсмертную волю.
     - Мы всегда были бедны, и нам ничего не нужно, - сказал он.
     - Как раз  наоборот,  - возразил генерал. - Мы всегда  были богаты, так
что ничего лишнего у нас не бывает.
     Оба  эти утверждения были справедливы.  Хосе Паласиос  начал служить  у
него, когда был совсем  молодым, -  так распорядилась мать генерала, которая
была его хозяйкой, и юридически он не был свободным человеком. Так он и жил,
не  вникая  в юридическую суть  вопроса,  никогда  не получая жалованья,  не
определяя  своего  положения,  ибо  все  его  личные  интересы  были  частью
интересов генерала Он отождествлял себя с ним  вплоть до манеры  одеваться и
есть  и не позволял  себе  хоть немного выпить. Генерал  совсем не собирался
оставлять Хосе Паласиоса  на произвол судьбы - не имеющим никакого воинского
звания,  ни свидетельства об  инвалидности, в том возрасте, когда уже поздно
начинать  новую  жизнь. Так  что другого  пути не было: решение оставить ему
восемь  тысяч  песо  было  не  только  окончательным,  но  и  не  подлежащим
обсуждению.
     -  Это будет  справедливо, -  закончил  генерал. Хосе Паласиос  ответил
тотчас:
     - Будет справедливо, если мы умрем вместе. Практически так и оказалось,
ибо он распоряжался своими деньгами так же плохо, как генерал своими.  После
смерти   генерала   он   остался   в   Картахене-де-Ин-диас   на   попечении
благотворительных организаций, стал,  пытаясь заглушить  боль  воспоминаний,
пить и погубил себя  в удовольствиях.  Он умер  в возрасте семидесяти  шести
лет, увязнув  в тине  мучительного бреда  и кошмаров,  в  притоне  для нищих
ветеранов Освободительной армии.
     На рассвете 10 декабря генерал проснулся в таком  плохом состоянии, что
срочно послали за епископом - на случай, если  генерал захочет исповедаться.
Епископ появился немедленно, он посчитал церемонию настолько важной, что был
одет  в   полное  епископское  облачение.   По  распоряжению  генерала   все
происходило  при   закрытых   дверях,  без  свидетелей,   и  длилось   всего
четырнадцать  минут.  Никто никогда  не  узнал ни слова  из того, о чем  они
говорили. Епископ вышел быстро и был  расстроен; ни с  кем не  попрощавшись,
сел в коляску; несмотря  на многочисленные приглашения,  не присутствовал на
похоронах и не появился даже при погребении. А  генерал был так плох, что не
смог самостоятельно подняться с гамака, и врач, подхватив его под мышки, как
младенца, обложив подушками, усадил  на кровати,  чтобы он  не задохнулся от
кашля. Когда  приступ прошел, генерал  велел всем выйти, чтобы  поговорить с
врачом наедине.
     -  Я  и  представить  себе  не  мог,  что  можно всерьез думать о такой
белиберде - о  святых, - сказал он. -  Я не имею счастья  верить в загробную
жизнь.
     -  Не  в этом  дело,  - ответил Реверенд. - Исповедь  приводит сознание
больного в  соответствие с  состоянием  души,  и  это  значительно облегчает
задачу врача.
     Генерал  не  оценил виртуозность  ответа,  но  вздрогнул  от  озарения,
открывшегося ему: весь его безумный  путь через  лишения  и мечты  пришел  в
настоящий момент к своему концу. Дальше - тьма.
     - Черт возьми, - вздохнул он. - Как же я выйду из этого лабиринта?!
     Он обвел комнату ясным взором умирающего и впервые осознал всю  правду:
последняя  взятая  внаймы  кровать, жалкий ночной  столик, терпеливое мутное
зеркало, которое больше никогда не покажет его отражения, оббитый фарфоровый
кувшин с водой для  умывания, полотенце и мыло, которым будут  мыться другие
люди, бесстрастные восьмиугольные часы, неудержимо спешащие  к неотвратимому
свиданию с последним вечером  его  жизни -  17  декабря, семь минут  второго
Тогда  он  скрестил  руки на груди  и  стал слушать  голоса рабов  сахарного
завода, звонко поющих молитву  Святой Деве, увидел в окно  сверкающий  алмаз
Венеры на небе, уходящем от него навсегда, вечные снега гор, стебли вьюнка-в
следующую субботу на них появились желтые  колокольчики, но никто не  увидел
их из-за траура в  запертом  доме, -  последний свет жизни, который  никогда
уже, во веки веков, он не увидит снова.