- сказала она, - что ты хочешь?
     - Тебя, - сказал он.
     Он  улыбнулся,  и она увидела,  как сверкнули его зубы в свете луны. Он
крепко обнял ее, так  что  она не могла пошевелиться, и стал осыпать нежными
поцелуями  ее лоб, глаза, щеки,  шею, пока она не стала послушной.  Тогда он
сбросил с нее шаль, и у него перехватило дух. Она была обнаженной, как и он,
потому что  бабушка, которая  спала с ней в комнате, забирала у нее  одежду,
чтобы  она  не  вставала ночью  курить, и не  знала,  что  на  рассвете  она
заворачивается в шаль и все равно  выходит  покурить.  Генерал перенес ее  в
гамак, продолжая сладко целовать, и она отдалась  ему не  потому, что  в ней
проснулось желание или  любовь,  а из страха. Она была  девственницей. Когда
сердце ее снова застучало ровно, она сказала:
     - Я - рабыня, сеньор.
     - Уже нет, - ответил он. - Любовь сделала тебя свободной.
     Утром он выкупил  ее у хозяина асьенды за  сто песо из своих  небогатых
запасов и отпустил на свободу без  всяких условий. Перед тем как уйти, он не
устоял перед  искушением  предложить  ей  выбор. Он  был  в  патио вместе  с
несколькими офицерами, оседлавшими всю имеющуюся домашнюю скотину, пригодную
для  верховой езды,  -  лучше сказать,  с  людьми,  пережившими  собственную
смерть.  Остальная  часть войска  собралась проститься с ними  и перейти под
командование  дивизионного  генерала  Хосе  Антонио  Паэса,  который  прибыл
накануне.
     Генерал  выступил с кратким прощальным обращением,  в котором несколько
смягчил  драматизм ситуации, и  уже собирался  отправиться в путь, как вдруг
увидел  Королеву Марию  Луису  в недавно  обретенном состоянии  свободной  и
хорошо  устроенной женщины. Она  только что приняла ванну и была  прекрасна,
сверкая  под  небом  Льяно  крахмальной  белизной  нижних  юбок,  отделанных
кружевами, и скромной блузкой рабыни. Он проникновенно спросил ее:
     - Ты остаешься или пойдешь с нами? Она ответила ему с чарующей улыбкой:
     - Я остаюсь, сеньор.
     Ответ был встречен  единодушным хохотом. Тогда хозяин  дома, испанец, с
первого  часа  борьбы  за  независимость его  сторонник  и  друг,  улыбаясь,
встряхнул кожаный кошелек с сотней песо  и подбросил его. Генерал поймал его
на лету.
     - Сохраните их для дела, ваше превосходительство, - сказал  ему хозяин.
- В любом случае, девушка на свободе.
     Генерал Хосе Антонио Паэс, чья внешность фавна удивительно  подходила к
его разноцветным лохмотьям, весело рассмеялся.
     - Вот видите,  генерал,  -  сказал он. - Стоит  стать  Освободителем, и
тотчас случится что-либо подобное.
     Он согласился  с Паэсом и попрощался  со  всеми  широким жестом руки. С
Королевой Марией  Луисой он простился с  достоинством проигравшего и никогда
после этого ничего не слышал о ней. Все это вспомнил  Хосе Паласиос, никогда
до этого  не вспоминавший о той ночи полнолуния, пока генерал не сказал ему:
все  было как  тогда, только не  было, к  несчастью, божественного появления
Королевы Марии Луисы. И тогда и сейчас была ночь поражения.
     В пять утра, когда Хосе Паласиос принес  ему утреннее питье, то увидел:
генерал  лежит с открытыми глазами. Вдруг он приподнялся так резко, что едва
не упал,  и  сильно закашлялся. Он сидел в гамаке  и кашлял, обхватив голову
руками, пока не прошел приступ.  Потом стал пить обжигающе горячее зелье,  и
настроение у него поднималось с каждым глотком.
     - Всю ночь мне снился Кассандр, - сказал он. Так он называл гранадского
генерала Франсиско де Паула Сантандера, своего  большого друга в давние годы
и противника  во все  остальные времена, начальника генерального штаба своей
армии  с  начала  войны  и  представителя  президента  в  Колумбии  во время
тяжелейших кампаний  по освобождению Кито и Перу и основанию Боливии. Скорее
в  силу исторической  необходимости, чем  по  призванию, он  был  толковым и
храбрым воином,  до странного  склонным  к жестокости,  но  его  гражданские
добродетели и блестящее академическое образование  способствовали его славе.
Без  сомнения, это был второй человек в борьбе за  независимость  и первый в
установлении  законодательства  в  республике,  человек,   который  навсегда
остался верен букве закона и традициям.
     Однажды,  после  многочисленных  попыток  объявить  о  своей  отставке,
генерал сказал Сантандеру, что  уходит спокойным за свое  представительство,
ибо  "я оставляю страну  вам,  потому что  вы - второй  я,  и,  может  быть,
лучший". Ни  одному  человеку,  в силу ли  фактов или благодаря собственному
уму, он так не доверял. Он пожаловал  ему титул: Человек Закона. Однако тот,
кто  заслужил все это, вот  уже  два года как был выслан в Париж за участие,
ничем не подтвержденное, в одном из заговоров с целью убить генерала.
     Вот как  это было. В 1828 году, 25 сентября,  в среду, около  полуночи,
двенадцать   гражданских   и   двадцать  шесть  военных   ворвались   в  Дом
правительства в Санта-Фе, убили двух собак из тех,  что охраняли президента,
ранили нескольких  часовых, тяжело ранили ударом сабли в предплечье капитана
Андреса  Ибарру,  убили  шотландского  полковника Вильяма Фергюссона,  члена
Британского легиона и адъютанта президента, о котором последний говорил, что
он храбр, словно Цезарь, и поднялись по лестнице с  криками: "Да здравствует
свобода, и смерть тирану".
     Мятежники  приговорили  его  к  смерти  за  чрезвычайную  склонность  к
диктаторству,   которую  генерал   продемонстрировал   три   месяца   назад,
воспрепятствовав победе  сторонников Сантандера на Учредительном собрании  в
Оканье  -  Сантандер,  который  был  в  течение  семи  лет  вице-президентом
республики,  был низложен.  Сантандер  сообщил  об этом  своему  другу одной
фразой, типично  в  его стиле:  "Я  имел удовольствие быть  погребенным  под
обломками конституции 1821 года". Ему было  тогда тридцать шесть лет. Он был
назначен полноправным представителем  страны в Вашингтоне, но несколько  раз
откладывал отъезд, возможно, рассчитывая на то, что заговор удастся.
     Генерал и  Мануэла Саенс едва успели помириться и  пробыть вместе  лишь
одну  ночь. Конец недели они провели  в селении Соача,  в  двух с  половиной
лигах  от  того места, и  вернулись  в понедельник  в  разных колясках после
любовных  разногласий,  более  глубоких,  чем  обычно,  ибо  он был  глух  к
предупреждениям о том, что его  хотят убить, о чем говорили все и  во что не
верил  только  он  один. Она не  отвечала  на его  многочисленные  послания,
которые он отправлял из дворца Сан Карлос, напротив ее дома, до  того самого
вечера,  до  девяти  часов, когда  она,  получив  три  особенно  настойчивые
записки, надела  поверх домашних туфель  непромокаемые башмаки, закуталась в
шаль  и пошла  под дождем через  улицу. Она обнаружила его  плавающим  лицом
кверху  в благоухающих водах ванны, без  Хосе Паласиоса, и не приняла его за
мертвеца потому  лишь, что много раз видела, как он предается размышлениям в
этом приятном состоянии. Он узнал ее по шагам и заговорил, не открывая глаз.
     - Назревает бунт, - сказал он.
     Ее ирония не могла скрыть раздражение.
     - В добрый час, - ответила она. - Они еще успеют до десяти, ведь вы так
внимательны к предупреждениям.
     - Я верю только в предзнаменования, - сказал он.
     Подобная  игра   была   уже   позволительна,  поскольку  начальник  его
генерального штаба, открывший  заговорщикам ночной пароль,  чтобы  они могли
беспрепятственно пройти во  дворец, дал ему слово,  что  заговор провалится.
Так что он вышел из ванной в веселом расположении духа.
     - Не тревожься, - сказал он, - этим сволочам подрежут крылышки.
     Они  начали резвиться в постели, он обнаженный, она полураздетая, когда
услышали первые крики, первые выстрелы и грохот пушек, стрелявших по казарме
преданных ему частей. Мануэла быстро помогла ему одеться, надела на его ноги
непромокаемые башмаки, в которых пришла сама, потому что  единственную  пару
сапог  генерал отдал чистить, и помогла ему спуститься через балкон с саблей
и пистолетом, правда, без  всякого прикрытия от дождя. Не успел он оказаться
на улице,  как взял  на прицел чью-то тень,  которая  приближалась  к  нему:
"Стой!  Кто   идет?"  То  был  его  вестовой,  который  возвращался  в  дом,
встревоженный новостью, что его  хозяина  убили. Решив разделить с генералом
его участь  до конца, он прятался вместе с ним  в зарослях близ моста Кармен
через ручей Святого  Августина,  до тех пор  пока  не зазвучали  залпы пушек
верных ему войск.
     Мануэла  Саенс, которая при подобных обстоятельствах  всегда  проявляла
хитрость и смелость, вышла навстречу атакующим, ворвавшимся  в  спальню. Они
спросили ее  о  президенте,  и она ответила,  что  он  в зале  заседаний  Ее
спросили, почему в зимнюю ночь открыта дверь на  балкон, и она ответила, что
открыла ее посмотреть,  что там за шум на улице. Ее спросили, почему постель
еще теплая, и она ответила, что спала, не раздеваясь, в ожидании президента.
Она тянула время, запутывала их своими ответами и курила  плохие  извозчичьи
папиросы,  чтобы  уничтожить  запах одеколона,  который  еще  чувствовался в
комнате.
     Военный суд  под председательством генерала Рафаэля Урданеты установил,
что генерал Сантандер  был тайным руководителем заговора, и приговорил его к
смерти.  Его  враги говорили, что  этот  приговор более чем заслужен  им, не
столько за участие  в заговоре, сколько  за цинизм, когда он первым появился
на главной площади, чтобы сердечно обнять президента. Последний сидел верхом
на  лошади,  мокрый  от  дождя, без  рубашки,  в рваном и  грязном  мундире,
приветствуемый овациями солдат и крестьян, которые бросились сюда в дождь из
ближних пригородов,  требуя предать  убийц  смерти. "Все участники  получили
разную меру наказания, - написал генерал маршалу Сукре - Сантандер - главный
из них, но  наиболее  счастливый, потому  что его хранит мое великодушие". В
самом деле, своей абсолютной властью он  заменил смертную  казнь на ссылку в
Париж. И наоборот, без достаточных доказательств был расстрелян адмирал Хосе
Пруденсио Падилья, который сидел в тюрьме в Санта-Фе за несостоявшийся мятеж
в Картахена-де-Индиас Хосе  Паласиос  никогда, когда  дело касалось генерала
Сантандера, не знал, где правда, а где  сон, который приснился  его хозяину.
Однажды в Гуаякиле тот рассказал,  что  видел во сне открытую книгу, лежащую
на толстом брюхе, но вместо  того, чтобы читать ее, стал  отрывать  страницы
одну за другой и поедать их, смачно пережевывая и чавкая как козел. В другой
раз,  в  Кукуте,  он  видел  себя  сплошь покрытого  тараканами.  Однажды  в
Санта-Фе, на  деревенской усадьбе  в Монтсеррате,  он  проснулся  с  криком,
потому  что  ему  приснилось, будто  генерал Сантандер,  с которым он вместе
завтракал, вынул глаза, так как они мешали ему есть, и  положил их на  стол.
Так что, когда на рассвете близ Гуадуаса генерал сказал,  что видел  во  сне
Сантандера, Хосе  Паласиос даже не спросил его  о  содержании  сна, а просто
попытался успокоить, вернув к действительности.
     - Между ним и нами ровно половина всех морей, - сказал он.
     Но генерал остановил его, бросив на него быстрый взгляд.
     - Уже  нет, - ответил он. - Уверен, этот  трус Хоакин  Москера позволит
ему вернуться.
     Эта мысль  мучила его со  дня  последнего  возвращения  в страну, когда
отказ от власти  стал для него  вопросом чести.  "Я  предпочитаю ссылку  или
смерть такому бесчестью,  как  оставить мою славу  в  руках колледжа Святого
Бартоломе", -  сказал он Хосе  Па-ласиосу. Однако  противоядие само по  себе
содержало яд,  ибо по мере приближения  к окончательному решению в нем росла
уверенность, что  сразу  после его  отъезда  будет вызван  из ссылки генерал
Сантан-дер,  который из всей  этой своры  крючкотворов был  в  самом высоком
чине.
     - Он-то и есть самый отъявленный мошенник, - сказал генерал.
     Лихорадка прошла окончательно, и он почувствовал такой подъем духа, что
попросил у  Хосе Паласи-оса перо и  бумагу, надел очки и  собственной  рукой
написал письмо Мануэле Саенс из шести строчек. Это  показалось странным даже
Хосе Паласиосу, привыкшему к его  неожиданным поступкам,  и  он расценил это
как предзнаменование или как приступ неудержимого вдохновения. Это не только
противоречило его  решению, высказанному  в прошлую пятницу, никогда в жизни
больше не  писать  ни одного  письма, но и  шло  вразрез с привычкой  будить
писцов  в  любое  время  суток,  чтобы  закончить  отложенное  письмо,   или
продиктовать  им какое-нибудь воззвание, или помочь привести в  порядок свои
мысли,  перепутанные  в часы  бессонницы. Еще  более странным  было то,  что
письмо не было вызвано крайней  необходимостью, - ко всему, что он сказал ей
на  прощание, была добавлена только  одна  фраза, похожая  на зашифрованную:
"Береги себя; если не  сбережешь, то, потеряв себя, потеряешь нас обоих". Он
написал ее,  как обычно, повинуясь  порыву, не обдумывая  этого  заранее,  и
наконец лег в гамак и стал раскачиваться, задумчиво глядя на письмо, которое
держал в руке.
     -  Огромную  власть имеет над  нами непреодолимая  сила любви,  - вдруг
произнес он. - Кто это сказал?
     - Никто, - ответил Хосе Паласиос.
     Он не умел ни читать, ни писать и не хотел учиться, приводя тот простой
аргумент, что  ума  у него не больше,  чем у осла. Однако он  мог  запомнить
любую фразу, которую когда-либо случайно слышал, но этой не помнил.
     -  В  таком случае  это  сказал  я, -  ответил генерал,  -  но мы будем
считать, что это сказал генерал Сукре.
     Ни с кем не было ему так  хорошо  в трудные  времена, как с племянником
Фернандо. Он  был самым услужливым и терпеливым  из  всех писарей  генерала,
хотя, может быть, не самым блестящим, зато он стоически переносил произвол в
распорядке  дня  и  раздражение  от  бессонницы.  Генерал  будил  его, когда
вздумается, чтобы  тот  почитал ему  какую-нибудь  скучную книгу или  сделал
неожиданные  и  непременно  срочные  заметки,   которые  на  следующий  день
выкидывались  в  мусорное ведро. Детей  у  генерала  не  было,  несмотря  на
бесчисленные ночи любви (впрочем, он говорил, что не  бесплоден и что у него
есть тому доказательства), и после смерти  своего брата он стал заботиться о
Фернандо.  Генерал отправил  его  с  рекомендательными  письмами  в  Военную
академию в  Джорджтауне, где  генерал Лафайет высказал ему слова уважения  и
восхищения его  дядей.  Потом  Фернандо  учился в  колледже  Джефферсона,  в
Шарлотт-вил-ле, а затем в Виргинском университете. Преемником, о котором мог
бы мечтать генерал, он  не стал,  потому что  Фернандо надоели академические
науки и он с удовольствием  поменял их на свежий  воздух и уютное  искусство
садовода.  Генерал  вызвал  его  в  Санта-Фе,  как  только  закончилось  его
обучение,  и, тотчас  обнаружив  в  нем  изрядные способности,  назначил его
писцом  не  только  за  его  каллиграфический  почерк и  прекрасное владение
разговорным и письменным английским,  но и потому, что тот был единственным,
кто мог использовать лист бумаги так, что  читатель  следил за написанным  с
неослабевающим интересом; и кроме того, когда он читал вслух, то добавлял от
себя всякие  смелые  пассажи,  чтобы расцветить скучные  куски. Как у  всех,
служивших  генералу, у него была  своя несчастная минута,  когда он приписал
Цицерону  фразу  Демосфена,  а генерал  потом  в  докладе  это процитировал.
Генерал поступил с ним  суровее, чем поступил бы с  другими,  но простил его
раньше, чем окончилось наказание.
     Генерал Хоакин  Посада Гутьерес, губернатор провинции, заранее  посылал
гонцов в те  места, где он собирался ночевать,  чтобы за два дня  они  могли
предупредить о его приезде и сообщить властям о тяжелом физическом состоянии
генерала. Но  те,  кто  видел его, когда он  прибыл в Гуадуас в  понедельник
вечером,  говорили,  повторяя  устойчивые  слухи,  что  тревожные  вести  от
губернатора и само путешествие - не более чем политическая интрига.
     Генерал был  непобедим,  в  который уже  раз.  Он въехал  в  Гуадуас по
главной улице, наперекор всему, с цыганской повязкой на голове, чтобы пот не
стекал по  лицу; он  приветственно  махал шляпой, а вокруг слышались  крики,
взрывы петард и звон церковных колоколов, перекрывавший военную музыку, а он
сидел  верхом  на  муле,  который  трусил  рысцой,  что  не  давало  никакой
возможности  сохранить  хоть  какую-нибудь  торжественность, приличествующую
параду. Единственное  здание,  окна  которого  были  наглухо  закрыты,  была
монастырская школа для девочек, и в  тот же вечер прошел слух, что  ученицам
было  запрещено  принимать участие во встрече,  но  тем,  кто  ему  об  этом
рассказывал, генерал посоветовал не верить сплетням про монастыри.
     Накануне  вечером Хосе  Паласиос  отдал  в  стирку рубашку,  в  которой
генерал  потел, трясясь от лихорадки.  Ординарец  отнес ее солдатам,  что на
рассвете стирали в реке белье, однако, когда настало время  уезжать, никто и
понятия  не  имел, где  она.  Пока они добирались до  Гуадуаса  и  пока  шло
празднество,  Хосе  Паласиос настоял  на том, чтобы хозяин постоялого  двора
принес рубашку  нестиранной,  дабы индейский целитель мог продемонстрировать
свое могущество. Так что, когда генерал вернулся домой, Хосе Паласиос, вводя
его  в курс дела,  списал все на нерасторопность хозяина и уведомил,  что  у
генерала нет  ни  одной рубашки, кроме  той,  что на нем.  Он  принял это  с
философской покорностью.
     - Суеверия сильнее любви, - сказал он.
     -  Чудно,  но со вчерашнего вечера  лихорадка вас больше  не трепала, -
сказал  Хосе   Паласиос.   -  Что,  если  врачеватель  и   вправду  оказался
волшебником?
     Он не ответил, погруженный в глубокое раздумье, раскачиваясь в гамаке в
такт своим мыслям.
     - В  самом  деле, голова больше не болит, -  наконец  сказал он.  - Нет
горечи во рту, и исчезло ощущение, что я падаю с башни.
     Потом хлопнул себя по колену и решительно выпрямился.
     - И не морочь мне больше голову, - отрезал он.
     Двое слуг  внесли в спальню огромный чан  с  горячей водой,  в  которой
плавали ароматические травы, и Хосе Паласиос  приготовил ему вечернюю ванну,
сказав, что сам он скоро пойдет спать,  так как очень устал за день.  Однако
пока  генерал диктовал  письмо  Габриэлю  Камачо,  супругу своей  племянницы
Валентины Паласиос и своему поверенному по продаже медных  рудников  в Ароа,
унаследованных  им от предков, вода в ванне остыла. Сам он, видимо, имел  не
очень  ясное  представление  о  своей  судьбе,  потому  что  в  одном  месте
продиктовал, что  направляется  в Кюрасао, пока благополучно  не  завершатся
дела  Камачо, а  в другом  месте просил писать  ему в  Лондон, на адрес сэра
Роберта Вильсона,  с  копией сеньору Максвелу Хислопу на  Ямайку, дабы  быть
уверенным, что хоть одно из писем его найдет, если потеряется другое.
     Для  многих, и особенно для секретарей и адъютантов, шахты в Ароа  были
чем-то  вроде  лихорадочного бреда. Они  так мало  интересовали  его, что на
протяжении многих лет их разрабатывали случайные люди. Он вспомнил о них  на
склоне  лет,  когда деньги стали  таять,  но не смог продать  их  английской
горнорудной  компании, потому  что не имел  никакого понятия о  том,  что же
представляют   собой  его   рудники.  Таково  было  начало  легендарного   и
запутанного  юридического процесса, который  продолжался еще  два года после
его смерти. Во времена  всех сражений,  политических интриг и личных распрей
все  понимали, о чем  идет речь, когда генерал говорил "моя тяжба". Для него
не существовало другой, кроме его дела о рудниках в Ароа. Письмо, которое он
продиктовал в Гуадуас дону  Габриэлю Камачо, оставило  у племянника Фернандо
ошибочное впечатление,  что  они не едут в Европу, потому  что  спор еще  не
решился, и Фернандо сказал об этом, когда играл в карты с другими офицера